Мушкетёры Тихого Дона

– А то, что, кады мы проходили в трактир на Менговском остроге, то точно такую же чикилику, узрела я…

– Иде? Да не тяни ж ты…

– На сбруе ханского аргамака! – торжествующим голосом сказала боярыня Меланья и уточнила. – На любимой ханской кобыле…

– Ох… – только и мог охнуть Ришельский-Гнидович, в голове которого наконец-то появилась ясность. – Ай, да княгинюшка, ай, да недотрога…

– Ну, узреть-то я узрела, да потом возьми и подойди к коняшке поближе… – скромно продолжала боярыня, – сторожившего коня татарина я потихоньку заболтала да и отвела в сторону его узкие глазоньки и вот…

– Ну, что вот?

– Да вот, – с нескрываемым кокетством Меланья жеманно отвернулась и стала что-то расстёгивать в сарафане у горла. Справившись с застёжками и не давая себе труда застегнуть их обратно, боярыня что-то сняла с груди и резко обернулась к Ришельскому, разметав по плечам белокурые локоны. При этом её глаза сверкали неприкрытым торжеством.

– Вот… – торжественным голосом повторила она и раскрыла сжатую ладонь.

На ладони женской сверкали, переливаясь всеми цветами радуги, два драгоценных яхонта, срезанные с чикилики Анны Вастрицкой!

Насладившись минутой своего триумфа, боярыня Меланья положила яхонты перед Ришельским-Гнидовичем, после чего как ни в чем не бывало продолжила.

– А сёдни поутру, проходя в княжеский терем, как будто бы с важным донесением на ваше ясновельможное имя, узрела я, аки княгиня, уединившись в садовой беседке, чтой-то собственноручно писала… Уж не полюбовную ли цидульку для хана? Женское сердце – загадка, всё может быть… и мыслю я так, что сие послание ЕЩЁ не отправлено…

Гнев князя-воеводы

– Анка-а-а, подь сюды! – раненым медведем взревел князь-воевода, после того как за посетившим его с утренним визитом Ришельским-Гнидовичем захлопнулась дверь…

– Немедля сыскать и привесть, – грозно бросил князь стоящим навытяжку и ждущим его распоряжений холопам. – Чтобы зараз предо мной была… – только успел произнести воевода, как, сбивая друг друга и яростно толкаясь локтями в дверном проёме, дворовая челядь ретиво бросилась выполнять княжеское распоряжение.

Надо сказать, что уже третий день после приезда с богомолья своей благочестивой супруги, князь-воевода находился в пресквернейшем состоянии духа. И многоопытный Ришельский был совершенно прав, уверенно предположив, что в отношении интриги с Бехингер-ханом, самого главного управителя воеводства можно было смело сбрасывать со счетов, поскольку в отсутствие жены, ему было явно не до того…

…Проводив княгиню Анну на богомолье и оставшись один, князь Ферапонт-свет Пафнутьевич пустился, как и оно следовало ожидать, в очередной продолжительный загул. На неизвестно какой день затянувшегося пира, будучи уже длительно и весьма основательно упившись, князюшко по укоренившейся аристократической привычке начал слегка чудить.

Очнувшись за столом в кресле после короткого и тяжелого забытия, уже которые сутки заменявшего ему нормальный сон, князь Людовецкий неожиданно потребовал принести в трапезную всё, какое только в тереме сыщется, оружие огненного боя и перед тем его обязательно зарядить. Когда же его приказ, расторопными холопами был в точности исполнен, и рядом с княжеским креслом образовалась внушительная груда всевозможного стрелкового оружия, Ферапонт Пафнутьевич выбрал из него аглицкий мушкет и вскочил с ним на стол.

