Черти на том берегу
А одна из девочек меня немедля спросила: «Чем же это мы делаем им хуже?! Ведь мы их кормим…».
Для меня был тот ответ глупым.
«Сейчас вы их покормите, потом вы их покормите, – и так месяц, полгода, а потом вас рядом с ними не будет, – им будет сложно искать корм самостоятельно, и половина из них сдохнет с голоду или замёрзнет, потому что не сможет найти подходящий подвал. Домашнему животному трудно выжить на улицу, или того хлещи, в дикой природе. Я видел, как кошки сидели под дождём, и у них не хватало понимания убежать в подвал – в двух метрах от них…». Девочки назвали меня идиотом, и пошли своей дорогой. А мне пришла в голову следующая мысль… Как эти девочки я стал заманивать кошек и собак. Но вместо того чтоб их кормить, я их убивал. Перерезал им глотки. Я над ними не издевался. Напротив, их смерть была быстрой. Они все по-разному умирали, а я наблюдал. И поражался тому, что перед тем, как прийти всем к одному, они даже смотрят разными глазами. В тех глазах я видел многое, но не видел одного – желания жить. Я того просто не замечал, пока мне не сказал один человек фразу: «Всё живое имеет сердце, которое может болеть, переживать, бояться, любить и ненавидеть. Каждое живое существо переживает по-своему, и если мы не видим этого, то не значит, что кто-то ничего не чувствует…». Для кого-то это не стало бы убеждением, но я проникся сказанным. И убил ещё четырёх собак, пять кошек, и отрубил двум курицам головы. Сделал я это, чтоб проверить сказанное. Понятно, что я не проникну в глубины сознаний, но то, что по-разному бьётся сердце, а значит, появляется страх – я заметил. И после того, как начинало биться учащённо сердце, я тут же смотрел животному в глаза, – самого меня стал охватывать ужас, который увидел в глазах, что в ту же минуту потухали, когда я совершал смертельный удар. А если отпустить обезглавленное тело, оно может пробежать несколько метров, точно стремясь обратно к жизни. Тогда я перестал убивать. А человек, сказавший мне те слова – это Анна. Она мне не вспоминал потом никогда мою жестокость, а ведь сама сильно испугалась, когда увидела, что я творю.
Эльдар Романович остановился, задумался, словно поискал что-то глазами, прокашлялся и продолжил:
– Да, Анна..! Она не отвечала на письма и кто-то мне сказал, что она, наверное, погибла. Я же не хотел в это верить, хотя сам и предполагал, что такое могло произойти, – именно поэтому я решил пуститься «…на тот берег»…
– Что значит «…на тот берег»? – В непонимании сдвинув брови, спросил Святик.
Словно рассуждая так, что его слова должны понимать все буквально с полуслова, Эльдар Романович посмотрел на Святика весьма негодующим взглядом. Но на самом деле так лишь показалось, потому что старик в силу своего возраста, темперамента, и сложившегося характера имел свойства такого выражения лица. Как он говорил: «Моя физиономия, с первых минут встречи не располагает относиться ко мне, как к доброму старичку…!». А ещё его очки… – в них он смотрелся, точно прищурившимся, когда следует что-то высмотреть в подзорную трубу или бинокль.
– «…на том берегу» – значит «на том свете», – умерла. По легенде старославянской существует мост, «Калинов мост», перекинутый через огненную реку «Смородину». Река эта разделяет мир живых и мёртвых. В общем, поэтому и сказал так… – Поспешил завершить объяснение Эльдар Романович, чтоб продолжить рассказ.
Святик приподнял брови, сморщив лоб. Но не выпустил и звука.
