Черти на том берегу
А преподавателя по сольфеджио бесило мнение других учителей обо мне, – те за меня сильно вступались и говорили, что тот ко мне чересчур пристрастен и помимо того относился с незаслуженным пренебрежением.
И вот очерёдной урок. У преподавателя окончательно сдали нервы, и он швыряет мне в лицо, схватив с пюпитра, нотную тетрадь.
Сразу я не плакала. Плакала потом, – когда произошло самое страшное.
– А вы, что, матери ничего не сказали!? – Возмутился Святик, сначала в сторону Елисея, а сообразив создавшуюся ситуацию, повернулся к рядом сидящей Любови Герасимовне.
Она покачала отрицательно головой.
– Но, почему?! – Не унимался Святик.
Последовал набор жестов. Их подхватил Елисей:
– А вы сказали своей матери о проделках вашего отчима, когда он был вашим учителем в школе?
– Она сама узнала об этом. – Быстро дал ответ Святик, но засечку сделал по поводу осведомлённости своих оппонентов о его жизни.
– Вот и моя мать позже всё узнала сама.
Я просто не стала драматизировать. Вышла из класса и больше не вернулась. Ходила целый месяц непонятно куда.
Одна из учителей пришла к нам домой, и спросила, почему я не появляюсь в музыкальной школе. А мать спросила с меня со всем, так сказать, пристрастием. По поводу сольфеджио я не заикнулась и, никто из учителей об этом случае ничего не знал, соответственно матери они сказать не могли. Сказала спустя три месяца баба Валя – наша уборщица. Она давно настраивалась, и мало того, чтоб сказать моей маме, чтоб устроить взбучку «мистеру сольфеджио» (ему она поставила солидный фингал, разбила нос и опозорила на всю школу), который вскоре вспомнил обо мне, решив отомстить. Но опять меня спасла баба Валя.
Я снова стала ходить в музыкальную школу. Преподавателя по сольфеджио уволили. На его место пришла женщина, и всё было тихо и спокойно. Пару раз я встречала его на улице, делая вид, что его не замечаю – быстро проходила мимо, спеша скрыться за ближайшим углом. А новая учительница была тихой, можно было подумать о её безразличии. Уроки свои проводила с полным равнодушием к работе и нам. Спустя время она уволилась, говорят, чем-то заболела, а позже дошёл слух, что она умерла. Городок был маленький, специалистов взять не откуда, приезжать никто не хотел. Пришлось вернуть прежнего… Он же изменился, и уже не вёл свои уроки, как раньше – теперь он был обходительный, объясняя всё до последнего. Он даже попросил у нас с мамой прощения. А баба Валя предупредила его, что за ним следит, но он повода усомниться не давал.
И вот подружившись с моей мамой, сделал ей через месяц предложение. Жили мы в маленькой комнатушке местного общежития, а у него был дом с палисадником. В общем, ясно, что мы переехали в его дом. Детей у них не было общих, росла я и дальше одна у мамы. А разговор один услышала – довольно неприятный. Он обвинял мать в бесплодии (но меня ведь она родила, что и старалась доказать ему). Тогда я первый раз услышала слово «импотент», которым назвала его мать. И в тот момент, когда я заглянула на кухню, мать крикнула и повалилась на пол, а у отчима в руках была сковорода. Лужица крови образовалась под головой упавшей мамы. Я остолбенела. Не могла сдвинуться с места, а он, явно предвидя заранее, спокойно на меня глянул, вымыл ручку сковородки, вытер полотенцем, поставил стул на то место, где стоял во время удара, завернул меня в полотенце, поднял на стул и, вручив орудие убийства мне в руку, вышел из дома. Вернулся он с милицией.
Вот тогда-то я и плакала. Понимая, что маму не вернуть, я не знала, как жить дальше.
– И вас посадили..? Ну, или, как там поступали с детьми..?
– Не важно, как поступали с детьми. Абсолютно не важно! – Любовь Герасимовна опустила руки, её внук замолчал, смотрел на бабушку. Она огляделась по сторонам, встала с дивана, и прошла через комнату. Наклонившись, подняла гантель, прикинув вес, раскрутила, поменяла блины и поднесла к Елисею. Он посмотрел странным взглядом на бабушку, а она жестом попросила его взять снаряд в руку. Было видно, что мальчишке следует стараться, чтоб держать. Следующим жестом была просьба поднять руку с этой тяжестью, стараясь замахнуться. Мало что вышло у Елисея. Любовь Герасимовна махнула рукой и села на место.
