Анфиса. Гнев Империи

– Ни таланта, ни мечтаний, в голове один император! Влюбилась, так женись! – всё причитал Рем. – В смысле, замуж за него иди! Мне он ничего хорошего не сделал, чтобы славить! Я лучше буду славить солнце, что даёт тепло и дождь, что наполняет семена и посевы силой! Как бабушка моя!

– Ах ты! Изменник! Вероотступник! – бросилась на него Анфиса, хватая за горло, а тот ловким переворотом повалил её саму на траву, прижимая к земле возле моста на лесной опушке.

– Сама такая! – крикнул Рем. – Слепая, глухая, ничего дальше носа не видишь и знать не хочешь! Бесполезная девчонка! Узколобая! Я путешественником стану великим! А из такой, как ты, никогда ничего хорошего не вырастет!

Анфиса со злостью врезала ему под рубашку между ног, перехватив инициативу. Завалила, рыча от ярости, сначала на бок, ещё раз ударив по той же самой щеке, а потом на спину, уже занеся кулак, лишь на миг задумавшись, врезать по зубам или по носу и будет ли ей самой от этого больно. Какой-то луч здравомыслия внезапно пронзил переполнявшую её агрессию.

– Я тебе покажу бесполезную! – только и рявкнула она, решая, куда ударить, а потом занесла ладонь с замерцавшим голубым огнём, хотя мальчишка уже закрыл лицо обеими руками.

Вдруг правое ухо обожгло жуткой болью, будто это не конница из минувшего разговора пехоту должна взять в клещи, а реальными кузнечными и раскалёнными добела клещами её сейчас хватали прямо за ухо. Девочка, разумеется, вскрикнула, попыталась вырваться, но от этого становилось ещё больнее.

– Так, а ну-ка домой немедленно! – резанул слух Анфисы самый ненавистный голос на свете.

На деле же всё было не столь ужасно, но бонна Нана пальцами держала тоже довольно крепко, ещё и потянув, чтобы Анфиса встала с побеждённого Рема. Тот мгновенно кувыркнулся, поднимаясь и потирая ушибленную щёку. В его глазах самую малость тоже заблестели слёзы, непонятно только, от жгучей боли на лице и в ушибленной промежности или же от стыда, что его одолела девчонка.

– Перепачкалась, залезла на дерево! В платье! В парадном! – верещала Нана. – Я видела, идя сюда, как ты по веткам прыгала, словно белка, даже не подумав, что можешь упасть и сломать себе что-нибудь! Вся мхом покрыта, это что? Ссадины? Синяки? С ребятами подралась! Меня твой отец убьёт! А потом и тебя, мерзавку, заодно! Вот жеж балда! В такой день извазюкаться, в платье, что я ей подготовила, с утра раскалённым чугуном гладила, мизинец себе обожгла!

– Он сам её провоцировал, – вступился Ирвин. – Сказал, её никуда не берут и ничего хорошего не вырастет!

– Пусти! Пусти! Ай! – дрыгалась сама Анфиса, но ей лишь сильнее надирали ухо крепкой хваткой женских пальцев.

– Непослушная какая! Вот что ты со мной делаешь?! Сама вынуждаешь уши себе надрать! Мерзавка! Сказала тебе: с участка ни ногой! Я сейчас прут ближайший сломаю, так тебя высеку на глазах у твоих друзей, будешь знать! – угрожала бонна своей подопечной. – Отец приехал с ней на ярмарку пойти, она платье парадное угрохала! Балда и есть балда!

– Если будете ей так внушать, что она плохая, она такой и вырастет, – заявил Ирвин явно словами кого-то из взрослых: может, родителей, может, своих учителей.

– Будешь умничать, и тебе достанется! – строго зоркнула на него Нана.

По лесной дороге заслышался приближавшийся стук копыт. Повозка, которую Анфиса увидела далеко впереди, наконец приблизилась к деревне. Это в каком-то смысле спасло сейчас девочку – по крайней мере, её высвободили из хватки. Все, кто был внизу, приблизились к мосту, чтобы посмотреть и поприветствовать гостей.

Рем держался за щёку, протерев глаза, Анфиса, разумеется, за красное разбухшее ухо. Присцилла держалась подальше, чтобы не попастся ни под чью горячую руку. А вот Ирвин и Нана ближе всех стояли к дуге заграждения деревянного дощатого мостика, под которым, бывало, детвора пряталась с обеих концов на земляных выступах, от внезапно заставшего их за играми дождя.

Двойка крепких тёмных лошадей породы «чёрное золото», как знала Анфиса, с переливающейся блестящей шерстью и с шорами у глаз, дабы смотреть могли только вперёд, везла синюю карету с гербом в виде золотого орла. Так что именно молодая гувернантка в зелёном элегантном платье сейчас радовалась больше всех, сменив свой гнев на милость.

Кучер замедлил лошадей и вскоре, чуть поехав мост, карета встала. Оттуда выглянул мужчина чуть старше Наны, лет эдак на пять. Его светло-каштановые, ржавого оттенка волосы имели густой выступ чёлки и были пострижены довольно коротко. Прямоугольное грубое лицо было гладко выбрито, но у висков, где обрамление причёски резко сужалось, были оформлены небольшие полосы бакенбард.

