Земное притяжение любви. Сборник

Резкий толчок остановившегося поезда прервал размышления Клинцова. Подхватив чемодан и сумку, он поспешил в тамбур вагона. На перроне было немноголюдно. Григорий положил вещи на скамью, огляделся. Многое за семь лет его отсутствия изменилось в райцентре. Но все так же шумят, подняв в синее небо раскидистые ветви, старые тополя. Их потрескавшиеся и побуревшие от времени стволы не обхватишь руками. За тополями спряталось желтое здание станции, когда-то единственная достопримечательность поселка.

Они то, эти старые тополя, особенно запали в память Григория, будто старые близкие друзья, с которыми он так давно не виделся. Клинцов скинул с плеч пиджак, расслабил узел галстука. Было довольно жарко, в воздухе плыл запах разогретого асфальта. Очень хотелось пить и Григорий решил утолить жажду мороженым. \

Он пробился через толпу ребятишек. Стоящая к нему спиной женщина с высокой прической темных волос взяла стаканчик мороженого, отсчитала медь. Григорий невольно обратил на нее внимание. Что-то в покупательнице показалось ему знакомым и близким. Сквозь поток мыслей он все же услышал мягкий, нежный голос женщины.

Она поблагодарила продавщицу, и, когда обернулась, его глаза встретились с ее глазами. Она на мгновение задержалась, смущенная улыбка тронула ее губы. Григорий, позабыв о мороженом, молча глядел на женщину. Уже не надо было напрягать память, явь дорисовала облик: тонкие дуги бровей, карие, несколько строгие глаза, особенно сильно когда-то запавшие ему в сердце.

– Оля, это вы? – наконец произнес он.

– Я, – улыбнулась она. – Узнали, Гриша?!

Продавец с любопытством глядела на странного покупателя. А ребятня наседала: «Тетенька, мне одну порцию». «А мне две», – звучали детские голоса. Зазвенели кем-то просыпанные монеты. Все это урывками доносилось до слуха Клинцова. «Как же так, ведь прошло восемь лет, а она совсем не изменилась. Все также мила и скромна», – думал он. Неосознанное чувство утраты нахлынуло на сердце.

– Оля, вы сейчас домой? – справился Григорий с волнением. И прежде чем она ответила, увидел в сумке, которую держала в руке, маленькие детские сандалии. В сердце что-то оборвалось, хотя брат три года назад писал, что Оля вышла замуж, но Григорию не верилось. Он хотел было спросить о сандалиях, но счел это бестактным. «Теперь у нее и фамилия другая, – подумал он. – Оля Лиханцева. Звучит красиво».

– Да, я живу все там же, – ответила женщина. – Решила в поселке по магазинам походить. Так увлеклась, что опоздала на свой автобус, теперь придется хоть до Чапаевки доехать, а дальше через поле пешком напрямик в село Новый Мир.

Григорий хотел было помочь ей донести до автобуса покупки, но с сожалением поглядел на свои занятые вещами руки.

– Вы что же, прямо с поезда?

– Да, с поезда Москва – Керчь.

– Говорят, в Москве спасу от дождей нет? – слегка склонив голову, спросила она. – Грибов должно быть много?

– Людей тоже не меньше, – рассмеялся Клинцов. Автобус был до отказа заполнен людьми. Они с трудом протиснулись в заднюю дверцу. Выехали на шоссе. В салоне было душно от разгоряченных тел. Шумно, как в растревоженном улье. Григорий старался оберегать Олю от толчков. На заднем сиденье какой-то длинноволосый молодец с гитарой срывающимся голосом тянул песню о мальчике, который хочет в Тамбов.

– Нам бы до дождя успеть, – услышав отдаленные раскаты грома, озабоченно вздохнула Лиханцева. Сказала как-то буднично и просто. Отчего на душе у Григория сделалось хорошо. Не было тех условностей и напряженности в отношениях, к которым он привык у себя на работе, в городе. Он возвращался домой и приходили воспоминания.

Рядом стояла совсем еще молодая женщина, которой, как и ему, когда-то было и шестнадцать лет. В Чапаевке они вышли из автобуса. Попутчиков до Нового Мира не оказалось.