– Я достал припрятанный мной пистолет. Хотел уйти в посадку, но боялся нарваться на мину. Я потом на это посмеялся, а тогда не понял иронии. Спустился в погреб, уселся поудобней на землю, засунул в рот ствол, положил большой палец правой руки на спусковой курок, крепко зажмурил глаза, что почувствовал, как напряглись виски и сдавили мышцы глазные яблоки. Набрав затхлый воздух погреба в лёгкие, затаил дыхание. С минуту я просидел неподвижно, и не дыша. Лишь слышать начал, как бьётся моё сердце, и кто-то сопит в темноте. Не придав этому значения, я продолжал сидеть в ожидании… Сердце не давало покоя, его мне становилось жаль, – ведь бьётся, старается, чтоб я жил, а я вот так непринуждённо собираюсь его остановить. Я слушал сердце, пока не обнаружил посторонний звук. Сап вторгся в моё сознание. Улетучилось настроение самоубийства. Отложил в сторону пистолет, поковырялся в кармане, – достал спички. В погребе спал мальчик. И он проснулся от вспышки серы. Проснулся и одёрнулся, постаравшись забиться в угол, у которого спал. «Не бойся…» – постарался успокоить его я, хотя сам, наверняка испугался не меньше из-за его резкого движения. Он старался увидеть меня, всматриваясь сквозь огонь, тараторя: «Bitte nicht töten! Bitte nicht töten!…». То был русский мальчик, напуганный до смерти немцами. Они стояли в их селе три месяца. Он не сразу понял, что я ему сказал. Опустил спичку так чтобы он увидел меня. Я понимал, что он не мог быть немцем, и это слышалось в его немецком. И стал повторять: «Не бойся…», а он не переставая, твердил своё, пока наконец не затих. Его взгляд застыл на мне, словно изучая. Прошло в тишине минуты две, сгорели три спички. «Вы не фриц?» – спросил, наконец, малец. Я покачал головой. «Чем докажете?». «Я также как ты могу говорить по-русски…». Но мальчишка перебил меня: «Есть немцы, которые тоже так могут…» – осмотревшись, он задал вопрос, ответа на который я сразу не нашёл: «Чего здесь прячетесь? От кого скрываетесь?» Я посмотрел на пистолет, стараясь не подать виду. Мальчик был внимателен, и разглядел оружие. Он тут же непонятно откуда достал автомат и направил на меня. «Я только хотел спрятать в карман…» – оставив лежать пистолет на земле, я медленно поднял руки. Я долго объяснял, что воевал, был тяжело ранен и стал непригоден к службе. «А зачем в погреб полезли?..». Говорить о самоубийстве не стал. Погреб был чужим. Мне первое, что пришло в голову, то я и сделал, – погреб был открыт, пуст, а снаружи ни души. «Домой иду…» – выдумал я, – «…но застал дождь…» – погода таки была пасмурной, и что-то с неба срывалось (это дало мне возможность оправдать своё действие). Я заметил, как мальчишка, покосившись в сторону выхода, пару раз шмыгнул носом, вероятно, пытаясь удостовериться в сказанном мной. Вдруг что-то в нём переключилось, и он опустил ППШ (где он его раздобыл, я интересоваться не стал, – хотя интерес был).
Мы вылезли вместе из того погреба, спустя долгую беседу. Парнишка тщательно завернул своё оружие в телогрейку на три размера больше него, перевязал связанной из кусков верёвкой, туда же привязал мешок с чем-то необходимым для себя, из той же верёвки сообразил ручку, чтоб вскинуть на плечо. На моё предложение ему помочь, он покосился со словами: «Первому встречному я достаточно доверился…».
Он был прав. Прав, несмотря на то, что в моих планах не было ничего коварного на его счёт. Он же планировал идти своей дорогой, не задумываясь о том, что идти ему некуда.
Я предложил какое-то время пожить со мной. Жить я продолжал в квартире писателя.
Когда мы пришли, всё стояло так же, как прежде (как несколько лет назад).
Мальчишка с трудом согласился. Но понимал, что так для него будет лучше.
Он сыграл в моей жизни важную роль. Возможно и я в его, но слушая его истории из жизни, понимал, насколько я в отличие от него был слаб. Он знал цену жизни уже тогда, будучи маленьким, а я, выходит, даже не уважал самого себя. Мальчишка тоже видел мир глупым, но это не давало ему повода свергать себя. Я потом понял, что слишком много чести для мира – умирать. Это лишь красивая библейская история…
– Вы не верите в Бога? – спросил Святик.
– Да, я атеист! – Не замедлил с ответом Эльдар Романович. – Но в наше общество входят разные люди…
– Это понятно… – поспешил Святик, но взмах руки старика, заставил замолчать.
– Я не имею ввиду социум. У нас есть своё общество. Я вас с ними познакомлю.
Надо ли было это Святику, никого не интересовало. И с чем, а точнее с кем он столкнётся, взять в толк не мог.
Общество странных людей
(Дверь на ключ; Дом Офицеров – частная собственность)
Машина остановилась возле Дома Офицеров.
