В пекле огненной дуги

Вокруг собралась, налетев шумной стайкой, местная ребятня – мальчишки и девчонки, таджики и киргизы. Они с интересом рассматривали снаряжение пограничников и что-то оживлённо друг с другом обсуждали. По их чумазым мордашкам нельзя было понять, то ли они такие от загара, то ли от грязи. Кто-то из бойцов уже угощал их кусками колотого сахара и сухарями.

Один пацанёнок подбежал к председателю и защебетал на таджикском. Курбанов улыбнулся и, одобрительно похлопав мальчишку по плечу, тоже что-то сказал ему, а затем вновь заговорил на русском с Нарожным.

– Товарищ Николай, пусть двое твоих воинов сходят с Асгатом в мой дом и принесут сюда продукты.

– Спасибо, Джасур-ака. – Политрук повернулся к пограничникам. – Так… Золотарёв и Гуломов, сходите с мальчонкой, – выбрал он тех, кто был поближе…

Семёну несколько раз доводилось бывать в гостях у мургабских таджиков, и он имел представление о внутренней обстановке их жилищ. Примерно то же самое он увидел и здесь.

Стены дома были построены из камней, сцементированных между собой глиняным раствором, а плоская крыша сделана из жердей, засыпанных сверху землёй и глиной. В центре крыши имелось отверстие диаметром около метра, через которое из жилища выходил дым, а внутрь попадал солнечный свет. Деревянные створки двух небольших окошек были распахнуты настежь.

На входной двери Семён заметил глиняную пластинку с вдавленным оттиском ладони. Это означало, что хозяин дома принадлежит к исмаилитам – одному из течений ислама. Исмаилиты не строили мечетей, так как почитали Аллаха в своей душе и верили в Ага-хана – воплощение Аллаха в человеке. Исмаилизм требовал от верующих полнейшего фанатизма и запрещал вступать в партию и комсомол, а также работать в государственных учреждениях. Всё это мог разрешить только лично Ага-хан.

Хона, зимняя часть дома, представляла собой квадратное помещение. Прямо под светодымовым отверстием в земляном полу было сделано углубление для древесных углей, которое называлось сандалом. По рассказам давно служивших на Памире, зимой в сандал, прямо на горячие угли, ставился табурет с металлическими ножками, на который ложилось одеяло. Все члены семьи во время отдыха собирались вокруг сандала и засовывали под одеяло ноги, таким образом согревая их. Так же сандал использовался как очаг для приготовления пищи.

Вдоль стен хоны шли глиняные нары, покрытые коврами, на которых обычно сидели старики и дети. Крышу в хоне подпирали пять деревянных столбов, украшенных затейливым резным орнаментом. Семён слышал, что каждый из этих столбов имеет своё название и значение, но всё никак не представлялся случай разузнать об этом подробней.

В жилище находилась маленькая женщина, которая при виде сына и пограничников тут же заулыбалась. По её лицу трудно было определить возраст – то ли сорок, то ли пятьдесят. Возможно, когда-то это лицо можно было назвать красивым, но теперь от той красоты уже почти ничего не осталось – оно больше выглядело усталым и, может быть, даже измученным жизнью.

– Добрый день, – смущённо поздоровался Семён.

– Салом алейкум, – произнёс Имомали Гуломов, который сам был таджиком, только из равнинных районов.

– Салом, – ответила она и переключила внимание на сына, который стал ей поспешно, обильно жестикулируя, объяснять указание отца.

Одета таджичка была в длинное, цветастое платье-рубаху из плотной шерсти, из-под которого выглядывали шаровары. Её голову покрывал высокий белый тюрбан, а ноги были обуты в кожаные сапожки.

В помещении, кроме женщины, находилось ещё трое детей разного возраста. Самой старшей из них была девочка лет десяти-двенадцати, которая что-то толкла деревянной ступкой в глиняной миске. Ещё два мальчугана – лет пяти и четырёх – возились на нарах с какими-то игрушками.

Женщина внимательно выслушала сынишку и молча собрала для пограничников пару больших свёртков с продуктами, а также принесла им бурдюк с кумысом. Она всё делала быстро и сноровисто, как опытная, умелая хозяйка.

Сандал сейчас был накрыт металлической решёткой, на которой стоял котёл. В котле, судя по исходящему из него приятному аромату, варилась атала – похлёбка из тонко нарезанных кусков теста, кусочков мяса и ещё чего-то. Зачастую таджики, за неимением мяса, добавляли в аталу сухие фрукты – курагу, урюк и белый тутовник.

За прошедшие на Памире месяцы Семён уже кое-что узнал о пище местных таджиков. Они питались в основном густыми и жидкими кашами, приготовленными из кусков теста, овощей и бобовых. Также ели овечий сыр, мясо, мучные лепёшки и орзак – кусочки теста, обжаренные в растительном масле. Пили чаще всего кумыс и ширчой – чай с молоком и добавлением сливочного масла. Так же часто в здешних местах встречался тутпист – подобие халвы, изготавливаемое из тутовника, которое заменяло памирцам сахар. Мука же, как правило, изготавливалась из ячменно-гороховой смеси.

В плодородных долинах западного Памира выращивались фрукты и овощи, в том числе и картошка, но она пока не получила здесь массового распространения.

