Планктон и Звездочёт

– Двадцать восемь! – по-пионерски честно ответил Планктон Антонович и незаметно сглотнул.

– Ладно. В семь часов у Расчётного центра. Я за рулём.

– Отлично! – просиял Бронницкий.

***

Когда санитары увезли тело и участковый заполнил все бумаги, Планктон Антонович остался в квартире один. Родителям он уже сообщил – должны послезавтра прилететь из Краснодара, раньше билетов не было. Громко тикали настенные часы. Незаметно стемнело. Вырвавшись из оцепенения грустных мыслей, Бронницкий включил лампу и устроился за столом, чтобы разобрать бумаги покойной Евдокии Никифоровны. Справа складывал фотографии, слева – важные документы, на пол бросал всякий ненужный хлам на выброс: визитки давно забытых людей, древние рекламные проспекты, какие-то квитанции, кулинарные рецепты, чеки. Внезапно в руки Планктону Антоновичу попалась перевязанная голубой лентой стопка ветхих пожелтевших конвертов необычного размера с большими марками и странными печатями. Молодой человек развязал ленту, открыл верхний конверт и аккуратно вынул сложенные втрое листы. Он принялся читать:

Здравствуй, дорогой мой другъ!

Прошу милостиво простить меня за то, что докучаю своими жалобами, однако я д?йствительно нуждаюсь въ твоихъ поддержк? и сов?т?, а возможно, также и въ справедливой критик?, ибо по собственной вин? оказался въ положенiи плачевномъ и отчаянномъ, которое порою кажется мн? безвыходнымъ.

Суть въ томъ, что однажды я пошёлъ по жизни нев?рнымъ путёмъ и зашёлъ по нему уже весьма далеко, притомъ добившись на этомъ пути значительныхъ усп?ховъ. Тому уже три года, какъ я осозналъ сей печальный фактъ, но продолжаю идти ложной дорогой, не въ силахъ вырваться изъ порочнаго круга. Возможно, многiе скажутъ, что я счастливчикъ и понапрасну гн?влю судьбу. Что же, если я и вытянулъ счастливый билетъ, то билетъ этотъ былъ чужимъ, и ч?мъ дальше я иду съ нимъ по жизни, темъ несчастнее становлюсь.

Постараюсь же теперь объяснить, что именно меня терзаетъ, хотя бы даже начать пришлось издалека.

Какъ ты нав?рняка помнишь, д?тство моё прошло въ Швейцарской Конфедерацiи, гд? отецъ мой служилъ по министерской линiи при дипломатической миссiи Его Императорского Величества. По достиженiи мною четырнадцатил?тняго возраста семья наша вернулась въ столицу, гд? я окончилъ престижную гимназiю. Будущую мою профессiю опред?лялъ отецъ, который по здравому разсужденiю счёлъ, что юриспруденцiя станетъ для меня хл?бнымъ ремесломъ. Самъ же я на счётъ будущей профессiи своей сужденiя не им?лъ, да если бы им?лъ, врядъ ли папенька сталъ бы къ моему мн?нiю прислушиваться.

Отецъ способствовалъ моему зачисленiю на факультетъ юриспруденцiи и отбылъ съ новой миссiей въ Австро-Венгрiю, такъ что дальн?йшую свою карьеру я уже строилъ самостоятельно, безъ родительскаго покровительства, притомъ весьма правильно и удачно. Уже на четвёртомъ курс? я, паче чаянiя, устроился помощникомъ присяжнаго пов?реннаго при окружномъ суд?. Посл? окончанiя университетскаго курса по удачному стеченiю обстоятельствъ я нашёлъ м?сто въ представительств? британской адвокатской конторы, работалъ до четырнадцати часовъ въ день и за служебное своё рвенiе и упорство былъ направленъ въ Лондонъ для прохожденiя шестим?сячнаго стажированiя.

Въ начал? карьеры я им?лъ только дв? «матерiальныхъ» мечты, казавшихся тогда несбыточными: собственные апартаменты въ столиц? и окладъ бол?е сорока червонцевъ въ м?сяцъ. Къ собственному стыду вынужденъ я признать, что не им?лъ какихъ-либо другихъ зав?тныхъ ц?лей. Спецiализацiю свою на юридическомъ поприщ? я выбиралъ сообразно, руководствуясь не зовомъ сердца или интересами разума, а стремясь получать максимальный доходъ за единицу времени, что въ итог? привело меня въ финансовую сферу.