Было некое ощущение, что тёмно-синий с позолоченными эполетами мундир заставляет его внешность производить впечатление человека крепче и крупнее, чем он был на самом деле. Подбородок его раздваивался ярко выраженной ямочкой, чуть подаваясь вперёд, глаза были под стать наряду, а на шее красовалась золотая цепочка, возможно, кулона, но скорее всего нательного креста. И под ней виделся небольшой завиток татуированного узора.

– Климент! – подбежала радостная Нана и, обняв выглянувшего мужчину за шею, поцеловала его в щёку.

– Я думал, ты у Крэшнеров, свет очей моих, а ты прямо тут встречаешь! Хорошо я заметил! Как некультурно с моей стороны было бы промчаться мимо. А ведь я устал созерцать однотипный лесной пейзаж по обе стороны, откинулся на сидении… Да что ж это я о себе, залезай, дорогая! Ты посмотри, каким алым бархатом мне тут за полцены всё оббили на той неделе! Даже в письме ещё не успел тебе всё расписать, – говорил он низким приятным баритоном, аккуратно приоткрыв дверцу и подав руку.

– Надо и девчонку их подбросить, а то как это мы… Нехорошо, – отметила вслух гувернантка. – Иди сюда! – обернувшись, махнула она Анфисе рукой.

Сейчас девочке хотелось показать бонне язык, как-то отомстить, сбежав и заставив за собой гоняться вместо воркования с женишком из богатого рода. Как-нибудь напроказничать. Но никуда ещё чудом не девшийся лучик здравого смысла подсказывал, что устрой она что-то сейчас – доложат отцу да ещё приукрасят, а он поверит им, а не ей, родной дочке. Хлопот не оберёшься, на ярмарку не пустят, накажут, накричат.

А ведь и так достанется за то, что ушла без спроса. И всё же Анфиса направилась в карету. Это был настоящий провал, что её тут обнаружили да ещё за ухо отодрали. Продолжать драку было бессмысленно, а оставаться рядом с Ремом не особо хотелось, он уже спровоцировал сначала Ирвина, потом её, опять ведь начнёт. Да ещё он их упрекал в принадлежности к элите, это тоже как-то резануло по сердцу: мол, как он вообще смеет. Она-то не виновата, в какой семье родилась. А унижать его ответными оскорблениями не хотелось: труд крестьян и простых работяг, как его отец, деревенский мебельщик, она всё-таки по-настоящему уважала.

V

Дома у бабушки обошлось без скандалов. Нане, конечно, пришлось объяснить красное ухо Анфисы, но та очень кратко и ёмко заявила о лазанье по деревьям, ссадинах на теле, перепачканном платье и драке с мальчишкой. Альберт осмотрел ухо, а бабуля сделала компресс с холодной водой и нашла, чем помазать.

Девочке было стыдно за всё случившееся. Она в этот раз даже не докучала гостю, как обычно. Ведь у жениха её гувернантке был вытатуирован столь впечатливший её в детские годы змей на левой руке от локтя к запястью, а ещё узор чёрного пламени внизу на шее, скрывая имевшийся там шрам, о котором мужчина рассказывать не любил.

Анфиса обычно и не расспрашивала, разглядывать с любопытством сложные завитки и выбитые краской под кожей узоры занимало её куда больше. А особенно цельная композиция вдоль руки. Хотелось чего-то такого же – грозного, красивого, впечатляющего. Но Альберт наотрез запретил ей даже мыслить о татуировках.

Сейчас её за случившееся на дереве не ругали, по крайней мере, пока. Вероятно, из-за того, что очередной учитель от неё отказался, о чём пока даже неофициально не сообщили. А может, бонна решила, что измученного уха с неё и достаточно. Устроили небольшое застолье, но есть девочке после завтрака не очень-то и хотелось. Она посидела больше за компанию. Послушать Климента, послушать отца, которого не видела несколько месяцев, живя здесь, а они и вправду рассказывали ей немало интересного про города и что сейчас там творится.

Их родной Брейтберг, под которым и располагалась это деревня Уислоу, сейчас был довольно крупным, большим центром, где развивались различные ремёсла, были алхимические и парфюмерные лаборатории, мыловарни, сыромятни, ювелирные мастерские и много всего.

Род Крэшнеров всегда находился где-то в среднем классе общества. В роду не было земледельцев и мастеров, по большей части предки Анфисы являлись военными и советниками при разной знати. Сейчас отец её как раз был своего рода поручиком архиепископа и много общался с имперским послом как связующее звено между государством и церковью.

В подробности своей работы он особенно не вдавался, но вот о людях, с которыми знакомился, мог рассказать немало интересного. Кто был настолько набожным, что отдавал почти всё состояние в храмы, кто пытался выпросить благословение на колдовскую деятельность, чтобы помогать людям, кто пытался наладить производство церковных освящённых сувениров, обратив каждую мессу в способ заработка.

