Мэйделе

– Я слушаюсь, Ривка, – всхлипнула Гита. – Но это так тяжело – уезжать из родного дома…

– Я знаю, малышка, – старшая сестра погладила младшую. – Ты уже нашла синагогу?

– Да, – кивнула младшая сестра, вспоминая ошарашенное лицо местного ребе.[83 - В альтернативной реальности синагоги, в отличие от реальной истории, закрыты не были.] – Я молюсь за вас всех, чтобы Он вам ниспослал мир, забрав всех врагов.

– Ох, Мэйделе… – вздохнула Ривка, понимая, как тяжело на самом деле их младшей, их девочке.

Провожать сестренку было больно, но Мэйделе держалась, хотя хотелось только плакать. Она держалась, хотя хотелось не отпускать, спрятать Ривку в карман или… спрятаться самой. Сколько таких прощаний видел этот вокзал… Скольких провожали, будто навсегда… И Мэйделе бежала вослед вагону, желая еще хоть на минуточку удержать перед глазами родное лицо. Когда она остановилась, запыхавшись, слезы все еще текли по лицу девушки.

Так ее и нашел Аркаша, очень беспокоившийся о Мэйделе. Сгорбившаяся фигурка выражала такую тоску, что юноша не смог сдержаться, подбежав и обняв Гиту, этого, казалось, даже не заметившую. Но тепло рук Аркадия помогло взять себя в руки, постепенно захлестнувшая тоска отпускала, помогала и молитва, отчего девушка вздохнула, подняв взгляд на наполненное беспокойством о ней лицо юноши.

– Спасибо… – прошептала Гита, спросив затем: – Как ты меня нашел?

– Цербер ваша подсказала, – улыбнулся Аркадий. – Ну что, пойдем?

– Пойдем, – согласно кивнула девушка, чему-то робко улыбнувшись. – Ты удивительно вовремя…

– Ты же наша Мэйделе… – не очень понятно ответил ей Аркадий и, взяв за руку, как маленькую, повел к метрополитену.

«Здравствуй, милая Мамочка! Вчера уехала Ривка, а я плакала всю ночь… Сестренка приехала, чтобы утереть мои слезы. Наверное, я неблагодарная, но так хочется убежать к тебе и спрятаться от всего… Мама, Мамочка, я так тебя люблю! И Папочку! И Йосю! И Ривку! Умоляю, берегите себя! Ваша Мэйделе», – древние буквы ложились на бумагу. Гита по привычке писала на идише, ей было так удобнее выражать свои мысли, хотя и по-русски она тоже могла, но…

Аркадий тепло думал о девочке, оторванной от дома. Все чаще он задумывался именно о ней, можно было даже сказать, что Мэйделе покорила его сердце, но по мнению самого юноши, не любить девушку было просто невозможно. Поэтому, помня, что сказала тетя Циля, он старался быть рядом, что было не очень просто, потому что Гита поступила сразу на второй курс, то есть занятия и аудитории были разными, но Аркадий старался.

– Машенька, ты покушала? – поинтересовалась Гита, помня, что за соседкой присмотреть некому.

– Нет еще, – покачала та головой, столовая еще не работала, а своих денег у Маши почти что и не было, поэтому нужно было быть экономной.

– Пойдем, – не слушая никаких возражений, произнесла Мэйделе, потянув соседку за собой. Продуктов она привезла достаточно, чтобы прокормить не только Машеньку.

– Спасибо… – от тепла еврейской девушки Машеньке хотелось иногда плакать. Получавшая с детства очень мало тепла девушка просто растекалась в тепле Мэйделе.

Назавтра уже были и первые лекции, на некоторые из которых уже нужен был халат и шапочка, которые у Гиты, разумеется, были. Привычно положив в карман бинт, потому что мало ли что, а случаи бывают разные, девушка отправилась спать. Сегодня, как никогда, хотелось Маминых рук, поэтому Мэйделе тихо запела, а Машенька лежала тихо-тихо, слушая песню на смутно знакомом языке,[84 - В школах в то время изучался немецкий.] в которую соседка вкладывала, казалось, всю свою душу, без остатка.

* * *

Войдя в первый раз в корпус, Мэйделе на минутку растерялась, но сопровождавший ее Аркаша, улыбнувшись, подвел девушку к большой доске, на которой висело расписание и толпилось множество молодых людей и девушек, кто в халатах, а кто и без. Быстро найдя расписание второго курса, молчаливый юноша потыкал его пальцем.

– Тебе сейчас нужно вот в эту аудиторию, – объяснил он, заглядывая в свое расписание. По какой-то радостной случайности, аудитории оказались рядом. – Пойдем?