Въ своё оправданiе призываю тебя, дорогой мой другъ, принять во вниманiе тотъ фактъ, что я р?шительно отказываюсь признать себя карьеристомъ: в?дь я никого не подсиживалъ, не лебезилъ передъ начальствомъ. Я никогда ни о чёмъ не просилъ, только хорошо и правильно д?лалъ свое д?ло, всл?дствiе чего меня регулярно повышали въ должностяхъ и въ оклад?. Никогда не шёлъ я на сд?лки съ сов?стью. Чудеснымъ образомъ вс? пороки, зачастую свойственные этой профессiи, обошли меня стороной. Никогда твой покорный слуга не давалъ взятокъ, не доносилъ жандармскимъ, не участвовалъ въ казнокрадств? и знаменитыхъ аферахъ съ паями обществъ взаимнаго кредита, не работалъ на явныхъ злод?евъ и кровопiйцъ.

Три раза я удачно, съ хорошимъ повышенiемъ см?нилъ м?сто службы, притомъ всякiй разъ именно новый наниматель искалъ и заманивалъ меня, а не наоборотъ. Об? моихъ «матерiальныхъ» мечты давно сбылись.

Въ мои тридцать пять л?тъ я служу въ одномъ изъ крупн?йшихъ столичныхъ банкирскихъ домовъ на очень хорошемъ жалованiи. У меня зам?чательная жена и сынъ, въ которыхъ души не чаю. Уже къ тридцати годамъ я прiобрёлъ въ собственность небольшiе, но уютные апартаменты, а потомъ построилъ дачу по Московской жел?зной дорог?. Содержу пару рысаковъ хорошихъ кровей, неплохой экипажъ и объектъ особой страсти и увлеченiя посл?днихъ л?тъ: мотоциклетъ съ двигателемъ внутренняго сгоранiя. Хотя я всегда жилъ въ кредитъ, не откладывая на завтра и не ограничивая себя въ удовольствiяхъ и покупкахъ, съ недавнихъ поръ я даже раздалъ посл?днiе долги и сд?лалъ небольшiя сбереженiя. Можно сказать, что жизнь сложилась наiудачн?йшимъ образомъ.

Въ то же время, я ненавижу свою работу, ненавижу своихъ сослуживцевъ, ненавижу весь этотъ финансовый мiръ съ его миллiонными сд?лками, трансграничными трестами и ц?нными бумагами, вс?ми этими мыльными пузырями и вымышленными ц?нностями нашихъ дней. Я ненавижу самодовольныхъ банкировъ, конторскiя интриги и показное благополучiе: костюмы по двадцать червонцевъ, часы швейцарскихъ мануфактуръ и всё то, что принято теперь называть идiотскимъ словомъ «престижный». Я ненавижу себя за то, что уже два десятил?тiя кормлюсь въ этомъ отвратительномъ мн? мiр?, изъ котораго мечтаю сб?жать, но не нахожу въ себ? для этого силъ. Когда я представляю себ?, что оставшiеся до старости годы проживу такъ же, какъ посл?днiе двадцать л?тъ, мн? больше всего хочется умереть уже сейчасъ. Съ этой мыслью я просыпаюсь каждое утро и засыпаю каждый вечеръ.

Когда мн? задаютъ вопросъ о моей профессiи, я испытываю острое чувство стыда. Мой другъ, открою теб? страшную тайну: я профессiональный имитаторъ. Всю свою жизнь я изображаю корифея юриспруденцiи, при этомъ считая занятiе своё безсмысленнымъ и неважно разбираясь въ законодательств?, спасаясь лишь общей эрудицiей, интуицiей и природной способностью чётко излагать свои и чужiя мысли. Я д?лаю видъ, что сл?жу за новостями финансоваго мiра, котировками облигацiй и новыми назначенiями въ правительств?, хотя меня тошнитъ при одномъ только вид? свежего номера д?ловыхъ новостей. Я имитирую карьерное рвенiе, хотя презираю своего нанимателя и въ тайн? мечтаю свид?тельствовать его банкротство.