Поблагодарив хозяйку, Семён и Имомали вернулись к караван-сараю. Вскоре там запылал костёр из собранного возле кишлака терескена[15 - Терескен – кустарник семейства амарантовых.]. В походном казане варился кулеш с бараниной, которой угостил пограничников председатель.

– Товарищ Николай, какие новости о войне? – Старик заметно напрягся, выдавая свои переживания. – А то у нас тут даже радио нет.

– К сожалению, Джасур-ака, пока порадовать нечем. – Нарожный помрачнел. – Прёт немчура… Сейчас фашисты со всей силы штурмуют Киев. Тяжело там… К Москве тоже рвутся… Так что, сам понимаешь…

– Ох, беда-беда. – Старик покачал головой и тяжело вздохнул. – Как думаешь, выстоит СССР? – Он смотрел прямо в глаза политруку.

– Да ты что, Джасур-ака! Ты даже не смей в этом сомневаться! – Нарожный вскочил и нервно заходил туда-сюда вдоль стола. – Выстоит. Это я тебе говорю! Мы ещё по Берлину пройдём, как наши предки. Да, сейчас пока ещё враг очень силён, и нашей Красной армии тяжело. Да, пока она отступает. Пока… Но… – Нарожный сделал ударение. – Наши бойцы героически сражаются за каждую пять родной советской земли, и фашисты несут большие потери. А скоро мы погоним эту нечисть обратно, и в этом нет никакого сомнения. Ты меня понял, Джасур-ака?

– Понял, товарищ Николай, конечно, понял. – Старик опустил взгляд. Видимо, у него всё же остались какие-то сомнения.

О начале войны Семён узнал, когда находился в разъезде. Радист группы, выйдя на очередной сеанс связи с комендатурой, побледнел и, закончив запись, растерянно поднял перед собой мятую бумажку с закорючками стенограммы.

– Товарищ командир, война началась, – едва слышно произнёс он.

– Война? – Лейтенант Ларионов, возглавлявший группу, несколько секунд молчал, обдумывая услышанное, затем недоверчиво кивнул на бумажку. – С кем война?

– Как с кем? – Радист растерялся ещё больше. – С немцами.

– У нас же с ними пакт о ненападении. Ты не ошибся?

– Никак нет! – Радист вытянулся чуть ли не по стойке смирно. – Разрешите зачитать?

– Читай, – после паузы разрешил лейтенант.

– Текст такой… – Голос радиста дрожал от волнения. – В 12 часов дня по радио передали выступление товарища Молотова. В нём сказано следующее. Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие. Всё.

Радист опустил бумажку и испуганно смотрел на Ларионова. С минуту все молчали, осмысляя это страшное известие, поверить в реальность которого было трудно. В голове Семёна вихрем пронеслись самые разные мысли.

«Как так?.. Неужели Гитлер рискнул напасть?.. Почему?.. А как же договор?.. Ну ничего, сейчас ему по соплям надают!.. Получит, сволочь, за своё вероломство!..»

– Если претензий нет, то почему они напали? – спросил кто-то.

– Может, это провокация какая-то? – предположил другой боец.

– Значит так… – Ларионов сурово оглядел пограничников. – Если Молотов сказал, значит, действительно война. Но никакой паники не должно быть, имейте в виду. Я так думаю, что в ближайшее время Красная армия даст такой отпор обнаглевшим фашистам, что те будут драпать до самого Берлина. Всем ясно?

– Так точно! – раздался дружный ответ, и в этом хоре, конечно же, прозвучал твёрдый голос Семёна Золотарёва.

Да, тогда он тоже свято верил в скорый решительный и могучий отпор Красной армии. Но почему-то вместо этого Красная армия покатилась назад, уступая врагу всё больше и больше советской земли. Происходило что-то такое, что никак не укладывалось в голове. Ведь в клубе комендатуры периодически крутили фильм «Если завтра война», где было ярко показано, как Красная армия наносит напавшему врагу могучий ответный удар. Так где же этот удар? Где?!

«И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!»

Такая бравурная песня звучала в том фильме. Только вот на деле всё оказалось иначе. Война затягивалась, приближаясь к сердцу Родины и унося всё больше и больше жизней советских людей. И всем уже было предельно ясно, что лёгкой победы в ближайшее время не предвидится.

Семён ещё в июле написал рапорт с просьбой направить его на фронт, но получил отказ. А Нарожный тогда сказал ему:

– Погоди, Золотарёв, придёт и твоё время умирать за Родину. Не спеши пока, успеешь. Да и здесь мы не штаны протираем. Или, по-твоему, защищать границу зазорно? Ты что, считаешь, что нас тут зря держат?

После этого разговора он больше не заикался о фронте, но всё же надеялся, что его туда когда-нибудь отправят. Ведь война продолжалась, и враг, судя по всему, ещё был силён…

– Ну а как у вас тут дела? – спросил политрук, решив сменить тему разговора.

– Да, хвала аллаху, всё хорошо. Вчера наши вернулись из Хорога, привезли урюк и сушённые крупы. Горох, пшено, просо… Продали несколько ковров и десяток овец.

Аличурские таджики и киргизы занимались в основном скотоводством, а женщины дома ткали ковры и шили одежду. Мясо, колбаса и сыр, а также ткацкая продукция затем сбывались на базарах Хорога, Рушана и других крупных кишлаков Западного Памира, а взамен покупались фрукты и овощи, которые не росли в восточной высокогорной пустыне.

* * *