Проселочная дорога вела через ощетинившиеся желтой стерней убранные поля. По металлическому мостике, переброшенному через ров – дренаж, по дну которого бежал ручеек, они продолжили путь по проселочной дороге. Вдоль нее еще несколько лет назад зеленели плантации виноградников с черными, фиолетовыми и янтарными гроздьями ягод. А ныне после корчевки кустов выращивают пшеницу, ячмень, овес и другие зерновые растения. Кое-где еще возвышались копны свежей соломы. Туфли Григорий сразу же покрылись серой пылью. Он истосковавшимися глазами оглядывал деревенские пейзажи.

На дальнем углу поля, возле лесополосы, За высокими акациями виднелся сельских погост, паслось стадо коров. Клинцов вспомнил, как и сам мальчонкой когда-то помогал матери пасти животных. Постоянного пастуха в селе не было, поэтому стадо пасли по очереди. Много молока давала их корова Марта, а затем и Жданка. Григорий пил его из глиняных кувшинов. Молоко было холодное и вкусное.

С запада доносились отчетливые раскаты грома, будто кто-то гнал порожняком по ухабистой дороге телегу. Небо там было затянуто свинцово-синей пеленой. В природе, казалось, все замерло в предчувствии надвигавшейся грозы. Разморенные дневной жарой, в придорожной канаве поникли запыленные ромашки и васильки. Ласточки низко метались над землей. В густом, воздухе плыл запах свежей соломы и трав.

– Не поспеть нам до дожди, – нарушила неловкое молчании Оля. Следом за ее словами впереди на дороге, поднимая фонтанчики пыли, ударили тяжелые капли. Потянуло прохладой. И вскоре дождь безжалостно поливал пешеходов. Григорий заметил неподалеку от дороги копну соломы и, оборачиваясь к спутнице скомандовал:

– Побежали!

За копной можно было укрыться от дождя. Сложив вещи, они рассмеялись. Одежда успела промокнуть насквозь. Прическа у нее распалась, длинные мокрые волосы сбегали на грудь. А светлое с голубыми цветочками ситцевое платье плотно облегало её гибкое тело. Уловив на себе пристальный взгляд Григория, Оля встала в полуоборот, и чтобы как-то сгладить стыдливость, тихо прошептала:

– На кого я теперь похожа, совсем растаяла.

– Солнце выглянет, быстро просохнешь, – успокоил он ее и пригласил.– Присаживайся.

Сам опустился на сухую солому. Женщина присела рядом. Дождь с отчаянной злобой хлестал копну с противоположной стороны.

– Попали мы с тобой в переплет, – весело поглядел он на взгрустнувшую Олю. Его радовал этот дождь, радовали ее мокрые волосы и злато-карие, влекущие своей теплотой и искренностью глаза.

– Хочешь апельсины? – он открыл крышку чемодана и, не дожидаясь ответа, подал женщине три оранжевых плода. Она благо кивнула головой и спросила:

– Надолго ли к нам?

– События покажут, – улыбнулся Григорий. – У матери совсем здоровье сдало. Приехал навестить.

– Да, мне твой брат рассказывал, – очищая с апельсина кожуру, подтвердила она. Григорий ощущал, как давнее забытое чувство наполняет его сердце. «Что ты, как мальчик, держи себя в руках», – подсказывал ему здравый рассудок. Но он ничего не мог с собой поделать.

– Оля… – растерянно прошептал Григорий. – Ты ведь все помнишь, не забыла?

–Такое остается на всю жизнь. Первая любовь, первый поцелуй, – прошептала она, смело глядя в его глаза. – И вы, ты читал мне стихи…

Она молча отвела взгляд в сторону. Клинцов бережно обнял ее за плечи, осторожно поцеловал в щеку и продолжил , прикасаясь мягкими губами к ее розовому уху с капелькой рубина в золотой серьге:

Далекие, милые были

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но, значит, любили и нас …

Оля с трудом, ощутив трепет страстного тела и непреодолимое желание, освободилась из его объятий.

– Не надо, не надо, Гриша, – задыхаясь от страсти, потухшим голосом произнесла она. – Запоздал ты со своей любовью. Другая я теперь, дочка и сын дома подрастают. Прошло все, отпылало, как закат.

– Прости меня, Оля, сам упустил свое счастье, – виновато прикоснулся он к ее руке. Она нежным взглядом простила его, задумалась, грустно склонив голову.

– Ты не боишься, что нас могут увидеть вдвоем? – спросил Григорий.– С детства знаю, что в любом селе, где все на виду, всеравно, что шило в мешке, ничего не утаишь?

– Привыкла я к бабьим пересудам. В селе это в порядке вещей, любят лясы точить, – ответила Оля, выжимая из волос воду. Дождь прекратился. Женщина встала, отряхнула с платья прилипшие соломинки.