– Вот видите! – продолжили они.
Святик смутился.
– Я не могла поднять сковородку. И милиция это понимала, и безоговорочно приняли тот факт, что я не совершала этого преступления. Зарёванная, я сидела на корточках с ногами на стуле, опёршись подбородком в сковородку. Отчим, руководствуясь, не пойми чем, решил повесить на меня свой косяк. Но следователи, понимая всё стремление преступника свести тяжесть содеянного к минимальной мере наказания, а лучше вообще остаться безнаказанным, отправили его за решётку, без лишней арифметики, на пятнадцать лет.
Мать похоронили, а меня отправили в интернат.
Сильно переживала баба Валя, когда все лишь поохали-поахали, она хотела меня забрать к себе. Но… ей отказали, – мол, старая очень и ряд прочих проблем, которые на неё возлагались по удочерению, были ей не по силам. А навещать меня приходила. С гостинцами, подолгу что-то мне рассказывая того, что я не помню.
А потом я осталась одна. Настал день, когда баба Валя не пришла. Не пришла она и на следующий день, и на следующий… А я выглядывала в окно, – садилась и часами смотрела не идёт ли замотанная в платок голова. Она не шла.
Когда я выросла, то поняла, что баба Валя умерла и, как не крути, я всё равно осталась бы одна.
Елисей смотрел на бабушку сосредоточено, иногда переводя быстрый взгляд на Святика.
Святик пока не имел ни малейшего представления, зачем ему всё это знать, но для себя брал на вооружение, как материал для книг. Ведь столько историй им было услышано за короткое время. Он не страдал дефицитом фантазии, и мог с лёгкостью сложить текст из воображаемого. Но знал прекрасно, – что лучше не придумаешь, когда тебе на подносе подают готовые сюжеты, при этом так качественно изложенные.
Поэтому ему было интересно лезть сквозь заросли, ехать на встречу с псевдоживотными, выслушивать, на первый взгляд, маразматиков…, но видимо и стоит прислушаться, а ещё призадуматься – ведь просматривается существенная связь представленных образов и его с ними в том числе. И пусть некоторое призрачно, но, – по всей видимости, пока – например, та же баба Валя. Её ведь тоже напугали, как и родственника Святика, но не умерла она от разрыва сердца. А ещё приведённые его вниманию люди, имеют схожесть историй своих родственников, опять-таки включая Святика. В частности отличились матери. Затем стоит обратить взгляд рассудительности на намерения попыток суицида и то, что соискатели смерти разделены на группы, различимые в видах акта, но при этом же что-то ведь их объединяет – завуалированное от глаза людского – простого обывателя. И что хочет потребовать за помощь Эльдар Романович, можно лишь пытаться догадываться. К примеру – написать книгу – совершенно нового жанра. Так это было бы интересно, но к чему устраивать экивоки, и не сказать всё, как есть. Так и так мол, Святослав, есть возможность вылезти из этой ямищи, но надо написать книжонку на страниц, эдак пятнадцать, авторских, а, то и двадцать, только сюжетик такой вот хочется…
Ход мысли Святика нарушили довольно громкие звуки «Фонолы-Хупфельд». Пианола заиграла неожиданно громкую прелюдию. На это не отреагировали Любовь Герасимовна и Елисей, их руки что-то бурно обсуждали. Для Святика же эта «речь» была, точно тёмный лес. И у него возник вопрос: А что же всё-таки случилось с Любовью Герасимовной? Она ведь, выходит, судя по рассказу, вполне была говорящей.
«Нос»…
(Душа нараспашку; Герасим…)
Кот снова появился. Он заглянул в комнату, где порхали руки, сидел задумчивый гость, и изливала свою «душу» в миноре пианола. Кот, явно где-то полазил мордой, – его нос был измазан чем-то белым, и именно там, где не в состоянии достать языком, но всё же, одновременно с тем, как он таращился на Святика, старательно вылизывал длинным языком свои щёки. Он, точно, принюхивался к атмосфере новомодной комнаты, стараясь не пересекать положенной границы – положенной им. Иногда кот быстро смотрел на хозяев, и вновь возвращал пристальный взгляд на Святика. Он это делал так ловко, что можно было не заметить. Тем более отвлекающим предметом работал язык – длинный, но неспособный достать там, где до сих пор были, скорее всего, сливки.