Там он, картинно опершись на ствол мушкета, вдруг взял да и громогласно объявил, что, дескать, он есть ни кто иной, как недавно почивший в бозе князь Пожарский… и что сейчас он сызнова начнёт освобождать святую Русь-матушку от заполонившего её злого ворога…

Все присутствующие на пиру гости, а проще говоря, княжеские собутыльники, до сих пор находившиеся в предвкушении очередного весёлого развлечения, при этих словах почувствовали себя как-то неуютно…

И на этот раз предчувствие их не обмануло…

А когда князь Людовецкий с кличем «бей проклятых ляхов» направил мушкет на сидящего по другую сторону стола тиуна Михрюткина (бывшего никаким не ляхом, а самым натуральным жлобом, типично русского происхождения), то гости княжеского застолья и вовсе с криками бросились из трапезной вон.

Вообще-то говоря, стрелком князь был неплохим (даром, что ли полжизни провёл на охотах). И несдобровать бы ни тиуну Михрюткину, ни прочим участникам застолья, если бы в заряженные стволы княжеского оружия кем-то из хорошо знавших княжеские замашки, дальновидно не были бы позабыты быть вложены пули.

А так… Бах… – и с опалённой пороховым зарядом физиономией Антип Перфильевич упал спиной со скамьи, но, проявив завидное проворство, быстро вскочил на ноги, и сноровисто сиганув в окно, быстро скрылся в направлении родного Менговского острога…

Когда же дым от выстрела рассеялся, то в трапезной уже никого не было, кроме князя-воеводы, старательно выбиравшего из кучи разномастного оружия пистолеты и засовывавшего их к себе за пояс. Подскочив к выбитому Михрюткиным окну с двумя пистолетами в руках и ещё с тремя за поясом, князь-воевода лихо, как пират на вражеский корабль, вскочил на подоконник, трижды громогласно крикнул «ура» и открыл прицельную пальбу по бестолково бегающим во дворе холопам и дворовым девкам.

Стрельба по двору дала совсем неожиданный эффект. Один из выпучивших от страха глаза и истошно вопящих холопов, несясь по двору вприпрыжку, со всего разгона налетел на до сей поры мирно лежащего около сарая огромного хряка. Возмущенный хряк проворно вскочил на ноги и резво, как кабан на охоте, побежал к воротам терема, внося во всеобщий, время от времени прерываемый бабаханьем выстрелов страшный гвалт, свою лепту в виде пронзительного поросячьего визга…

Вид несущегося по двору визжащего хряка подействовал на князя-воеводу и вовсе престранным образом. Внезапно позабыв про Пожарского и про спасение Руси-матушки, он вдруг вообразил себя уже на охоте, где ему метким выстрелом довелось ранить дикого вепря. Поскольку заряды взятых с собой пистолетов им были уже расстреляны, то Ферапонт Пафнутьевич спрыгнул с подоконника обратно, при падении оступившись и больно ударившись головой. Мужественно снося боль, он вскочил на ноги и устремился было к груде оружия, дабы основательно довооружиться, но вот по пути…

…На пути князя-воеводы, прямо перед ним, вдруг возникла оскаленная морда того самого дикого вепря, и отважный князь, не имея возможности добраться до оружия, вынужден был геройски вступить с ним в рукопашную…

Схватка была жестока… душа и разрывая противника руками, князь рычал, как раненый зверь и вгрызался в него зубами. Противник в ответ душил его своей массой и… не сдавался. А тут ещё он начал изрыгать из пасти какой-то дьявольский огонь отвратительно зелёного цвета, норовя обжечь им лицо отчаянно уворачивающегося от него князя…

Утомленный неравной борьбой и, находясь на последнем издыхании, князь Людовецкий всё-таки сумел собрать свои последние силы, обхватил супротивника обеими руками на удушающий захват и, что есть мочи, сжав его в смертельном объятии, окончательно лишился чувств…

…Таким его поутру приехавшая с богомолья Анна Вастрицкая и обнаружила. Лежащим посреди разгромленного стола в обнимку с полуобглоданным и зверски истерзанным жареным кабанчиком, из пасти которого зеленел уже порядком увядший пучок петрушки.