– Пора в дорогу, – и появились на ее лице знакомые Григорию милые ямочки. Кучевые облака, едва не касаясь шпиля телеретранслятора, что на краю Чапаевки, отнесло ветром в сторону.

Гром ухал в отдалении и там темно– синие полосы задрапировали небосклон, спрятав от взора контуры Крымских гор. На чистый голубой, как эмаль окоем неба выплыло солнце, и все засверкало. Запах соломы стал еще острее. Давно Клинцов не дышал таким чистым, прозрачным воздухом, разве что когда выезжал в подмосковный лес.

Но такие выезды на природу были нечасты. И вот теперь он наслаждался голубизной дня, повеселевшими цветами. Откуда-то появились стрекозы, прогудел тяжелый бархатисто-золотой шмель.

– Где ты теперь работаешь? – снимая с ног белые туфли, спросила Лиханцева.

– В НИИ.

– Что это за НИИ?

– Научно-исследовательский институт. Занимаюсь проблемами экологии, средой обитания.

– Вот куда тебя занесло, – похвалила она. – Скоро знаменитым профессором станешь. В газетах и журналах фотографии и научные статьи печатать будут.

– Возможно, со временем, – смущенно ответил он.

– А ты где устроилась?

– Дояркой на ферме работаю, – вздохнула она. – Корреспондент недавно приезжал, расспрашивал о высоких надоях и фотографировал.

– Вот видишь, – оживился Григорий. – Ты быстрее меня славу обретешь. С литературой как? Рассталась? У тебя ведь к ней способности.

– Какие там способности. Сама иногда пишу сказки для детей, но больше читаю. Нравятся Астафьев и Бондарев, Распутин и Шукшин. Особенно его «Калина красная». Очень правдивая и душевная повесть.

– У тебя хороший вкус. Я тоже к этим писателям питаю симпатию, толково пишут, – поддержал ее Клинцов. Оля шла босиком по лужам.

– Простудишься, – пожалел он.

– Нет, мне привычно, – тепло улыбнулась она, подмечая его заботливость. Григорий вспомнил, как в детстве , закатав до колен штанишки, любил бегать по лужам. Раздолье ребятишкам было, когда балка пересекавшая село, наполнялась паводковыми потоками. Все это сейчас казалось далеким, окутанным в голубой туман. А в Оле что-то сохранилось от тех далеких лет.

Незаметно за разговорами они подошли к Новому Миру. Село открылось перед взором Григория в зелени садов, тихое, отрешенное от суеты и шума городской жизни.

– Дальше я одна пойду, – остановила его женщина.

– Муж ревнивый?

– Так будет лучше, – ответила она и ласково улыбнулась. Словно давняя, но все еще прекрасная песня возвращалась к нему.

Поднимая светлые брызги, бегали босоногие ребятишки. По узким мостикам, перекинутым через кювет у дороги, как по тоненьким жердочкам, подхватив руками подолы платьев, переходили девчонки.

Клинцов чувствовал на себе любопытные взгляды односельчан и становилось, как-то неловко, словно пришел в чужой дом. Его здесь не узнают. Он встретил высокого старика, который шел по улице, прихрамывая и опираясь на клюку. В его лукавых, глубоко запавших глазах, в библейской узкой бородке было что-то очень знакомое. Григорий вспомнил и с радостью произнес:

– Дедушка Макуха, здравствуйте ! Как поживаете?

Старик долго его разглядывал подслеповатыми глазами, видать ослабела память. Клинцов уже хотел назвать себя, но Макуха опознал его:

– Бува не Марьин ты сын, Гришка? Чай давно тебя не бачив.

– Угадал дедушка, угадал, – признался он. – Приходите в гости, выпьем за мое возвращение по чарочке.

– Это мы завсегда с охотой, – заблестели глаза у старожила. Григорий помнил, что старик и прежде не прочь был выпить, а уж за песнями дело не станет. Особенно любил он затягивать: «Где мои семнадцать лет» и «Распрягайте хлопцы кони..» Оригинальный старик, подобно шолоховскому деду Щукарю, зато столяр и плотник справный. Колеса для бричек и повозок, прялки, люльки для младенцев и прочие вещи мастерил – залюбуешься. Со всей округи к нему поступали заказы.

Для себя и своей супруги Ефросиньи сделал добротные гробы еще сорок лет назад и с тех пор здравствуют, не жалуясь на крепкое здоровье. А гробы, наверное, до сих пор на чердаке. Чтобы они не пустовали, хранит в них семечки, кукурузу и зерно.