– Мы приехали. – Констатировал Эльдар Романович. Отстегнул ремень безопасности, выключил кондиционер и открыл дверь. В салон ворвалась жара, и пахнуло запахом растущей рядом сирени. При такой жаре обонянию сложно что-либо уловить, но видимо смешение температур в машине и на улице, дало такой эффект.
– Наговорил я вам, подумаете вы, кучу ненужной информации. Но это я вам скажу, видно будет…
На крыльцо вышел человек, поздоровался с нами, пожал руку Эльдара Романовича, отошёл в сторону и закурил.
– А что за общество? – Видно было, как не давало покоя Святику непонятное сказанное стариком.
– Сами всё увидите! – Отрезал Эльдар Романович, а сам уже стоял возле дверей в ожидании.
Святик предполагая, что им следует чего-то подождать, глядел в характерном ожидании на Эльдара Романовича.
Словно молниеносно докурил сигарету человек, стоявший на крыльце, выбросил окурок в урну, тут же оказавшись рядом, и открыл тяжёлую дверь. Дав дорогу старику, вошёл сам, покосившись с неким пренебрежением на Святика. По правде сказать, выглядел тип скользким.
Помещение, в которое они вошли, было тщательно отремонтировано (по последнему слову технологии), лакированные панели из ДСП были заменены на натуральное дерево, а побелку сменили современные красители и обои. Всё это пахло новым.
– На прошлой недели закончили с внутренним ремонтом. Теперь возьмутся за внешний вид здания.
Святик был безразличен к этой информации. Ему даже наверно было, что есть, наплевать. Он всё думал, с какой целью прибыл сюда. А точнее, зачем его сюда позвали. В общих чертах он понимал, что Эльдар Романович хочет предложить сотрудничество, как автору. Но его не устраивает Святика писанина, – предлагая вылезти из образовавшегося «болота», Эльдар Романович желает получить от молодого писателя нечто новое – то, что раньше не выходило из-под его пера. (Как понял ситуацию сам Святик).
Разглядывая стены, потолок, Святик не думал о качестве покраски и о себестоимости проделанной работы. Всё, что он думал, какой во всём этом подвох. Пока старик вёл его по залам, лестничным маршам, узким коридорам, рассуждая о том, как всё было здесь запущено, Святик прикидывал разное в голове, но ничего толкового из его мыслей не выходило.
Вскоре они оказались в просторном кабинете.
Дощатый коричневый пол, стены обшиты панелями из дуба на метра полтора в высоту, выше и до самого потолка бледно-голубые, на скорый взгляд почти белые в синюю полоску обои; потолок в два уровня, белый по краям и такой же бледно-голубой в середине, как обои. Повсюду свет, подсветка. В трёх углах стоят торшеры. По столам расставлены лампы (штук восемь на первый взгляд). А стола три. Один маленький – журнальный, стоит он возле кожаного дивана. Второй длинный, окружённый стульями с высокими спинками, их восемь. И третий стол – письменный, – он массивный, оббитый синим сукном, на нём самая большая настольная лампа, наложены книги, какие-то бумаги, лежит закрытый лэптоп. Кожаное кресло находится чуть-чуть в стороне, а вернее (по всей видимости, намеренно) у огромного окна. На одной стене висит экран-плазма, – расположенный таким образом, чтоб на него могли смотреть, повернув вполоборота голову сидящие за длинным столом. Два шкафа плотно набитые книгами, возвышались до потолка. Да, – ещё высоченные напольные часы, они как раз отбивали три часа, когда Святик и Эльдар Романович вошли в этот кабинет.
– Ну, как вам, Святослав Георгиевич, впечатляет?
– Зачем мы здесь? – Точно не обращая внимания на вопрос, нахорохорившись задал свой. Один, затем другой: – Мы же приехали обсуждать сотрудничество?
Эльдар Романович поднял кверху палец, сделав отрицательный жест.
– Не надо торопиться, Святослав Георгиевич. Так дела не делаются. Всему свой час.
Эльдар Романович посмотрел на часы на руке, – сверил с напольными, глянул на письменный стол, там тоже стояли часы. Старательно поправил время и удовлетворительно опустил руку, а голову поднял и уже смотрел на Святика, намериваясь сказать что-то важное. Тот ждал.
Эльдар Романович снова поднял руку на уровень плеча, выставил указательный палец и им, как дирижерской палочкой стал мелодично совершать лодочные покачивания под счёт, который сам повёл.
