Гнев Бога
Иуда вспыхнул лицом и, стараясь скрыть своё смущение, с насмешливой улыбкой спросил Иешуа:
– Значит, ты не спешишь на тот свет?
– У меня на земле немало дел.
– Ты проповедуешь слово Божия?
– Да.
– Но тогда почему на твоём таллифе не хватает много священных кистей…цициф. А кидар повязан не так, как требуют фарисеи. И где твои хранилища с Шемою? Если бы ты – странный человек – посмел в таком виде появиться в Иерусалиме, то вряд ли дожил бы до вечера.
Глаза Иешуа затуманились.
– Я пришёл издалека. А в Иерусалиме не был с детских лет.
– А я хоть и родился в Кариоте, но жил восемь лет в Иерусалиме. И видел, как секари – эти трусливые, гнусные убийцы – убивали людей только за то, что они чуть-чуть улыбнулись в день Пасхи, за то, что у людей была не в порядке одежда, за то, что они не кричали псалмы, входя в Храм.
Иуда скрипнул зубами, с ненавистью глядя прямо перед собой.
– Они подходят осторожно, пряча в руках свои кривые ножи. Дружелюбно смотрят на свою жертву, протягивают руку, угощают чем-нибудь вкусным, а потом молниеносно бьют в спину ножом так, чтобы сделать рану широкой. Человек падает на землю, а секари начинают кричать, что вот кто-то убил иудея. И оказывают ему помощь и клянут убийцу. А люди понимаю, в чём дело. И чтобы не быть убитыми, пронзительными криками хвалят Бога и остервенело кладут поклоны.
– Я знаю об этом, Иуда, – с печалью в голосе ответил Иешуа.
– И зная это, ты пойдёшь в Палестину таким, какой ты есть сейчас – в душе и виде?
– Да, Иуда, но перед этим я ещё должен о многом подумать.
В глазах трибуна заблестели слёзы. Он порывисто сжал руку Иешуа.
– Мне неизвестно, как ты проповедуешь слово Божия, но если бы я был простым иудеем, я бы посчитал за счастье быть твоим учеником.
Иешуа ответил Иуде крепким пожатием руки, пристально глянул ему в глаза. И в этот напряжённый миг в его чувствительной душе словно распахнулось будущее, и он увидел чёрное небо с мириадами крупных звёзд, которые сверкали между ветвями крон масленичных деревьев. И почему-то всё его тело охватила жгучая боль. Чьи-то крепкие руки обняли его, и он услышал голос Иуды: «Прощай навсегда, раввуни…» и ощутил на губах поцелуй Иуды. После чего наступила тишина. Но может быть, это была тишина того времени, которое смыкалось за этим видением будущего?
Когда перед ним вновь засиял солнечный, жаркий день, Иешуа сдавленным голосом сказал Иуде:
– Ты будешь моим учеником и, пожалуй, последним.
Мария из Магдалы шла за Иудой, ничего не видя вокруг себя, кроме юноши, с которого она не спускала зачарованного взгляда, и время от времени трогала его рукой.
Когда люди понемногу отстали от Иешуа, она обратилась к нему, не отрывая взгляд от юного трибуна:
– Раввуни, могу ли я идти за тобой?
– Иди.
Мария, любуясь Иудой и улыбаясь ему нежно и кротко, сказала с чувством восхищения только к Иуде:
– Раввуни, а ты не обижаешься на меня?
– Нет, Мария.
Взволнованный трибун претория не замечал Марию. Он провёл учителя в пиршественный зал, где их ждали Германик и его друзья. Полководец указал Иешуа на ложе против себя, и когда тот возлёг, спросил:
– Кто ты?
– Я Иешуа. Родился в Галлилее, в городе Назарете на земле Ирода Антипатра.
Германик поморщился и повернулся к Иуде.
– Когда я отправлюсь в Египет, напомни мне, чтобы я случайно не прошёл через земли этого тетрарха. Я не хочу его видеть. – И он снова обратился к Иешуа: – Ведь ты хотел спасти блудницу?
– Да, Цезарь.
– Она была твоей женщиной? И ты ей был чем-то обязан?
– Нет.
– Твой поступок меня удивил. Ты против закона иудеев? Что тебя заставило так поступить?
– Если бы я этого не сделал, то я бы не посмел учить людей.
– А чему ты учил?
– Добру.
Германик в изумлении вскрикнул:
– Да разве добру надо учить? И разве ты богатый, чтобы творить добро?