Напольные часы начали отбивать одиннадцать раз, говоря этим, что уже поздний вечер. Святик заволновался, – он упустил ощущение времени, и теперь переживал. Его тревожил неизвестный путь домой.
– Бабушка надеется, что вы переживёте одну ночь без своей постели… – Повернувшись к Святику, Елисей «подбодрил» его таким вот неожиданным поворотом событий.
Смутившись, но понимая, что деваться некуда, а истерики не про него, Святик неоднозначно согласился с выводами незнакомки.
А кот всё сидел в дверях измазанный. Глядя на него, Святик подумал об издательстве отчима. (Он ещё не знал, что произошло с «Носом»). Для него было, как pleasant surprise, изменившееся отношение издательств к нему, но в голову не могло прийти, чтобы могло случиться, ведь не так просто смыть ту грязь, которой обляпал его отчим…
Не обнаружил при себе Святик телефона, а там видимо много пропущенных вызовов. Главное, чтоб не потерялся – если в машине, нестрашно.
В помещении, в котором располагалось издательство «Нос» было перевёрнуто всё вверх дном – раз; сброшено, зачем-то всё в большие коробки и мешки для мусора – два; вывезена вся мебель в неизвестном направлении – три. Исчезла (бесследно) вся бухгалтерия – четыре. А пятым – стало объявление об аренде. И всё произошло без лишнего, за шесть часов и пятнадцать минут. Те пятнадцать минут, что прилепились к шести часам, ушли на прикручивание этого самого объявления.
Довольно яркий персонаж – этот кот, – подумал Святик, когда доедал тарелку, явно угаданного по вкусу, поданного Любовью Герасимовной борща. К нему приложились три куска ржаного хлеба, именно того, что любил Святик. Кто-то весьма хорошо знал его предпочтения, и возможно всю жизнь в целом – хотя это навряд ли, он был уверен, что жизнь его принадлежит только ему. Что интересно: мы все так думаем, а потом выходит, кому-то известно о нас всё. (Опять мысли).
А кот наблюдал за гостем с таким взглядом, точно возмущаясь и слегка негодуя на странную хозяйку – в данном случае странную для самого кота – (мол, что же ты делаешь? – кормишь чужого человека, а как же я…) Но и это снова мысли (не кота).
Вошёл Елисей, и принёс комплект постельного белья. Превратив диван в кровать, потянув за низ, мальчишка ловко застелил простынею, в изголовье бросил подушку и положил в ногах сложенное одеяло.
– Хорошей вам ночи! – Пожелал Елисей, и поспешил удалиться.
– Постой, Елисей..! – Остановил его Святик на выходе из комнаты. Сам приподнялся. Завидев его движение, кот спешно исчез, потрусив распушенным хвостом. – Можно задать тебе вопрос?
В ответ Елисей пожал плечами. Выглядело это, не сказать, что похоже на согласие, но не дожидаясь прямого ответа, Святик продолжил:
– Скажи, ведь твоя бабушка раньше разговаривала?
– Я этого не слышал. – Сразу ответил мальчишка.
– То есть ты хочешь сказать, что было это задолго до твоего рождения?..
– И до рождения моего отца – её сына… наверное…
– Почему так неуверенно? – Спросил Святик.
– Мне особо ничего не рассказывали.
– Значит, что-то произошло?
Взгляд мальчишки был равнодушным. И он вновь пожал плечами, определённо не желая делиться.
– Ешьте. – Всё, что позволил услышать Святику Елисей.
Есть было уже нечего, да и наелся.
Встав из-за стола, Святик пошёл по комнате. Кроме привычной уже двери здесь были два окна с опущенными жалюзи, и ещё одна дверь, закрытая на ключ, – провернув пару раз ручку, он в этом убедился. Настаивать более не стал.
«Фонола-Хупфельд» хранила молчание. Её массивное, деревянное «тело», словно, тяжело дышало от усталости. Святик подошёл к ней поближе. Точь-в-точь обычное пианино, лишь в корпус встроен баран, – зачем? – Святику было непонятно. Святик ничего не понимал в музыке.