– И раз, и два, и три, и четыре… – на другой руке зажал мизинец… – и раз, и два, и три, и четыре… – …зажал безымянный палец… – и раз, и два, и три, и четыре… – …средний палец…
Святик смотрел на происходящее, раскрыв широко глаза. Можно было смело подумать – старик чокнулся. Когда прозвучала пятая четвёрка счёта, – на руке зажат был большой палец, Эльдар Романович, с лёгким шипением сказав:
– Щщасс… – указал «дирижерским пальцем» на дверь. Та распахнулась и в мановение ока, кабинет наполнился людьми.
То были совершенно разные люди. Семь. Семь человек насчитал Святик. Глянул на длинный стол, на стоявшие вокруг него стулья, и сообразил ту идею, что он восьмой, согласно посадочных мест. Большое кожаное кресло выходит, предназначалось старику. Всё так, но не совсем…
В кабинет вошёл восьмой, – тот самый художник, с которым Святик недавно встретился. Выходит, Святику места нет. В некоторой степени он с облегчением выдохнул, потому что он, скорее всего, покинет это место в ближайшие несколько минут.
Но дверь закрыли. Кто-то с обратной стороны провернул ключ в скважине три раза.
Не проронив никто ни слова, стали рассаживаться за длинным столом. Художник, Всеволод уселся на диван рядом с журнальным столиком, закинув ногу на ногу, схватил прижатую вазой газету и принялся бегать по ней глазами. Эльдар Романович со Святиком продолжали стоять на том же месте, когда Эльдар Романович протянул руку и предложил занять свободный стул. То было угловое место.
Пораздумав пару секунд, Святик прошёл к указанному месту и сел. Оглядев всех, он обратил внимание, что каждый занят собой, и никому ни до кого нет дела. Пробегая по лицам, Святик стал изучать.
Естественно он ничего не мог сказать об этих людях – ни о ком он не имел даже малейшего представления. Разве что об этом художнике, – Святик подумав, перевёл взгляд на человека, точно отсутствующего в сложившейся обстановке. Хоть он и не один такой, но всё же – он отдалился от прочих.
Но его Святик не знал тоже.
Парочка подростков сидели на другом конце стола – девочка и мальчик, бурно обсуждавшие что-то, – единственные, кто болтал в этом кабинете. Неразборчивость их слов не давала понять темы их увлечённой беседы. Рядом с ними сидела, по всей видимости, слишком озабоченная своими руками женщина. Она в них старательно пыталась разглядеть… – то ли она высматривала свою судьбу, то ли руки её чем-то не устраивали, ведь вид у неё был ещё тот (недовольный). Напротив подростков сидел мужчина средних лет с кавказскими чертами… По соседству с этим мужчиной сидели ещё двое с отрешёнными взглядами. Рука одного из них постукивала костяшками пальцев по столу возле руки Святика, – на то Святик без конца отвлекался. За его спиной сидел художник, шелестя газетой.
Эльдар Романович ковырялся в книжном шкафу, затем в письменном столе, потом в высоком пенале, где плотно были забиты папками полки.
Кресло всё ещё стояло возле окна.
К Святику обратился человек сидящий напротив. Его Святик упустил. Почему-то не заметил, просматривая лица.
– Вы верующий? – Вопрос прозвучал неожиданно, из пространства, в котором Святик не находился. Он сразу и не понял, кому был адресован вопрос…
– Простите, вы верите в Бога?.. – Снова прозвучал вопрос, как раз в этот момент Святик повернул голову к странно внимательным глазам. Такой взгляд он наверняка видел впервые. Когда раньше Святик сталкивался с подобным, то бежал прочь сломя голову и рассмотреть, насколько глаза этих людей могут в тебя врываться заметить не мог. Его состояние подверженное паники сводило бдительность к нулю, если не сказать, что опускало и того ниже. Предположительно – самим Святиком, – то была фобия. Он панически боялся разговоров о вере. О Боге. Его с силой отталкивала волна чего-то невидимого, чего-то, что Святик боялся утратить, то чему был благодарен, ведь оно не давало ему перешагнуть грань, и оказаться на той территории, которую сам считал безрассудством. Святик прекрасно знал, что такое фобия, – поэтому и дал своему психическому состоянию именно это определение, изначально он сам боялся заразить рассудок, хотя, ведь твёрдо был уверен в своём скепсисе. Никакое духовное наитие не имело надлежащей силы снести сию стену. Но так как он понимал, что больше боится, нежели способен противостать со всей фактичностью рассуждения и убеждения, то и был благодарен за ту самую волну…
Здесь же было деться некуда…
Святик отрицательно покачал головой. Не произнёс ни слова.
