Пролетариат

– Да баба-то нахуя? Ну хочешь, мне засади, – сказал, улыбаясь, Малыш.

Узбек недоумевающе посмотрел на Малыша:

– Ты чё, ебанулся?

– А чё такого-то? Мы вон с Андрюхой как-то бухали-бухали, а потом я ему говорю: «Слушай, а хочешь меня выебать? Ну это не как пидоры, не подумай, а просто из любопытства». А он такой: «Да похуй, давай!» Ну портки сняли, да он мне засадил. Больновато, но хуйня. По пьяному-то делу. «Давай, – говорю, – теперь я тебе». «Да вообще похуй! Давай!» Ну и я ему засадил. Туговато, но тоже хуйня. Ну и всё, дальше бухать.

Узбек посмотрел на Малыша и как будто даже немного протрезвел:

– Ты угораешь, ебать, что ли?

Но, видя по лицу Малыша, что тот, похоже, говорит вполне серьёзно, добавил:

– Слышь, нахуй! Я щас сделаю вид, что нихуя не слышал, а ты вали отсюда на хуй, понял?

– Да ты чё, Узбек! – растерянно произнёс Малыш. – Да нормально всё. Ты не подумай! Я ж не пидор. Ну не хочешь, как хочешь. Пузырь-то добить надо.

Малыш потянулся к бутылке, чтобы разлить ещё по одной. Но Узбек стал ещё более серьёзным:

– Я говорю, пошёл на хуй отсюда!

Узбек встал. Рука Малыша замерла в сантиметре от бутылки. Он сидел с вытянутой рукой и снизу вверх смотрел на Узбека. Узбек тоже как будто застыл, глядя на Малыша. Нельзя сказать, чтобы во взгляде Узбека были злость или раздражение, но было в них что-то, что заставило Малыша подняться.

– Н-ну л-ладно, – чуть запинаясь, сказал он, – пойду тогда.

Узбек ничего не ответил. Он молча провожал Малыша глазами, пока тот не дошёл до входной двери, обулся и наконец, что-то пробурчав на прощание, вышел. Узбек сел, посмотрел на бутылку, взял её, налил себе полстакана водки и выпил.

– Ну пиздец, – сказал он вслух.

В бутылке было ещё много. За окнами вечерело, но было ещё не очень поздно.

«Не дело вечер проёбывать», – подумал Узбек. Он взял бутылку, закрыл её крышкой и пошёл обуваться. В общаге нет проблемы найти, с кем выпить, особенно если есть что. Узбек знал, к кому можно пойти, и, закрыв двери комнаты, отправился продолжать вечер.

Когда Узбек вернулся, было уже совсем поздно и в комнате было темно хоть глаз выколи. Узбек был куда пьянее, чем когда он выходил несколько часов назад. О своём собутыльнике он уже и думать забыл. Узбек стал раздеваться, готовясь ко сну. Спать Узбек любил голым, поэтому, сняв штаны и майку, он бросил их на стул, а затем снял и трусы, кинув их поверх. Уже голым он дошёл до буфета, взял чайник и прямо из носика попил теплой воды. Затем он вытер рот рукой, подошёл к кровати, отдёрнул покрывало и, распластавшись, лёг. Под ним что-то зашевелилось. Не успел Узбек сообразить, как раздался крик, и кто-то отчаянно стал спихивать его с кровати. Наконец Узбек свалился на пол, а некто вскочил с кровати и, подбежав к выключателю, щёлкнул им. Яркий свет резанул по глазам. Узбек зажмурился. Наконец он разглядел своего соседа, стоящего возле входной двери, где находился выключатель. Сосед оторопело смотрел на Узбека. Когда Узбек зашевелился, пытаясь подняться, сосед пришёл в себя и закричал:

– Ты чё, охуел?! Так набухался, что уже похуй – мужик или баба! Или ты этот?..

Узбек был покрепче своего соседа, поэтому тот даже в ярости побоялся сказать вслух слово, так и застывшее у него на языке. Узбек, поднявшись, сам пытался понять, что происходит.

– Ты же уехал вроде. Какого хуя ты тут делаешь?

– Вернулся вот, я вообще-то тут живу!