– Пойдем! – радостно улыбнулась девушка, двинувшись в указанном направлении.

Аркаша, пока сдавал свои экзамены, хорошо изучил корпус «лечебников»,[85 - Лечебный факультет, куда относится и хирургия.] поэтому в расположении аудиторий ориентировался хорошо. Поднявшись по белой мраморной красивой лестнице, они оказались в полном студентов коридоре, но юноша не дал Мэйделе потеряться, двинувшись в известном ему направлении. Через несколько минут девушка оказалась в огромной, по ее ощущениям, комнате, рассмотрев и амфитеатром располагавшиеся столы, первый из которых оказался свободным.

– Ты не заблудилась? – поинтересовался какой-то юноша, отметив молодость Гиты и не помня ее на первом курсе.

– Нет, – помотала та головой. – Это же второй курс лечебников?

– Лешка, оставь девочку, она, наверное, как Пашка – сразу на второй поступила, – заметила какая-то очень серьезная девушка в белом халате, расстегнутом на груди так, что был заметен ее комсомольский значок. – Привет, – поздоровалась она. – Меня зовут Леной.

– Гита, – робко отозвалась Мэйделе. – Я из Одессы…

– Комсомолка? – уточнила Лена. – На учет встала? – и увидев кивок, улыбнулась. – Вот это ты молодец!

В этот момент их прервал громкий звонок, отчего ойкнувшая Гита быстро уселась за стол, приготовившись слушать. Спустя несколько минут в аудиторию вошел мужчина лет сорока-пятидесяти, в костюме, а не халате. Мэйделе почему-то обратила внимание именно на внимательный и какой-то пронизывающий взгляд. Это оказался Александр Николаевич Бакулев – выдающийся уже тогда хирург. Он внимательно оглядел собравшихся, чуть улыбнувшись немного жадному взгляду девушки на первом ряду, выбранную в ученицы его учителем.

– Здравствуйте, коллеги, – заговорил он, заставив удивиться Мэйделе. – Вы все будущие коллеги, так что привыкайте к такому именованию. Нам предстоит много работы в этом году, поэтому я бы хотел остановиться на…

Гита с интересом слушала, записывая опорные моменты, потому что лекция была обзорной, касаясь каких-то еще не изученных дисциплин. Александр Николаевич быстро завоевал внимание студентов, лишь после лекции сделал знак остаться Гите. Еще раз внимательно осмотрев девушку, хирург усмехнулся.

– Профессор Спасокукоцкий будет ждать вас по средам в четыре пополудни на кафедре, – передал Мэйделе информацию Бакулев. – В ваших интересах не опаздывать.

– Ой… Спасибо! – горячо поблагодарила мужчину Мэйделе, а тот видел тот самый огонек в ее глазах, который отличал учителя от других коллег.

– Что-то случилось? – поинтересовался Аркаша, видя несколько ошарашенное выражение лица девушки.

– Не знаю еще, – медленно ответила ему Гита, рассказав затем то, что ей передали, отчего все понявший Аркаша горячо поздравил девушку.

«Здравствуй, милая Мамочка! Как вы там поживаете? Я очень-очень скучаю! Представляешь, меня взяли в ученицы! Сам Спасокукоцкий! Я была такой счастливой, когда узнала. Аркаша постоянно стремится оказаться рядом, что мне очень помогает. Хотя мне иногда странно… Скажи, это странно, что он рядом? Мама, Мамочка, как бы я хотела тебя обнять сейчас… Ривка пишет, что у нее все в порядке и ей все очень нравится, а я хочу к тебе… Я неблагодарная, да?..» – буквы древнего языка ложились на бумагу, по щекам катились слезы, а где-то там далеко Циля грустно вздыхала, читая пронизанные любовью и тоской строки, написанные ее младшей дочерью.

Потянулись дни, до каникул было очень далеко, зато профессор начал брать девушку на операции, приучая и к виду крови, и внутренностей, воспитывая умение быстро находить решение. Не самый молодой врач будто что-то чувствовал, стремясь передать свои знания и опыт девушке, отчего та сильно утомлялась, но не роптала, с молитвой встречая новые испытания. А еще очень помогал Аркаша, к которому Мэйделе, кажется, начала привыкать.

Зимняя сессия все приближалась, отчего с одной стороны становилось все страшнее, а с другой… После сессии каникулы… Мама! Мамочка! Манеру девушки писать слово Мама с заглавной буквы профессора отметили, но ничего по этому поводу не говорили, а вот студенты удивлялись. Но девушка была активной, от работы не отлынивала, как-то успевая совмещать общественную работу, институт, не забывая при этом о синагоге, чему немало способствовал всегда готовый помочь Нудельман.