Человек продолжал ковырять его своим взглядом.
За спиной художник не прекращал шуршать газетой.
Подростки не замолкая, обсуждали свои глобальные вопросы.
Рядом человек не переставал выстукивать пальцами по столу.
Эльдар Романович что-то искал.
Женщине не давали покоя её руки.
Всё это разогрело невыносимый шум у Святика в голове, тикающую резкую боль в висках. Всё вокруг превратилось в какофонию. В содействующее зарождающемуся безумию. Но этого не случилось. Рассудок остался на месте.
Они были явно странными людьми, но что-то в них говорило Святику об их здравости, хотя не о каждом можно было так сказать сразу.
Голоса странных людей
(Пастор, женщина-«Эйнштейн», сосед-«спаниель», очень густые брови…)
Человек продолжал смотреть, ожидая ответ. А Святик продолжал бороться за свой разум. Однажды он упал в обморок. Это было в подростковом возрасте, прямо в классе, когда обстановка походила на ту, что была в кабинете Эльдара Романовича. Но тогда людей в замкнутом пространстве находилось куда больше, чем теперь – раз в шесть. И крик зашкаливал за все возможные меры. Сейчас – в кабинете, в отличие от класса было тихо. Лишь что-то пошатнуло психический фон, скорее всего, на почве пережитых событий в первой половине дня, да и накопилось всего перед этим. Святик определённо чувствовал себя не в порядке, и это его тоже пугало.
Не хотелось ему снова при всех упасть в обморок.
В затылке, в висках теплело, в глазах темнело с периодическими прояснениями.
На столе стояли бутылки с минералкой и стакан каждому.
Человек, обратившийся с вопросом к Святику, продолжая смотреть всё тем же взглядом, открутил крышку одной из бутылок, налил немного содержимого в стакан и поставил перед ним.
– Попейте. Вам видимо нехорошо! Какой-то вы бледный, а губы совсем синие.
Остальные не отвлекались от своих дел.
С первых же двух глотков стало лучше.
– Я скептически отношусь к церкви и к существованию бога… – через паузу Святик добавил: – ну или богов.
– На какой-то момент я тоже засомневался..! На то были причины.
Святик поставил пустой стакан на новенькую, душистую поверхность стола.
– У меня бабка баптисткой была, дед католиком. А мать каждое воскресенье в кафедральный собор ходит. Знакомые спокойно не проедут мимо храма, церквушки, каплички, чтоб не перекреститься… Только я знаете ли не увидел ни в одном из них христианина. Я читал библию и не раз, и думаю, знаю, что говорю. Даже церкви не похожи на те, что описаны апостолами.
На удивление самому себе, Святик заговорил на эту тему.
А взгляд не переставал быть пронизывающим.
– Однажды я остался в церкви с тремя людьми, – начал незнакомец. – На одно из моих служений пришёл человек…
– Вы священник..?
– Да. Пастор одного евангельского прихода. Нас обычно называют сектами. Но, как вы правильно сказали, ни одной церкви нету по описанию в Священном Писании. Люди привыкли всё подстраивать под своё благо. И сектой именуют всё то, что не подходит под их формат. Форматом они называют всё то, что не нарушает их организационного комфорта – они сами и их слову подобные. При этом каждый будет считать себя правильней.
Присутствующие в кабинете продолжали заниматься своими делами.
– Так вот пришёл один человек. Он прошёл через весь зал и сел в свободное кресло в первом ряду. Там, где обычно сидят служители и особые гости, – такими мы называем приглашённых проповедников, их жён, детей, их помощников – дьяконов, водителей, охранников. И всё внимание этот человек, естественно привлёк к себе. Он же проигнорировав место-указателей, старавшихся направить его по залу, дал понять, что знает, куда ему надо. Ясное дело всех внимание он занял. В церкви на тот момент было полторы тысячи прихожан плюс заинтересовавшиеся одной новостью. Она наверно облетела полмира. Тогда произошла большая авиакатастрофа. Из всех прибывавших на борту людей осталась в живых лишь одна женщина – сестра из нашей церкви. Ничем не примечательная, она даже не числилась в списке членов, прославилась, как бы «не резало ухо», благодаря этой злосчастной аварии.