– Да ты хуйню-то не неси, – наконец собрался с мыслями Узбек, – ну перепутал кровати. Нужен ты мне, ещё хуй об тебя марать.

Узбек отошёл к своей кровати и, глянув на соседа, залез под покрывало.

– Выключи ты свет, ебать, и ложись. Не буду я к тебе приставать, придурок.

Когда сосед выключил свет и вернулся к кровати, Узбек, подавив смешок, сказал:

– Разве что чуть-чуть.

– Пошёл на хуй! – завопил сосед и выскочил из комнаты.

Неизвестно, где он был всю ночь, но когда, ближе к полудню, Узбек проснулся, ни соседа, ни его вещей в комнате уже не было.

IV

Кузя был заместителем начальника цеха почти два десятка лет. И кто бы ни был при нем начальником, все знали – все вопросы решает он, Кузя. О повышении или об отпуске, об отгуле или о подмене, по любому поводу шли к нему. Как он скажет, так и будет. А говорил он обычно тихо, вкрадчиво и один раз. И этого было более чем достаточно, и человек уже шёл, да какой там шёл, бежал выполнять. Нельзя сказать, любили ли Кузю подчинённые или уважали, но точно испытывали трепет, когда он звонил и просил кого-то зайти в свой кабинет. И вот, этот человек, Кузя, человек, который навёл в цехе идеальный порядок, пожалуй, впервые, не знал, что ему делать и какие слова подобрать в предстоящем разговоре. Он сидел за своим столом и думал о том, что собирался сказать, но никак не мог сформулировать свою мысль. В дверь постучали.

– Войдите, – сказал он и даже как будто заволновался.

Дверь открылась. Заглянула женщина средних лет:

– Можно?

– Да, да, – сказал Кузя и жестом указал ей на стул.

Она вошла. Среднего роста, без особых примет, лет чуть за тридцать, короткая стрижка под мальчика и деланно жёсткое выражение лица подростка. Женщина прошла и села у стола, напротив Кузи. Кузя сидел положив руки на стол и смотрел на женщину, не зная, как начать разговор. Наконец он собрался с мыслями:

– Антонина, я, честно говоря, не знаю даже, как начинать этот разговор… Впервые такое у меня за всю мою жизнь… В общем, жалуются на тебя коллеги…

Антонина сидела молча и смотрела вроде бы на Кузю, но как будто сквозь него.

– Жалуются, в общем, на тебя коллеги… Говорят, что ты к ним… Я даже не знаю, как тут сказать… В общем, что ты к ним пристаёшь.

Антонина сфокусировала взгляд на Кузе, но ничего не сказала.

– Говорят, проходу не даёшь. Наедине боятся оставаться. Пойми меня правильно, я не хочу осуждать или что-то ещё. Я даже не знаю, что тут думать, я правда с этим впервые сталкиваюсь. Но, послушай, так же нельзя. Ты порождаешь нездоровую обстановку в коллективе. Твои предпочтения – это твоё личное дело… Но это всё не должно сказываться на работе.

Антонина сидела и слушала. Она то смотрела на Кузю, то куда-то сквозь него. Кузя ждал какой-то реакции, ждал, что Антонина по крайней мере покраснеет. Но не было ничего. Будто бы он говорил не о ней. Вся эта ситуация начинала выводить его из терпения, но он старался держать себя в руках.

– В общем, я не хочу во всё это вникать, но чтобы я больше ничего подобного не слышал.

– Или что? Уволите меня? – наконец спросила Антонина.

Кузя словно ждал этого вопроса, но, как на него ответить, он так и не придумал.

– А ты бы как поступила на моем месте? Мне жалуются аппаратчицы, что ты к ним пристаёшь, лезешь целоваться, обнимаешь, караулишь в душе.

Они боятся с тобой мыться, видя, как ты на них смотришь. Мне даже говорить всё это странно. Неужели ты не понимаешь?

– Да кто они-то? Одна она… – не выдержала Антонина. – Нравится она мне, понимаете?

Кузя оторопел от такого признания:

– Антонина! Ты что несёшь, – не выдержал он, – она женщина! И ты женщина… Ты с ума, что ли, сошла? У неё муж, семья, дети. Что значит, она тебе нравится? Тебе мужиков, что ли, мало?