Въ посл?днiе годы я достигъ такихъ высотъ въ своёмъ мастерств?, что мн? уже даже почти ничего не надобно д?лать. Собственно работой я занимаюсь въ среднемъ не бол?е часа въ день, оставшееся время читаю газеты и журналы, пишу зам?тки для Россiйскаго мотоциклетнаго общества и об?даю съ прiятелями по два-три часа подъ бутылку хорошаго вина, а то и дв?. Я сталъ, какъ юнецъ, бросать систем? см?шные вызовы: появляться на служб? безъ жилета, а то и вовсе въ спортивныхъ брюкахъ и кожаной мотоциклетной куртк?, бриться только по понед?льникамъ. Я обнагл?лъ и, словно манiакальный убiйца, сталъ заигрывать со сл?дствiемъ, нарочно оставляя улики и подсказки: уходить домой ровно въ шесть пополудни, когда прочiе служащiе остаются въ контор? до начала девятаго, визировать документы не читая, работать по своимъ частнымъ заказамъ въ служебное время и на своемъ рабочемъ стол?, не скрываясь.

Для меня остаётся загадкой, почему мой обманъ до сихъ поръ не раскрытъ. По какой причине въ коммерческомъ предпрiятiи, якобы нац?ленномъ на максимальный результатъ въ д?л? извлеченiя прибыли, мн? продолжаютъ платить мой огромный окладъ за то, что я ничего не произвожу, занимаю чужое м?сто и ?мъ чужой хл?бъ? Почему, наконецъ, за мной оставили должность въ разгаръ посл?дняго биржевого кризиса, когда добрая треть моихъ сослуживцевъ осталась не у д?лъ?

На своей работ? я теряю остроту ума и разлагаюсь какъ личность. Я продаю дьяволу свою безсмертную душу и свои таланты, отъ которыхъ, признаться, уже почти ничего и не осталось. Каждый вечеръ я больше всего хочу напиться пьянымъ, чтобы забыть позоръ прошедшаго дня, и какъ правило мн? это удаётся. Въ пьяномъ вид? меня зачастую охватывает мiровая скорбь, я рыдаю и делаю истерику, а супруга моя ненаглядная Анна Семёновна меня жал?етъ и успокаиваетъ.

Я чувствую себя ничтожествомъ, при томъ глубоко несчастнымъ. Самое ужасное заключается въ томъ, что кром? опостыл?вшаго ремесла своего я не им?ю ни склонности, ни навыковъ къ какому-либо иному занятiю.

Но что же д?лать? Что д?лать? – съ отчаянiемъ говорю я себ? и не нахожу отв?та.

За симъ остаюсь искренне твой другъ,

Антонъ Бронницкий

Санктъ-Петербургъ

1.IV.1908 г.

Планктон Антонович отложил письмо прадеда и уставился взглядом в занавеску. «Невероятно, ведь ничего не изменилось за сто лет! – удивился молодой человек. – Показное благополучие! Как ведь точно подметил прадед – и сколько этого сейчас, допустим, даже у меня на работе. Все эти понты: тачки, часы, галстуки дорогие… Как будто он сейчас это всё написал! Я ведь тоже это всё ненавижу, мне вообще всегда казалось, что быть богатым – стыдно! Не зажиточным, не состоятельным: именно богатым. Всегда думал, что миллионеры благотворительностью занимаются от стыда…»

Бронницкий глубоко задумался. «Как всё-таки тяжело читать со всеми этими ятями… И почему письма остались у бабушки? Он их не отправил, что ли? Или вернули? Вот и спросить теперь некого…»

Незаметно он уснул, уронив голову на локоть.

***

Командовал Департаментом лингвистического обеспечения невербальных операций его начальник Евгений Данилович Сорокин, человек удивительных и редких достоинств. Евгений Данилович сочетал в себе несочетаемое и вмещал невместимое. Сорокин был лингвистом-культуристом, что само по себе примечательно. Ещё на первом собеседовании Планктон Антонович был удивлён внешним видом будущего шефа: широкими плечами и тугими бицепсами, затянутыми в рукава безупречного костюма. Обладая нестандартной фигурой, Сорокин обшивался у модного портного – индуса: двубортные костюмы классического кроя в полоску, как у буржуев с революционных плакатов, цветные сорочки с белыми воротничками и двойными манжетами под запонки.

Одевался Сорокин старорежимно, педантично, с фанатизмом, что не мешало ему поддерживать чудовищный беспорядок в кабинете: рабочий стол и все горизонтальные плоскости были покрыты десятисантиметровым слоем бумаг, присыпанных порошковым питанием для спортсменов. В этом хаосе Евгений Данилович прекрасно ориентировался и всегда мог молниеносно извлечь из-под завалов нужный документ.