Выключать свет не хотелось. Хотелось принять душ. Ложиться не свежим было неприятно. Хотя бы ноги помыть после мучительных кед. Не сказать, что они сильно измучили своим неподходящим размером, но неудобство причиняли. А постель пахла лавандой. Святик постарался закрыть глаза, но видимо, суточная норма сна утолила его организм, и теперь спать не хотелось. Встав снова, размяв ноги, Святик подошёл к пеналу с книгами. На полках не стояло ничего современного. Полные собрания томов Горького, Тургенева и два сборника стихов Тютчева. Святик не стал тревожить их покой, и подошёл к столу. Ноутбук, толстый блокнот, карандаш, ластик, две серебристые ручки, лежали так же, как у него дома. Он сел в кресло. Постучав пальцами по столу, открыл блокнот, в нём чисто, закрыл обратно. В голове роились мысли. Провести ночь в чужом доме – сродни было для Святика проведению ночи в кутузке. Хотя в кутузке не бывал – его представление о ней просто было не весьма приятным.
Постаравшись прислушаться к происходящему в доме, Святик задался вопросом: «Где могли сейчас спать хозяева дома?»
Образовавшаяся тишина показалась подозрительной. У Святика возникло явное ощущение одиночества. Куда могли запропаститься бабушка с внуком, невозможно было приложить ума. Те две комнаты, по мнению Святика, не могли быть пригодными для ночлега.
Этот ум не прикладывался и в попытке рассудить смысл своего пребывания в этом доме.
Медленно потекли минуты, отмеряя часы. Каждая минута была мучительным промежутком, и первый канувший час ознаменовался в разуме Святика, подобно вечности.
Эльдар Романович, совершив пару звонков напоследок дня и убедившись, что дела его идут, не сбиваясь с поставленного плана, застегнул свежевыглаженную пижаму, снял свои огромные очки, положив их на тумбочку, лёг в кровать, как всегда с надеждой, проснуться славным утром в полном здравии. Он с уверенностью намеривался прожить ещё лет двадцать плюс (не в коем случае минус) два года, – того, в общей сложности, дожить до верных ста двадцати лет. Тогда можно спокойно умирать, считал Эльдар Романович, когда дела все сделаны и удовольствие от того получено.
В планах старика было – открыть музей.
Такая мысль зародилась ещё в молодости.
Но ему все говорили, что это невозможно. И потому, как раз тогда – в молодости, Эльдар Романович прекратил общение с людьми на эту тему, а задался обеспечить себя сначала образованием, затем же финансами. При этом совершить это настолько, чтоб сделаться ни кем и ни чем непоколебимым. Только это обещало забрать кучу времени и сил, – но наивный молодой ум, решительно думал взять всё и быстро. А отдав двадцать лет на четыре высших образования, и работе сначала в школе, потом городском совете, стал понимать, что не так-то просто даётся карьера. С трудом добравшись до областного совета, повзрослел, приобрёл опыт, занимал разные высокие посты. Когда Советы развалились, и наступила волна произвола (извините время демократии) – на арену власти вышли разного направления партии, коммунисты стали не те, их власть потерпела крах, Эльдар Романович не стал засиживаться, понапрасну протирать штаны – не по-его. Положив партбилет на стол, он тут же вступил в ряды «новых», и вскоре был избран народом в депутаты. Окружив себя «сильными людьми» и научившись не только ими пользоваться за все эти годы, но и управлять, приобрёл личные «рычаги»…
– Музей?!…
Удивился однажды отец Анны.
– А что ты хочешь в нём представлять?
– Души…
Отец смутился, решив, что парень совсем спятил. Мало того, что пропадал понедельно, ещё начал идеи выкидывать бредовые.
– Какие такие души, Эльдар?…
– Человеческие.
– А как это возможно? Даже допустим, что таковые имеются в людях… Как? – Затем подчеркнул: – Да, и хорошо, что нас никто не слышит…
Эльдар на какое-то время впал в ступор.
В глазах своего приёмного отца он изменился довольно сильно после болезни. Сам же Эльдар знал, что его перемена произошла намного раньше, задолго до того, как случился этот разговор. Но об этом он ничего не сказал.
Для Николая – дочь без вести пропала, – как сообщили в местном военном управлении. А для Эльдара «перезахоронение» Анны стало второй её жизнью. Теперь её душа должна находиться под его присмотром. А «жизнь» – коей «это» здоровый человек не назовёт – дала порождение целям жизни Эльдара. И, несмотря на то, что Эльдар далёк от веры в загробный мир, ничто «нечеловеческое» не чуждо, даже самому закоренелому атеисту, – как думал сам Эльдар…
– Так что за души?.. – Слово «души», Николай произнёс, понизив тон, словно слово было какое-то запрещённое. – Или ты хочешь представить ум, чувства и способности человека? – При этих словах он чуть расправил плечи.