– Ты таво, Гриша, будя час, заходи к нам с горилкой, – попросил, прощаясь Макуха.

– Приду, обязательно навещу, – пообещал Клинцов и увидел, как помолодели глаза у старика.

На душе стало светло и радостно. Григорий не чувствовал прежней вины, если сама знаменитость, дед Макуха, пригласил его в гости. Да, и встреча с первой любовью Олей Лиханцевой, заронила в сердце светлую затаенную надежду.

Бодро зашагал по улице в край села, где находился родительский дом.

ОХОТА НА НЕРПУ

С аборигенами Севера – немцами и поморами нам, участникам экспедиции общаться доводилось не часто. Они занимались своими традиционными промыслами: оленеводством, рыболовством и охотой, а мы разведкой недр, поиском нефти и газа. Но все же пути иногда пересекались. Прогресс, приметой которого являлись ажурные буровые вышки, разбросанные по тундре и ночью расцвеченные яркими огнями, словно огромные рождественские елки, настойчиво вторгались в некогда пустынный край – край чумов, оленей и собачьих упряжек.

Нарушился вековой уклад суровой жизни аборигенов. Особенно это негативно проявилось на пристрастии ненцев и поморов к огненной воде – водке и спирту. За них, не скупясь, тогда отдавали дорогие меха.

Однажды, когда я уже работал верховым на буровой вышке в районе Варандея, в двух километрах от площадки остановилось оленье стадо. И вскоре к нашей столовой, размещенной в одном из вагончиков, на нартах в собачьей упряжке подъехал ненец. Он был небольшого роста с широким обветренным лицом и узкой прорезью глаз. На голове нахлобучена мохнатая собачья шапка, на плечах теплая малица – длинное одеяние из оленьей шкуры, на ногах – унты из цигейки. Ненец закупил харчей и, довольный покупками, скаля в улыбке редкие зубы, отбыл к оленьему стаду, которое усердно стерегли собаки лайки.

– Все, загуляет пастух надолго,– уверенно произнес буровой мастер, хорошо знакомый с привычкой аборигенов. И не ошибся. Почти трое суток стадо топталось на месте, а оленевод согревал себя огненной водой: выпьет, поспит, проснется – опять выпьет. И лишь, когда ему это наскучило и иссяк напиток, а олени съели ягель, добытый из-под снега, стадо перекочевало на дальнее пастбище.

Вообще, ненцы – народ дружелюбный и неприхотливый в быту, не сетующий на превратности судьбы, стойко переносящий суровый климат. В этом я убедился воочию. В полдень вместе с приятелем, отойдя на полкилометра от буровой на притоптанном снегу рядом с зимником, мы увидели бурую малицу. Подошли поближе, судя по контурам, под малицей, длинной до пят, находился человек.

Буровики предпочитают носить тулупы или полушубки, поэтому и шевельнулась тревожная мысль об аборигене, замерзшем, как тот ямщик из популярной песни, в дороге. Мой приятель, нисколько не сомневаясь, что под малицей труп, опасливо пнул его ногой. На наших лицах застыло удивление, когда малица зашевелилась и из-под полы показалось заспанное припухшее лицо ненца.

– Што мая шпать мешать? — недовольно спросил он, зыркая зрачками, то на меня, то на приятеля.

– Спи, отдыхай, на здоровье. Я думал ты того, околел,– извинился мой спутник. – Долго жить будешь, примета такая.

– Как можна колеть, — заулыбался абориген и повернулся на бок.– Ненец любит тундра, а тундра любит ненец. Понимай, товарыш.

– Понимай, понимай,– закивали мы головами и поспешили дальше. Абориген спрятал голову под малицу и углубился в прерванный сон.

А то и вовсе любопытный случай произошел. Одна ненка, укрывшись палицей— верхняя женская одежда из оленьей шкуры – прямо на снегу родила ребенка. Младенца обнаружили по плачу. Отогрели и ожило дитя природы – узкоглазый бутус, в котором вполне могла течь кровь кого-нибудь из буровиков. Женщин в округе было наперечет, поэтому каждая из них для страждущих мужчин слыла красавицей.

С большинством аборигенов, за исключением поэта Алексея Сичкова и охотника Ермолая, встречи были мимолетны. Буровики, нефтеразведчики, механизаторы не досаждали им, жили в мире и согласии, по-братски делились спиртными напитками. Оленеводы, охотники, рыболовы сами предлагали бартер: пушнину, меха, кожу, оленину, рыбу – на спирт, водку и прочий товар с Большой земли.