Сорокин был хорошим знатоком истории и обладал обширнейшей коллекцией кинолент про войну, в том числе крайне редких. В фильмах его в первую очередь интересовали сцены убийств и ранений: Евгений Данилович не признавал художественную составляющую киноискусства. Впрочем, насилие вне боевых действий начальника Департамента, к счастью, тоже не привлекало. Сорокин боялся хулиганов и уличных драк и был крайне мнителен в вопросах здоровья.

Евгений Данилович был действительно классным профессионалом с великолепным образованием, широчайшим кругозором и почти безграничным словарным запасом, по-английски говорил с оксфордским акцентом, но в быту использовал оригинальные эвфемизмы. Одежду он неизменно называл «лохмотьями», пищу – «объедками», головной убор – «треухом» или «колпаком», женщину независимо от возраста – «старухой». Такое постоянство вызывало уважение. Когда Сорокин сильно уставал или нервничал, он начинал слегка заговариваться, подолгу рассматривать свои лаковые полуботинки и бормотать что-то под нос, иногда по-английски.

Планктону Антоновичу часто казалось, что мысли Сорокина имеют форму куба. Столкнувшись с концепцией иной формы, Евгений Данилович был вынужден сначала мысленно дополнить её до куба и только потом найти подходящее место в матрице своего сознания. В ситуации, когда что-то происходило не по правилам, Сорокин терялся и впадал в ступор. Именно поэтому Евгений Данилович был в принципе не способен водить автомобиль, по крайней мере в российских условиях, хотя водительское удостоверение получил еще в автошколе ДОСААФ СССР.

Сорокин был мягким человеком и хорошим начальником: всегда защищал и выгораживал своих подчинённых, допускал в Департаменте разные вольности (хотя, возможно, многое просто не замечал) и по первой просьбе давал в долг до зарплаты. Сотрудники любили Сорокина. Самое главное, чем Евгений Данилович отличался от своих коллег – у него одного никогда не возникало и тени сомнения в том, что он сам, вверенный ему Департамент и весь банк в целом занимаются чем-то полезным и нужным. Во всём пёстром коллективе Евгений Данилович единственный ходил по самой грани безумия и потому был на своём месте в этом безумном офисном мире.

Бронницкий также приятельствовал с заместителем начальника Департамента Дмитрием Владимировичем Тюлипиным. Планктон и Дима регулярно ходили вместе обедать с пивом, как правило по пятницам, и дважды сильно напились на корпоративных вечеринках: под Новый год и 7 марта. Это располагало и некоторым образом даже обязывало. Тюлипин, намного старше Бронницкого, был высок, сухощав и несколько деревянен, при этом манерами и голосом напоминал кота.

Тюлипин позиционировал себя интеллектуалом, эстетом и галантным любителем женщин. Он коллекционировал редкие книги, которые не читал, соблюдал пост и был убеждён, что половой акт негра и белой женщины оставляет в теле последней некий генетический след, который даже спустя много лет может привести к рождению темнокожего ребёнка. Дмитрий Владимирович делал девушкам двусмысленные комплименты:

– Ирочка, какое у тебя красивое платье сегодня, – мурлыкал лингвист. – Я бы хотел сейчас оказаться между двумя холмами.

Ирочка изображала смущение.

Дмитрий Владимирович специализировался на устной лингвистике и фонетике. Если Планктон Антонович переводил разговорный сумбур коллег в письменную форму, то Тюлипин осуществлял обратный процесс по преобразованию печатного слова в устную речь и был незаменим в общении с навязчивыми клиентами. Когда какой-нибудь особенно назойливый вкладчик надоедал вопросами про свои деньги, такого переправляли к Тюлипину. Дмитрий Владимирович до бесконечности зачитывал клиенту тоскливые регламенты, обсуждал фонетические аспекты, обращал внимание на нюансы отдельных звуков, ставил под сомнение смягчение некоторых согласных, подчеркивал специфику расстановки ударений, допускал возможность диалектных и жаргонных произношений, а также учитывал индивидуальные особенности речи. Говорил Тюлипин тихо, медленно, с гипнотизирующими кошачьими интонациями. Даже самые стойкие не выдерживали больше трёх дней.