Её слова перед камерами:
«В моей жизни ни так много бывало чудес, а может, их и не было вообще. Я выжила, и это чудо.
Иисус велик! Он меня спас! Я буду свидетельствовать о спасении в церкви! В это воскресенье! Аллилуйя!
Там погибли люди. Они умирали мучаясь. Всё свистело, трещало, салон разрывался на части. Сначала горел один двигатель, затем второй, потом произошёл удар. Нет, не об землю. Мы тогда были всё ещё высоко в небе, а под нами сплошные облака. Может это молния ударила по самолёту, может, запустили в нас ракету. А поджёг двигателей запланировали. Я сидела возле иллюминатора и боялась посмотреть в него. Меня, точно сковал ужас. Я не на что не рассчитывала в тот миг. Ничего не думала. Один сплошной ужас. Обшивка в нашем салоне, как клеёнка стала плавиться, сделавшись огненным дождём. Мне это напомнило Содом, – знаете? – (когда были уничтожены грешники). И все кричали, прижимались друг к другу. Стюардессы старались всех успокоит, но какое там могло быть спокойствие, когда вместе с приветливыми, но также перепуганными девочками в униформах по салону уже шла смерть. И были те, кого она уже забрала. Я вспомнила про библию. Сосед по креслу полез в свою сумку, достал ингалятор, которого ему не хватало, он задыхался, бледнел, синел, держался за грудь. Одна из девушек экипажа достала ему кислород, и он стал глотать воздух. Этот человек напомнил мне выброшенную на берег рыбу. Но всё было тщетно. Когда я отвлеклась, а стюардессы были заняты другими пассажирами, а затем и вовсе куда-то исчезли, я обернулась и увидела соседа мёртвым. Обшивка билась об его лоб. Набравшись смелость, я протянула руку и попыталась убрать с лица, глаза его были открыты. В другой руке у меня была библия, мне не хотелось её выпускать, но положив на колени, потянулась, чтоб закрыть глаза соседу. Упала библия, дёрнуло изо всей силы самолёт. Я натянула на покойника одеяло, которым он укрывался во время полёта, и полезла искать книгу…, страх одолел меня с ещё большей силой, когда не могла найти пропажу. Мне не нужно было ничего, лишь бы Бог не оставил меня вместе со Своим Словом. Пока я искала, обнаружила ещё мёртвых. Стало невыносимо страшно. Мне стало ясно – я должна умереть от страха. И уже почти смирилась с этим выводом, даже не заметила, что моя рука лежал на моей родной библии, а сверху накапал огонь и на запястье образовался ожог. Но почему-то сразу не чувствовала боли. Врачи сказали – это шок. Когда я это увидела, закричала, одёрнула руку, тушила огонь. Люди задыхались, – было тяжело дышать. Кислородных баллонов катастрофически не хватало. Во мне же что-то успокоилось, я открыла псалтырь, стала читать, одно за другим, пока не настала темнота. Глаза я открыла, когда лежала на каталке, на лице была маска, а тело пристёгнуто ремнями. Я видела, как опускались тросы с крюками, какие-то люди пристёгивали их к каталке, потом махали руками вверх, а я снова куда-то летела. Надо мной вертелся вертолёт и обдувал меня ветер. Мне опять было страшно, но сил не было. Снова темнота. В себя пришла в госпитале. Врачи сказали – повреждений нет, кроме некоторых ожогов».
В тот час перед телевизором оказался он – человек, севший в первом ряду.
Женщину встретили телевизионщики у дверей госпиталя. Как они позволили всё ей сказать и, мало того всё выпустили в эфир?
«Вы с какой церкви? Вы православная? Вы думаете, что это пасхальные чудеса? А что, разве в самолёте больше не было верующих? Или может, вы на борту были единственной праведницей, как в Содоме Лот? Ведь именно этот город вы упомянули..!».
Журналисты засыпали её вопросами. Она же приняла образ святого во всей силе…
«Богу слава! Отцу, Сыну и Духу Святому!»
Завершила она своё свидетельство.
«Аминь!».
И вся церковь её единодушно поддержала. Все без исключения. Я хлопал. Радовался за сестру. Люди выкрикивали хвалу Господу. Хор рукоплескал. Воздымались вверх руки. Хор начал петь гимн.
