Жанры восточная повесть и восточное сказание в поэзии М. Ю. Лермонтова

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне все дико и пусто кругом —

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскаленный заносит

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает да щиплет над ним. (1839)

«По основному сюжетному мотиву (ропот пальм на Бога), стиху (4-стопный амфибрахий), по строфике (шестистишие типа ааввсс) и ориентальному колориту лермонтовская баллада соотносится с IX «Подражанием Корану» А. С. Пушкина, на что указывал еще Н. Ф. Сумцов (А. С. Пушкин. Харьков. 1900. С.164—174). Дабы не быть голословными, приведем целиком указанное стихотворение Пушкина:

И путник усталый на Бога роптал:

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи,

И зноем и пылью тягчимые очи

С тоской безнадежной водил он вокруг,

И кладезь под пальмою видит он вдруг.

И к пальме пустынной он бег устремил,

И жадно холодной струей освежил

Горевшие тяжко язык и зеницы,

И лег, и заснул он близ верной ослицы —

И многие годы над ним протекли

По воле владыки небес и земли.

Настал пробужденья для путника час;

Встает он и слышит неведомый глас:

«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»

И он отвечает: уж солнце высоко

На утреннем небе сияло вчера;

С утра я глубоко проспал до утра.

Но голос: «О, путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;

Уж пальма истлела, а кладезь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей,

И кости белеют ослицы твоей».

И горем объятый, мгновенный старик

Рыдая, дрожащей главою поник…

И чудо в пустыне тогда совершилось:

Минувшее в новой красе оживилось;

Вновь зыблется пальма тенистой главой,

Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,

И телом оделись и рев издают;

И чувствует путник и силу и радость,

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с Богом он дале пускается в путь. (1824)

Нет ни тени сомнения, что Лермонтов знал пушкинские «Подражания Корану». Как нет и особых сомнений в том, что они могли оказать определенное влияние в плане особенностей стихотворной формы (строфики и размера), а также на лексическом микроуровне. Путник у Пушкина три дня и три ночи «блуждал в пустыне», но колодец был занесен «песками степей», что и могло привести к появлению у Лермонтова «песчаных степей аравийской земли». Но во всем остальном – это совершенно разные произведения. В содержательном отношении между ними нет вообще ничего общего. «Подражания Корану» не могут оцениваться даже в качестве импульса, сыгравшего какую-то роль при создании «Трех пальм». Все приводимые исследователями сходные «сюжетные мотивы» – беспардонная выдумка. Они высосаны из пальца. И это при том, что «Три пальмы» – отнюдь не баллада. Это стихотворение, как и «Подражания Корану», – подлинная притча, иносказательная парабола. Только написана она совершенно независимо от пушкинского произведения и посвящена абсолютно иным темам и проблемам.

В нашу задачу не входит сколь-либо развернутое обсуждение «Подражания Корану» под номером IX. Но для целей сопоставительного анализа мы можем вкратце охарактеризовать его содержание. Тем более, что ничего особенно сложного в этом стихотворении Пушкина, в отличие от «Трех пальм», не имеется.

Итак, некий путник, путешествующий верхом на ослице, трое суток в полном одиночестве блуждал по раскаленной пустыне. Отчего это произошло (отстал от спутников, просто заблудился или убегал от кого-то, сломя голову?) мы так и остаемся в неведении. Следовательно, это не столь уж важно. Важнее другое: к концу третьих суток, когда его язык распух от жажды так, что он едва мог им шевелить, путник вдруг вздумал роптать на Бога. Почему? Ну, во-первых, по привычке. Люди крайне неохотно склонны признавать свои собственные ошибки. Поэтому, создав богов и наделив их всемогуществом, человечество автоматически сделало их ответственными «за все». Изъявляемая готовность подчиняться Господу тождественна превращению Его в универсального «козла отпущения». Ну, разумеется, не официально, а, так сказать, по умолчанию.

Во-вторых, многие люди весьма наивно полагают, что мир – наш общий дом, который был создан не только для человека, но и под человека. И это убеждение довольно живуче, несмотря на то, что жизненный опыт практически ежедневно стремится опровергать его. Бесчисленные доказательства того, что мир слишком грандиозен для человека, что он подчинен своим, абсолютно бесчеловечным законам, что на человека ему глубоко наплевать и что даже полное исчезновение человечества мало что изменит в мироздании, людей не убеждают. Мы не можем принять этой истины, потому что она целиком и полностью обессмысливает наше существование. Спасительной в данном отношении представляется вера в Провидение, в существование некоего высшего замысла, в котором Господь отвел нам собственную нишу и свою, хотя и не всегда понятную нам роль. Как ни странно, эта вера фактически поддерживается и самой научной из существующих теорий – теорией эволюции, которая утверждает, что человек в самом деле является венцом всего процесса движения и развития материи.

На низшем, в том числе и на бытовом уровне взаимоотношений личности с высшими силами вера в Провидение ведет к фатализму. Это своего рода духовное иждивенчество, отдающее в руки Всемогущего все бразды правления не только миром, но и твоей собственной судьбой. Взамен фаталист ожидает от Господа относительно бесперебойной работы всех систем жизнеобеспечения. В этом случае любой серьезный дефицит материальных благ может стать поводом как для молитвенного обращения к Господу, так и для откровенной Ему жалобы. В ропоте пушкинского путника привычка во всем обвинять небеса, по-видимому, слилась с настоятельной просьбой сохранить просящему его жизнь. И Аллах в очередной раз приходит на помощь человеку. Но одновременно он решает наказать этого правоверного за проявленную дерзость, погрузив его в многолетний летаргический сон.