– Огненной воды вам привёз к празднику, дорогого сладкого вина, чтобы отметить, – доставал Климент на стол бутыли. – Девочке нашей фруктов, – положил он в пустое блюдце неподалёку несколько персиков, и та, поблагодарив, с радостью взяла себе один, начав с аппетитом вгрызаться во фрукт.

– Помыть, хоть ополоснуть надо было, что ты… – качала головой Августа, осеняя персики и внучку хотя бы крестным знамением, сложив вместе средний и указательный пальцы.

– Бабуль, а что, правда, когда ты уводила коров и бычков на мясо их… ну, убивали? – робко спросила Анфиса.

– Ах, девочка моя, мне казалось, ты уже довольно взрослая, чтобы понимать значение фраз о том, что куры, коровы и прочий скот «даёт нам мясо», – чуть опешила та.

– Ну, они дают и яйца, и молоко, при этом не умирая… – вздохнула девочка. – Даже телят?! – Вопрос относился к предыдущему, насчёт уведённых из хлева, которые туда не вернулись, так как Анфиса припоминала многих, кто у них жил. – Жуть…

– Телятина нежна и полезна. Когда нет больше места, когда достаточно одного бычка на всех телиц, когда попросту понимаешь, что ещё одну корову попросту не прокормишь, то уводишь её на забой к мяснику в деревню. Понятное дело, я никогда не брала и вряд ли захочу брать тебя с собой, я и сама-то это зрелище никогда не видела. Всё происходит за дверью, там он разделывает туши, складывая на столы и телеги, – рассказывала бабушка. – А я потом прошу крепеньких мужичков или парубков, парнишек молодых, чтобы помогли мясо довести. Что-то солится, что-то убирается в каменные сундуки глубоко в погребе, где всегда холодно и оно отлично хранится. Что-то сразу идёт на супы, бульоны, гуляши.

– Без мяса и людей не было. Раньше были охотники и собиратели. Охотники добычу из лесов ели, а собиратели что? Ягод полезных и ядовитых не знали, ели всё подряд да помирали от всякой жимолости.

– Волчьих ягод, – поясняла Августа.

Анфиса только вздыхала. Воображение рисовало несчастных забитых телят, мёртвых куриц, кроликов, с которых сдирают шкурку. От всего этого становилось не по себе, хотелось вытрясти такие мысли из головы, но разум не слушался и буквально не мог после беседы с друидом теперь думать о чём-то другом. Это налетело, как наваждение, едва она вернулась сюда и взглянула на поданные к приезду Климента блюда.

Лукьяна с ними за столом уже не было. Вероятно, уехал так скоро, как мог, пока она била лопухи и разговаривала с лесным отшельником, проехав по мосту ещё до того, как девочка подошла к игравшей там ребятне. Наконец взрослые немного выпили, угостили даже её красным вином в рюмочке-сапожке на пол-глотка. Они парочкой стояли на видном месте в серванте бабули, но сейчас достали лишь одну, как самую маленькую во всём сервизе.

– Отдыхайте, располагайтесь в гостевой комнате наверху, – улыбался Альберт Клименту, но, когда он взглянул на дочку, улыбка эта сошла с его лица. – Пойдём в мой кабинет, принцесса, – поднялся он из-за стола.

Девочка даже в глаза ему смотреть не могла, тут же отведя свой малахитовый взгляд, не зная куда деваться. Накатил такой стыд, что от неё отказался очередной учитель, что она не находила даже слов в своё оправдание. Но ослушаться отца не могла. Раз он велел пойти вместе с ним, бежать и прятаться не имело смысла.

Они обогнули лестницу наверх и двинулись вдоль по коридору в самую уединённую комнату дома. Когда-то здесь просто была спальня Альберта, когда он был маленьким, а сейчас всё было оборудовано в кабинет: несколько шкафов, стопки бумаги, чернила, письменный стол, а позади него – карта региона большим полотном на стене. При этом не так много всего, он ведь работал в городе, а здесь всё это было лишь на экстренный случай, чтобы можно было продолжить какую-нибудь работу или просто сделать ряд важных заметок. А у левой стены стояла небольшая кровать, чтобы отдохнуть.

– Господин Лукьян уехал, Ан. Я думаю, ты всё поняла, раз его нет, – вздохнул Альберт, подойдя к столу, когда Анфиса закрыла дверь.

– Я… правда старалась, пап… – прикусила девочка губу. – Даже сильнее, чем в прошлые разы. Мне казалось, довольно неплохо, какие-то огоньки, какие-то лучики. Концентрация, попытки создать завитки силой воображения. Я даже пробежала, сколько он просил, прежде чем упала, задыхаясь.

– О, тебе не нужно передо мной оправдываться, – повернулся он. – Это я тут не знаю, как сообщать тебе такие новости.

– Я опять тебя подвела, только разочаровываю… Ни в стихийники, ни в медиумы, никуда… Я не специально, папочка, я очень стараюсь! Уж думала, в седьмой раз-то точно всё получится! Хотела в столицу, в Академию… Прости, что я твое разочарование, – всхлипывала Анфиса.

– Так, милая. Я не сержусь, для меня ты всегда будешь моей маленькой принцессой, – нежно запустил он свои пальцы в её красно-рыжие волосы. – Ухо болит?