Эльдар не мог ответить на этот вопрос – он и сам-то не знал, и пожалел о том, что сказал отцу Анны. Ведь он подталкивал себя к тому, чтоб сказать о своей «находке», о «причине» своей недавней тяжёлой лихорадке и, понимая не весьма благоприятный исход разговора, выкрутился:
– Возможно, ты и прав, всё это глупость…
Отец Анны стал первым человеком, с которым Эльдар заговорил об этом. А вот первым свидетелем начала его коллекции мог бы стать мальчишка…
Не теряя ни секунды безымянный малолетний сожитель (он так до сих пор и не назвал своего имени), подслушав Николая с Эльдаром и дождавшись, когда второй уйдёт в свой очередной «поход», затеял слежку.
Зима в тот день сыпала снегом настолько плотно, что не было видно не то, что ни зги, своих рук рассмотреть было невозможно. Завидев такую помеху, следовало развернуться и ждать погоды. Но мальчишка без особого рассуждения, «встав на лыжню» своего предшественника, стараясь не терять след, что было весьма трудно, пустился вдогонку.
Эльдар перешёл заснеженный мост. Дорогу к землянке он знал отлично, и прийти мог с закрытыми глазами. А вот мальчишке досталось «будь здоров». Перейти мост, и ещё сделать шагов двадцать, вышло, но когда снега стало настолько много, что возвысились сугробы над головой, он попал в снежный плен. Не находя сил справиться со стихией, он затих и, если посмотреть со стороны – сдался – смирился под руку судьбы. Но мальчишка лишь дал возможность себе отдохнуть. Переведя дух, он не стал выкапываться, напротив – разрыл себе небольшое пространство, сел на корточки, отряхнул с фуфайки и шапки снег, втянул вовнутрь рукава, и затих. Снаружи мело, а под снегом становилось всё теплее.
Эльдар, зная местность, и будучи не раз застигнутым суровостью зимы, изучив её «повадки», шёл теперь по возвышенным участкам. Сойди влево, вправо – потонешь в снегу. Он это знал, а мальчишка нет. И возвращаться за ним не стал… Эльдар видел, что тот шёл за ним и, предвидя его неудачу, не оказал противления, наоборот, постарался как следует проложить ему след – туда, где мальчишка сделает привал. Непонятно было и поведение Николая. Отец Анны, наверняка заметил подслушивающего пацана, – в том был уверен Эльдар. Навряд ли Николай отправил бы мальчишку в такую погоду. Скорее бы сам пошёл. Но на самом деле, когда Николай кинулся, в квартире остался он один.
Расчистив от снега вход, Эльдар обнаружил снятый и брошенный под дверь замок. Кто бы это ни сделал – взять в толк он не мог. С трудом отперев примёрзшую дверь, Эльдар заглянул во мрак. Пахло сыростью и речной тиной. Запах реки не покидал костей Анны. Достав из кармана фонарик и совершив несколько нажатий на ручку, он осветил землянку наполовину, глубже свет проник, когда Эльдар вошёл внутрь. Согнув спину и колени, он смотрел исподлобья. Вокруг было, как всегда тихо, безмолвно и пусто. А на сооружённой из камней возвышенности в мертвенной немоте лежал кусок брезента, скрывая под собой останки «первого экспоната» вожделенного музея.
Безусловно, кости это – не душа; истрёпанная, прогнившая тряпка, не имевшая ничего общего уже с тем платьем – подавно отношения к душе не имела; да и туфли давно потеряли форму ног хозяйки. Душа должна иметь нечто большее, – то, что будет накладывать отпечаток на чьём-либо сердце, способном узреть эту душу в одной лишь истории – написанной, отпечатанной и окружённой стенами, впускающими в себя избранных. Тех, кто хоть на секунду подумал совершить над собой акт насилия – всё равно какой – не заметный или мучительный, даже до ужаса.
Усевшись на чурку за сооружённый из старых досок стол, зажегши огарок свечи и достав ручку, заранее наполненную чернилами, Эльдар открыл тетрадь, и продолжил писать, вспоминая жизнь Анны, вырывая очередную страницу с нескладывающимся текстом.
Мальчишке же под снегом было тепло. Он слушал завывающую снаружи метель, дышал в фуфайку и думал, куда же направился Эльдар.