…А вот ответ на то, почему князь при этом ещё оказался и без одёжи, мог бы дать ну разве что какой-нибудь маститый психоаналитик. А поскольку до рождения Фрейда оставалось еще больше двух столетий, то сия тайна так и осталась навсегда прокрытой мраком…

Оглядев учиненный разгром, валявшееся по всей трапезной оружие и голого супруга, с застывшей блаженной улыбкой на устах прижимавшего к себе во сне кабанчика, княгиня тут же вполне адекватно оценила сложившуюся ситуацию. И не то видывали. Приходилось… Челяди, осмелившейся впервые за дни барского буйства вместе с хозяйкой наконец-то войти в трапезную, она велела прикрыть нагого супружника простынкой, взять его сердешного за руки и за ноги, и следовать за ней. Причем маршрут следования был всеми даже очень хорошо известен…

В подвале терема именно для таких вот случаев ею загодя было заготовлена специальная келья, в которой её дражайшая половина завсегда приходила в себя после подобных запоев. Интерьер кельи был более чем аскетический и состоял всего из трёх вещей: топчана с теплым одеялом, отхожим судном и с кадки квашеной капусты в рассоле.

Заботливо уложенному на топчан управителю южного воеводства, предстояло провести в этой, прямо-таки спартанской обстановке, как минимум два дня. При этом всё это время, ему, вместо привычного опохмеления, изготовленной по спецрецептуре медовухи, надлежало пробавляться только рассолом да хрустящей квашеной капусткой. Что и говорить, терапия более чем радикальная…

И выйти из кельи раньше отведённого срока измученный рассолом князь при всём своем желании никак бы не сумел. Поскольку обитая изнутри толстым ватным одеялом и окованная снаружи железом дверь закрывалась на весьма крепкий замок, ключ от которого был в единственном экземпляре и хранился в потаённом месте у его строгой и непреклонной супруги…

В положенный срок раздался долгожданный скрежет ключа в замке, и к обезумевшему от рассола и капусты князю вошла княгиня Анна в сопровождении княжеского духовника. По опыту хорошо зная то, что именно за этим последует, князь-воевода смиренно опустился на колени и покаянно склонил свою покрытую похмельным потом лысину. Потом он, по заведенному порядку, покаялся в совершенных грехах, малоубедительно пообещал впредь их не совершать и в наказание за содеянное получил епитимию. Цельный месяц не прикасаться к проклятому зелью!

Князь Людовецкий обреченно вздохнул и покорно согласился…

И вот на следующее утро, кряхтя и горестно охая, с кубком клюквенного кваса в руке, князь-воевода наконец-то приступил к исполнению своих воеводских обязанностей. Маясь головной болью, с накинутой по случаю бьющего озноба на голые плечи царской шубой, он плюхнулся в кресло под распростёртые крылья державного орла, и слегка повизгивая, опустил голые ноги в бадью с теплым травяным настоем. После всего пережитого князю явно нездоровилось, и потому он лелеял тайную надежду, что изрядно подзапущенные государственные дела его сегодня, глядишь, и минуют…

Вместо отложенной на долгий месяц, благодаря епитимье, привычной медовухи, превозмогая лёгкое отвращение, князь пригубил из кубка душистого кваса. Вроде бы слегка полегчало, и глядя на склоненную к бадейке у своих ног дворовую девку, в нем даже стали проявляться робкие проблески интереса к жизни…

Но вот тут, как на грех, заявился этот треклятый Модеска и та-а-акого ему поведал…

– Анка-а-а, подь сюды, – продолжал реветь, разбрызгивая недопитый квас князь Людовецкий до тех пор, пока дверь в палату, наконец, не отворилась и в неё… Нет, не вошла, а белым лебедем, с гордо вскинутой на точеной шее головой рафаэлевской мадонны, грациозно вплыла Анна Вастрицкая. Князь-воевода набычился и уставился на свою жену долгим тяжёлым взглядом повидавшего виды человека…

– Та-а-а-к…сказывали тута мне, что ты надысь грамотку комуй-то отписывала… Истина сие, али как? Ответствуй! А не то… а не то, будет оно аки в писании сказано: «… да убоится жена мужа свово!». – И брови князя грозно сошлись, на изрядно оцарапанной в той кабаньей битве переносице.