– Я учу, Цезарь, и вижу в этом смысл жизни для себя.
Германик несколько секунд с досадой и раздражением в душе рассматривал Иешуа, потом вскочил с ложа и прошёл по залу, остановился против учителя и сильным жестом простёр к нему руку, в полной тишине заговорил:
– Несчастный ты человек! Да не безумен ли ты, если решил делать добро, не обладая богатством и властью могучего вельможи?
– Я сказал, – ответил Иешуа и, неторопливо сделав винную смесь, взял со стола чашу, отпил глоток.
Германику понравилась уверенная манера поведения учителя, и он, уже досадуя на свою несдержанность, вернулся на ложе.
– Хорошо. Давай рассудим. По-моему, только независимый вельможа, не скованный властью какого-либо господина может учить и делать людям добро: милуя, прощая, одаряя подарками. Может быть честен и прямодушен. А ты, Иешуа, нищий человек. Чем ты можешь одарить людей? И в чём заключается твоё добро?
– Я хочу научить людей быть милосердными, чтобы они разучились делать зло друг другу.
– Тогда, Иешуа, готовься к смерти. Ведь рядом с добром, милосердием идёт и правда. Ты должен призывать людей быть честными, а в мире царствует ложь. Честных людей не любят, но с удовольствием пользуются их простотой.
–Да, Цезарь, но люди не знают, что выгодно быть честными, добрыми, милосердными. А если они поймут всю выгоду, то мир станет цветущим раем.
Гней Пизон с громким презрительным фырканьем сорвал со своего потного лба огромный венок и бросил его в сторону Иешуа.
– Вот тебе семя для будущего сада!
Друзья Пизона, смеясь, ударили в ладоши, громко заговорили:
– Зачем Германик пригласил этого нищего? Не для того ли, чтобы посмеяться над нами и низвести нас до уровня черни?
На своём ложе поднялся и сел Гней Пизон и, тяжело отдуваясь от обильных возлияний, трубным голосом зарычал, с ненавистью сверля глазами хрупкого философа:
– Ты говоришь: добро есть выгода, а зло, по-твоему, не имеет цены?
– Нет, не имеет.
– А если зло становится добром?
Иешуа опустил голову. На этот вопрос он ничего не мог ответить. А Пизон, оглушительно смеясь, торжествующе поглядывая вокруг себя, продолжал кричать:
– Зло есть добро!!!
В этот момент Иешуа вскинул голову и быстро сказал:
– Только для тех, кто творит зло.
Иешуа, говоря так, не имел в виду Пизона, но все в зале расценили слова философа, как намёк на злой характер наместника Сирии. Тот поперхнулся вином и со свистом начал втягивать воздух в лёгкие, безумными, налитыми кровью глазами поедая учителя. В зале установилась тишина. И в этой тишине дыхание Пизона было похоже на предсмертный хрип. Когда наместник, наконец, пришёл в себя, то ударом ноги отшвырнул от себя стол и крикнул Германику:
– Если ты не заставишь его немедленно уйти прочь, то я уйду первым!
Германик на короткое время заколебался, не зная, что выбрать: прогнать ли Пизона и тем усилить его вражду к нему или отпустить этого умного философа и тем внушить всем, что он – Германик – из страха перед наместником Сирии потворствует его капризам. С глубкой иронией он обратился к Иешуа:
– Твои мысли хороши, но зло всегда будет привлекать людей тем, что оно даёт людям спокойную жизнь, а добро – это вечное беспокойство, страдание и скорая смерть.
Иешуа встал с ложа, поклонился Германику и сказал:
– Однако ты, Цезарь, выбрал добро.
И в полной тишине покинул зал. Иуда последовал за ним и проводил его до иудейского квартала.
– Учитель, меня интересует один вопрос…
– Говори.
– Почему ты решил исповедовать добро? Что тебя заставило?
Иешуа остановил осла и повернулся к Иуде, обратив к нему своё печальное лицо.
– Я отвечу тебе, Иуда, но вначале скажи и ты: любили тебя отец – мать?
– Да, и я всякий раз, когда вспоминаю о них, то не могу сдержать слёзы. И может быть, поэтому я всей душой стремлюсь туда, где мне было так хорошо в детстве.
– А я, Иуда, не стремлюсь в свой родной Назарет
– Ты не был любим?
Иешуа вяло качнул отрицательно головой. По его лицу заструились слёзы.