В выгодном положении, конечно, были снабженцы, товароведы, экспедиторы, совершавшие обмен. Буровиков тогда меха не интересовали. Если у нас появлялись водка или спирт, то мы знали, куда их применить. Дешевые меха, если кого ни соблазняли, то в основном семейных тружеников, исполнявших просьбы жен и тещ, неравнодушных к шубам, дубленкам и другим теплым вещам.

Однажды, когда у меня выдалось свободное от вахты время, приятель Павел уговорил пойти на припай и поохотиться на нерпу. Ее мех очень хорош и долговечен. Из него в основном изготовляют пимы для женщин. Мужчины же предпочитают косить унты из собачьего меха или цигейки. Был солнечный мартовский день. Вооружившись одноствольными шестнадцатого калибра ружьями, мы пошли на припай —ледовый панцирь соединяющий берег с открытой водой. Рассчитывали на удачу. Ранней весной нерпы находят места с небольшим слоем льда и своим дыханием растапливают его, образуя лунки. Вылезают на поверхность льда, чтобы понежиться в лучах яркого солнца.

Взяв ружья наизготовку, мы разошлись разные стороны. Минут через пятнадцать поблизости от возвышающихся торосов я увидел нерпу. В солнечных лучах ее вытянутое на льду гладкое тело отливалось золотым сиянием. Нерпа была среднего размера, весом килограммов на тридцать-сорок. Я осторожно подкрался, поймал ее голову на мушку прицела и уже хотел нажать на спусковой крючок, как нерпа пропала из вида. Она, мгновенно учуяв опасность, юркнула в находившуюся рядом лунку. Я даже не подозревал, что это на вид неуклюжее существо способно на такую прыть. В своей стихии она была недосягаемой для охотника.

Еще несколько раз в поле моего зрения попадали нерпы. Но стоило мне приблизиться на расстояние верного выстрела, как они с быстротой молнии исчезали. Один раз я все же выстрелил, скорее с досады, чем в расчете на удачу.

Дробь мелким горохом прошелестела по ледяному полю и эхо укатилось в сторону берега. Либо фортуна от меня отвернулась, либо стрелок я неопытный. Хотя сознаться в охотничьей неопытности было неловко. Огорчение мое улетучилось, когда через час я встретился с Павлом и увидел, что он тоже с пустыми руками.

– Ну, что снайпер? – подтрунил я над ним.– Где твоя нерпа?

– В воде, больно шустрая, за версту опасность чувствует, – махнул он рукой.– А твоя?

– Там же,– вздохнул я и с иронией заметил. — Побольше вес набирает, мне мелочь не нужна.

– Хитришь, братец, – рассмеялся он и предложил.– Пошли лучше водку пить для сугрева, я бутылку от ребят затаил.

Мне ничего не оставалось, как согласиться. Закинул за плечи ружья, мы направились в поселок. Морозный воздух звенел кристально прозрачный и хрупкий. «А ведь это замечательно, что нам не удалось убить нерпу,– подумал я. — Зачем нарушать гармонию природы. Пусть фортуна улыбается ненцам и поморам, им этот промысел на роду написан».

Уже в поселке мы встретили охотника Ермолая. Каюр лихо управлял собачьей упряжкой. Сзади него на нартах лежало неподвижное тело нерпы и малокалиберная винтовка. Ермолай притормозил нарты, приветствуя нас. Видя, что мы без добычи, покачал головой, приговаривая:

— Вай, вай, нерпа хитрый!

– Еще какой хитрый, – согласился Павел.

— А Ермолай хитрее, однако, – не без гордости сознался охотник.

– Великолепный охотник, — польстил я ему. Ненец усердно закивал головой, заулыбался и проехал, довольный похвалой. Я с того дня больше не помышлял об охотничьей удаче. Сложное занятие — охота на нерпу.

БАБЬЕ ЛЕТО

1

С грустным предчувствием Андрей Гратов переступил порог родного дома, внося в горницу горьковатый запах трав и цветов. Он с утра до позднего вечера работал в поле на стогомете и теперь ощущал во всем теле усталость. По встревоженному лицу матери понял, что она чем-то огорчена. Он с детства научился по едва приметным признакам узнавать о настроении матери, словно был связан с нею незримыми нитями. А мать тонко чувствовала состояние его души и вместе с ним делила и радости, и тревоги.