– А то мы уже и мужа свово не шибко «убоимся», да чуть что, так и в келью его… – при этих свежих воспоминаниях лицо князя-воеводы нервно передернулось, и во рту явственно почувствовался вкус капустного рассола. Судорожно отхлебнув кваса, он продолжил. – Значица, супруга в келью, с глаз долой, дабы не мешался, а сами тотчас того… хвать перо и шасть цидульки писать… Кому интересно? Уж не ханчику ли татарскому? И уж не сердечного ли умысла цидулька-то сия? – С расстановкой произнёс князь Людовецкий, непостижимым образом сумев в одном, устремлённом на княгиню взгляде воедино соединить угрозу, вопрос и мольбу…

Надо сказать, что выдвинутое князем в адрес своей супруги обвинение насчёт «сердечного умысла», было более чем серьёзно. Это в просвещенной Европе семейным людям «иметь амуры» считалось признаком хорошего тона, а на Руси семнадцатого века сие было весьма предосудительно, если не сказать больше. Это потом, уже после Петровского «прорубания окна в Европу» в патриархальную Россию хлынут распущенные нравы «галантного века», а пока…

Пока же за супружескую измену могли и палачу под кнут отдать, а могли и вовсе насильно в монастырь упечь…

Да что там говорить, если и сам князь-воевода, при всей своей бесшабашности и разгульности, свято почитая старинный уклад русского домостроя, своей благоверной супружнице не в жисть не изменял (банные утехи с девками в расчёт не принимались). А тут… благочестивая православная княгиня, да ещё и с басурманином… да ещё и с ханом недружественного государства…

В общем, от ответа княгини зависело весьма многое, но гордая Анна Вастрицкая, не удосуживая князя-воеводу ни ответом, ни даже взглядом, только надменно вскинула вверх свою насурьмяненную бровь. Величественным жестом она вытащила из рукава сарафана свёрнутую в свиток бумагу и брезгливо швырнула её на голые колени мужа, чуть было не уронив её в бадью с горячей водой. Проворно поймав и развернув грамотку, воевода жадно впился в неё своими красными, от перенесенных потрясений здоровья, и обильно слезящимися глазами…

– Так, ага, что? Какой ещё «Делагарди?», а… энтот… тот самый… а причём здеся он? А где же Бехингер-хан? Ага… вот и он… татарин немытый… так, погодь… так это ты тута просишь свово свейского дядьку… а об чем? Ага вот оно. – Путаясь от охватившего его волнения, произнося слова раздельно и по слогам, князь-воевода с превеликим трудом медленно прочёл вслух, старательно шевеля напухшими губами:

«А понеже на наше Воронежское воеводство вдруг ворог лютый возьмёт, да и нападение учинит, а Москва при сём помощь прислать не сможет, то прислать бы тебе нам в помощь надобно б свейского воинского люду, числом поболе. А ворогом, коей сие злодейское нападение учинить должён, может поначалу статься ногайцив орда Бехингерханова. Сие ведаю доподлинно, поелику о сём он мне сам и глаголил и свершает он сие по гнусному наущению дьяка нашего Модески. В том сомнений у меня нимало нет. И по его же наущению, аки разумею я, что опосля нечестивой орды должна аще на наше чело свалиться и иная поруха, аки супротив ногаев паче полютее станется, а именно ляшская коронная рать…».

– Да ты что… княгинюшка, совсем что ли рассудком помутилася? Какая орда, какие ещё ляхи со свеями? Причём здеся Модеска, Бехингер-хан да аще и энтот Делагардия? – Недоуменно глядя на супругу, пробормотал по прочтении послания князь-воевода. После многодневного загула, последующего затворничества в келье, да ещё и при наложенной епитимье (будь она неладна), охватить воедино, осознать прочтённое, да еще и дать ему политическую оценку государев муж был уже никак не в состоянии.