Бронницкий водил дружбу с младшим лингвистом Андреем Владимировичем Сидоровым, которого студентом последнего курса взяли в Департамент на производственную практику и по рекомендации Сорокина после диплома приняли в штат. Андрюха оказался нормальным пацаном и тем, кого называют «своим парнем»: любил Родину, тонко чувствовал несправедливость, ненавидел «чурок» и «пиндосов», был наглым, хамоватым и никогда не сомневался в своей правоте. Это подкупало. Младший лингвист писал не очень грамотно, а по-английски говорил с жутким акцентом, чем особенно нравился некоторым заказчикам. Андрюху всегда привлекали к проектам, предполагающим коммуникации с чиновниками, китайцами или бывшими бандитами: с ними Сидоров почему-то быстро находил общий язык. Планктон Антонович чувствовал, что Андрей тянется к нему. Первые полгода он пытался сдерживать дистанцию, но потом сдался: Андрей и Планктон крепко подружились и регулярно общались вне работы.

Среди других коллег Планктон Антонович выделял главного лингвиста Валентина Николаевича Бордовских, к которому относился с интересом и уважением. Бордовских был неплохим мужиком чуть за сорок, разносторонним и добрым, хотя с придурью, и в департаменте слыл чудаком. Валентин говорил, что был трижды счастливо женат, считал себя байкером и часто приезжал на работу на стареньком мотоцикле с коляской, иногда даже зимой. Бордовских уже лет десять жил на даче, принципиально не смотрел телевизор и регулярно увлекался отчаянными женщинами с сомнительным прошлым и туманным будущим: парашютистками, байкершами, рокершами, скалолазками и другими неформалками. В периоды влюблённости Бордовских совершал подвиги и писал стихи, а после закономерного разочарования замыкался, выпивал в одиночестве и тускнел. В депрессивной фазе своего цикла Валентин был неразговорчив и рассеян: казалось, что он мысленно гонит свой колясыч какими-то заоблачными дорогами. Чем именно занимался Бордовских по работе, в Департаменте никто толком не знал, хотя Валентин считался классным специалистом. За романтизм и отвагу ему многое прощалось.

С остальным коллективом, преимущественно женским, Планктон Антонович старался поддерживать ровные доброжелательные отношения, был всегда вежливым, проявлял гибкость и тщательно избегал конфликтов.

***

Бронницкий проснулся среди ночи, оторвал голову от стола и не сразу понял, где находится. На душе было тоскливо, словно случилось что-то непоправимое. В окне ядовитым светом ярко моргала наружная реклама. Постепенно вспомнил участкового, как санитары выносили бабушку… Планктон перебрался на диван и накрылся пледом: нужно было срочно заснуть, ибо вставать рано, но сон не шёл, постоянно спотыкаясь о воспоминания, так или иначе связанные с покойной и с детством.

Евдокуша, пока не выжила из памяти, ненавидела маму Планктона и всячески отравляла жизнь молодым родителям. Вскоре после возвращения из Чехословакии они не выдержали и переехали из двухкомнатной квартиры Евдокии Никифоровны в коммуналку на Ленинском проспекте к тестю с тёщей: Василию Михайловичу и Валентине Мефодьевне. В одной комнате они вшестером прожили два года: дедушка с бабушкой, мама с папой и Планктоша с братом.

В квартире было еще две комнаты: в одной жила интеллигентная еврейская семейная пара без детей, а в другой – ужасная женщина Василиса, приехавшая по лимиту из глухой деревни и отработавшая много лет на вредном производстве, за что ей, собственно, и дали эту комнату. Василиса была слабоумной, но от природы физически очень сильной и здоровой.

Между Василисой и другими жильцами регулярно случались драки с вызовом милиции. Однажды, когда Василиса мыла пол в коридоре, Планктоша решил поиграться с общим телефоном в прихожей, и женщина ударила его по голове половой тряпкой. Тряпка была мокрая, тяжелая и ужасно вонючая, от мощного удара она обернулась вокруг головы мальчика. На его вопли выбежал дедушка, завязался бой, вскоре появился участковый…

Бабушка запрещала Планктону Антоновичу играть со спичками, пугая опасностью пожара и тем, что спичками можно отравиться, если сера с головки попадет в рот. Вскоре после инцидента с тряпкой он прокрался на общую кухню и насыпал спички в заварочный чайник Василисы. Планктоша действительно хотел её отравить, отомстить за своё унижение. Спички были обнаружены, но взрослые решили, что это он просто так, по недоразумению игрался. Бронницкого наказали.