А Эльдара встретила неожиданность, заставившая взмокнуть от испуга – в затылок что-то уткнулось, затем спросив:
– Что это ты здесь делаешь?.. – Голос прозвучал так, точно, говорил дряхлый старик.
Онемев на секунд десять, Эльдар выдавил из себя:
– П-пишу…
– Хм, пишет он… – Словно заранее в чём-то обвиняя, сказанное прозвучало пристрастно.
Эльдар, соглашаясь, кивнул головой.
– А что у тебя там?
Говорившего хоть и не было видно, но ощущались жесты, которыми тот оперировал для уверенности, – было слышно, что человек за спиной переживает.
– Тетрадь… чернила… руч…
– Хв-ватит дурака валять… говори, а то… иначе убью..!
Само собой, в затылок упёрлось дуло с определённым намерением. Эльдар понимал цель вопроса – он не мог найти нужного ответа.
– Ну же…
– Вы о чём? – Задав этот дурацкий вопрос, Эльдар сам видел совершаемую им глупость – таким образом, он только отягощал своё положение.
– Сам знаешь… не делай из меня дурака… Что у тебя накрыто… там?.. – Старик замялся, стараясь найти ещё какие-то вопросы в своей голове. Ему, явно, это давалось с трудом. – …кто… что… эээ… с этим?…
– Если вы так спрашиваете, то всё сами знаете…
– Я… знаю… да… А что сделал ты с… этим… с ней… с ним?
Эльдар медленно покачал головой, к тому добавил:
– Ничего.
– Врёшь, поскуда! – Дуло сильней вдавилось в затылок. – Врёшь..! – Не унимался старик.
– Ну, правду говорю вам. Ни-че-го! – Эльдар сам надавил затылком на ствол, почувствовав, как приклад упирался деду в плечо.
На секунд пять затянулась пауза. Один не знал, что ответить, второй не знал, что спросить.
– А может это фашист?.. – Спросил старик, успокоившись, одновременно растерявшись… – Тогда так ему и надо… душегубу проклятому..!
– Это моя сестра. – Совершенно спокойно произнёс Эльдар.
Старик замешкался. Руки дрожью передали нервозность кончику дула, и снова вспотела спина.
– Как так…, сестра..? Ты, что её…
– Нет. Она утонула в реке год назад.
– Врёшь..! – Опять появился накал возмущения в голосе старика.
– Нет, я не вру. На берегу реки я нашёл туфли. Её туфли. Затем нырял, и достал со дна вот это всё. – Эльдар поднял руку, указывая на брезент. От его движения старик вздрогнул. – Давайте поговорим спокойно. Хотите, я вам место уступлю, сядете?
Старик обошёл Эльдара стороной, не опуская ружья – это было одноствольное охотничье ружьё.
– Не хочу сидеть… так поговорим…
– Не очень приятно находиться под прицелом…
– Потерпишь.
– Ну, ладно. Что ещё?
– Это я тебя хочу спросить: что ещё?
Эльдар посмотрел на старика, свеча облила его лицо оранжевым светом наполовину. Он, словно смотрел одним глазом, – вторая половина лица оставалась в тени.
– Не хоронишь чего?
– Так надо… – Рассуждать с первым встречным о своих целях Эльдар был не намерен.
– Ты что же это… не человек что ли..? – Кидая чудаковатые заявления, старик всё вопрошал.
– Да человек. Чего ж не человек…
– А коль так, то и похоронил бы по-людски… Ведь так? Али нет…?
Думая, что сказать старику, Эльдар так же, как его оппонент метался меж своих чудаковатых мыслей.
– Что ж медлишь? Кто чист, тот не медлит…
Эльдар пожал плечами.
– Кто знает…
– Что ввиду имеешь?.. – Обозреваемый глаз прищурился.
– Бывает сложно сказать, когда…
– Когда что…?
– Когда это тебя коснулась… и чужим людям… Да уберите вы ружьё, наконец..!
Старик не отводил ствол. А на сказанное сжал оружие крепче. Видя несгибаемость деда, Эльдар решил оставить всё, как есть.
– Мне хотелось разобраться, что с ней случилось. – Нашёлся Эльдар.
– А ты, что, специалист какой? Отдал бы следствию… да и сказал же сам, что утопла…
– Там никто разбираться не будет, а меня затаскают по кабинетам, и бог знает, что ещё сотворят…
Старик выдохнул, как-то тяжело.
– Ну, это ты прав… сказать нечего…
Дуло опустилось к земле. Напряжение с Эльдара сошло.