—В селе, Андрюша, сказывают, что давеча тебя опять видели с Анной Беловой, – произнесла с укором глядя на сына. – Ты ведь обещал мне оставить ее. Ну, зачем она тебе с малым дитем на руках? Али хороших, работящих девчат в селе мало? Одна другой краше, выбирай. Неужто свет клином сошелся на этой Анке. А коли к ней муж Николай с гармонью из города, где заблукал, возвернется, да узнает о ваших встречах, то скандала и беды не миновать. Ой, чует мое сердце, не к добру…

– И что ты, мама, волнуешься? — Андрей подошел к Наталье Петровне и улыбнулся. Ничего дурного у нас с Аней нет. Поговорили, вспомнили о детстве и разошлись.

– Знаю Анну, она любого обворожит. И лицом пригожа, песнями и плясками за душу берет, – немного успокоившись, промолвила мать.– Хороша была бы в доме невестка, да вишь, не судьба. Пока ты служил, ее под венец повели. Сказывают она с Колькой, что та кошка с собакой жили. Он без самогона за стол не садился и свекровь его поддерживала, так как сама охотно для аппетиту первак хлестала, а невесту постоянно пилила. Вот Аннушка и не выдержала, ушла с дитем к родной матери.

– Да, не заладилась у нее жизнь, — согласился Андрей. — Да только Анна гордая, никому не жалуется на свою судьбу. На людях всегда веселая, приветливая, а на сердце печаль.

– Ты бы сынок себя пожалел, – горестно вздохнула Наталья Петровна. – Все о других печешься, а сам, поди, еще толком не определился. Вера Тихомирова, чай не невеста, скромная, работящая и красотою Бог не обидел. Приятно с ней и под венец пойти. Слышала я, что она по тебе сохнет, да стыдится признаться. Другая бы городская шленда уже бы окрутила и на шее чугунной гирей повисла, а Вера скромна и стеснительна. Брал бы ее в женушки, а то ведь четвертый год, как отслужил, а все в холостяках. Дружки твои закадычные на первом, втором году после службы обзавелись семьями и в отцах ходят…

– Придет и мое время, — усмехнулся сын. Наталья Петровна разговаривала и одновременно накрывала на стол. Над тарелкой с горячим украинским борщом струился ароматный пар.

Гратов с теплотой следил за ловкими руками матери и подумал с жалостью: «Сколько они добрых дел совершили. Мать не может сидеть без забот и хлопот. То печет любимые Андреем оладьи и блины, то хлопочет по хозяйству с живностью».

– Мои подруги почти все ходят в бабушках, нянчатся с внуками и внучками, а мне, порою, не с кем словом обмолвиться, — посетовала она с затаенной надеждой и обидой. – Я бы твоих с Верой детишек нянчила. А Анну, ради Бога, выкинь из головы и сердца. Зачем тебе надкушенное яблоко. И без того о вас в селе сплетни плетут. Мне думаешь приятно слышать?

Андрей молчал, не находя убедительных слов для возражения. Мать по-своему права, но не так просто разобраться в своих чувствах.

– Что это я шибко разговорилась? – спохватилась мать. – Ты, поди, проголодался, а я с нотациями. Садись, ешь. Верно, говорят, что соловья баснями не кормят. Кстати, Вера очень вкусно готовит. И по кулинарной, и по кондитерской части мастерица, всегда сытый будешь. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

Поначалу влюбленные хлопцы, как ослеплены красотою суженой, глупые телки, а лишь потом начинают замечать в молодой жене кучу недостатков, в том числе неумение готовить пищу. Кроме яичницы на сале, да отварной картошки, нечего и не могут.

Мать заботливо приставила стул к столу и сын по-крестьянски с аппетитом принялся за еду. Наталья Петровна присела возле, наблюдая за его неторопливыми движениями. Андрей управился с пищей.

– Очень вкусно, спасибо родная, – поблагодарил он мать. – Я уверен, что вкуснее тебя никто неспособен приготовить.

– Ты, сынок, приляг в горнице, – предложила она, тронутая его чуткостью. Он вышел в соседнюю комнату, прилег на диван. Хотел заснуть, но из головы не выходил разговор с матерью. Андрей и сам не один раз старался забыть о Анне, но она всякий раз возникала перед глазами, манила за собой. При воспоминании о ней он словно попадал в какое-то теплое течение и не задумывался о том, куда оно его может вынести.