– Пельцер, зайди к секретарю, – попросил ее кто-то из комсомольцев, на что девушка кивнула. Институтский комитет комсомола часто давал Гите поручения, с которыми она справлялась, не ропща и не задавая лишних вопросов. Даже на политинформации девушка рассказывала так интересно, что посещаемость занятий была почти стопроцентной.

– Кто за то, чтобы послать Гиту Пельцер представлять… – на всякие городские мероприятия девушка также отправлялась с улыбкой, возвращаясь с неизменной благодарностью. Еврейскую девушку заметили, причем по слухам чуть ли не сам Мехлис[86 - Советский государственный и военно-политический деятель.], отчего провокаций в отношении Гиты не было совсем.

«Здравствуй, милая Мамочка! У меня все хорошо, даже очень. Вчера на практическом занятии мне доверили держать крючки[87 - Инструменты для разъединения мягких тканей в хирургии.], это было так интересно, хотя и немного страшно, но я будущий врач и должна уметь все. Как ты там? Как Папа и Йося? Сдается ему медицинская наука? Скоро уже и зимняя сессия, а потом мы соберемся все вместе за нашим столом, да?» – Гита писала каждое письмо, как молитву, будто разговаривая с Мамой, предугадывая ее ответы, и читать эти листы, заполненные буквами древнего алфавита, было как-то очень тепло. Циля ждала каждого письма, отвечая своей Мэйделе. Девочка была в Москве совсем одна, разве что мальчик… но каждую минуту чувствовала свою Маму рядом, что ощущалось в каждой строке.

– Не надо нервничать, – улыбнулся профессор, еще вчера наблюдавший счастье девочки от похвалы Спасокукоцкого, очень круто взявшегося за этого почти ребенка. – Вы все знаете, вот и расскажите мне…

И Гита рассказывала, зачастую увлекаясь, но ее не останавливали – профессора еще помнили себя самих, радовались за нее, за ее желание нести избавление людям, поэтому с удовольствием принимали экзамены. А растерявшая страх девушка радовалась от каждой отличной оценки, великолепно сдавая сессию и тем самым приближая день отъезда домой. Ее стремление было заметно многим, потому Гиту, которую все чаще начинали называть Мэйделе, не нагружали.

Вот наконец последний экзамен оказался позади, и литерный поезд, уведомив всех паровозным гудком, был готов увезти ее вместе с Аркашей домой. Лязгнули сцепки, поплыл назад Киевский вокзал, отмечая начало пути домой. Счастливо улыбаясь, ехала домой а идише мэйделе.[88 - Еврейская девочка (идиш).]

Часть 11

– Мама! Мамочка! – кричала Мэйделе, чуть ли не вываливаясь из вагона, несмотря на недовольство проводницы.

– Мэйделе! – ветер принес ответный крик, и, едва лишь поезд остановился, девушка оказалась в объятиях Мамы. – Как ты, малышка?

– Мамочка… – шептала, не замечая своих слез, Гита, обнимая и целуя самое дорогое существо на свете, а с перрона смотрел на это Аркаша, думая о том, какой же Мэйделе еще, по сути, ребенок.

– Мэйделе! – Ривка, приехавшая на день раньше, обняла сестренку, не расцеплявшуюся с Мамой.

У них было совсем немного времени – всего десять дней, но это были их дни, поэтому Нудельман, лишь поздоровавшись с тетей Цилей и Ривкой, хотел уже отправиться домой, что ему сделать, разумеется, не дали. Все вместе Пельцеры и Аркаша отправились домой, а Гита рассказывала. Она рассказывала, как соскучилась, как ей плохо без Мамы, как она счастлива вернуться домой. Снег скрипел под подошвами зимних ботинок, а семья шла домой, совершенно не замечая заснеженной Одессы.

Уже дома, рассевшись за столом, хотя Аркаша, извинившись, все же ушел, Гита, Ривка, Йося, Мама и Папа смотрели друг на друга со счастливыми улыбками. Дети вернулись, хоть и ненадолго, домой, и было в этом что-то действительно волшебное. Мэйделе жалась к обнимавшей ее Маме, за окном стоял январь тысяча девятьсот сорокового года, последнего счастливого года, но ни Гита, ни Мама этого еще не знали. Сейчас они сидели за общим столом, делясь своими успехами, и только Гита, полузакрыв глаза, грелась в тепле Маминых рук.