– В детстве я часто думал: ну, чем я прогневил Бога, что он наполнил мою душу страданием и обрёк меня на ежедневные муки. О, если бы ты знал, какая это пытка видеть, что твоя мать, такая хорошая, безумно любит твоих братьев и не замечает тебя…– и он, задыхаясь, замолчал.
– Учитель, так ты не ответил на мой вопрос.
– Да вот мой ответ: страдая в детстве, я рано стал понимать боль других людей и жалеть их.
Иуда крепко обнял философа. По лицу трибуна тоже скользили слёзы.
– Скажи мне, учитель, где мне искать тебя?
Иешуа встрепенулся душой и быстро ответил:
– Скоро я направлюсь в Галлилею. Буду ходить в Капернауме, в Вифсайде. Спросишь у людей, а я буду ждать тебя.
Иуда отрицательно качнул головой.
– Нет – нет. Моя дорога уже никогда не пройдёт через твою дорогу.
Иешуа, отъезжая, обернулся и весело крикнул:
– Я буду ждать тебя изо дня в день! И ты придёшь!
Иуда пожал плечами. Ему хотелось пойти за этим человеком. Он – трибун – в эту минуту ощутил в душе потерю. И, глубоко вздыхая, вернулся назад, во дворец Германика.
Спустя несколько дней, Германик с длинным обозом выступил из Антиохии в направлении Египта с целью осмотреть загадочную страну. По пути он остановился в Иерусалиме и вошёл в Храмовый комплекс, в нижний его двор, который назывался «Двором язычников» и был центром мировой торговли, и полный любопытства, начал подниматься по крутым ступеням вверх. Во второй двор. Но левиты, хоть и дрожали от страха за возможный гнев Цезаря, закрыли перед ним высокие ворота. Здесь Германик увидел на столбах надписи на греческом, латинском и аромейском языках, которые запрещали язычникам проходить вверх, к Храму, который находился далеко на вершине пирамиды. Во всех дворах наступила тишина. Все ждали поступок Германика. Он же, прочтя надпись, вспыхнул лицом и обескураженный, протянул овна ближнему иудею.
– Принеси за меня жертву вашему Богу.
Он спустился вниз, во Двор Язычников. Панфера пригласил его в замок Антония, чтобы Германик мог сверху осмотреть дворы святилища, но Германик из боязни вызвать раздражение народа отказался войти в крепость.
Иуда, сопровождая Германика, то и дело замечал косые взгляды, что бросали на него иудеи. Он был опьянён воздухом родного города и, взволнованный и счастливый, видел все изменения, которые произошли на знакомых ему улицах, площадях с тех пор, как сбежал с родителями из Иерусалима. Его слуги – Захарий и Ефрем – боясь случайно встретить секарей и Манасию, не решились войти в Иерусалим. Ждали Иуду на дороге, тщательно закрывая свои лица платками.
Пока Германик находился в Иерусалиме, к нему поступило донесение из Кесарии от прокуратора Палестины, который кратко сообщил, что в Галилее и в Иудее появились новые два «мессии», которые соблазняли народ тем, что, мол, они сыновья Давида, цари иудейские, посланы Богом избавить иудейский народ от владычества Рима и установить на земле Царствие Божия. Народ верил, не платил подати, бросал дома, хозяйство и огромными толпами шёл за «мессиями», которые проклинали друг друга и называли «лжемессиями». Их имена: Иуда Галилеян и Февда. Соглядатаи выследили Иуду и его поклонников. Прокуратор приготовил воинскую часть, которая должна была ворваться в Галилею на земли тетрарха Антипатра и перебить всех смутьянов, а Иуду для острастки распять на кресте. Какие указания даст Цезарь?
Германик, разместившись во дворце Ирода Великого, пригласил к себе первосвященника Анну. Тот пришёл в сопровождении фарисея Зосимы и книжника Матафея. Сели: иудеи за одним столом, а Германик– за другим, напротив них. Иудеи, напряжённые, тяжко вздыхали и глядели на молодого римлянина, который голосом, в котором звучала доброжелательность, спросил:
– Знакомы ли вам имена: Февда и Иуда Галилеянин, назвавшие себя царями Иудеи?
– Да, Цезарь, – уныло, со вздохом откликнулись иудеи.
– Вы верите в то, что они мессии?
– Нет, Цезарь.
– Тогда почему же вы не разоблачите их ложь перед народом?
– Народ хочет в это верить, – невнятно откликнулся Анна.
Он боялся, что Германик или прокуратор Палестины могли отнять у него сан первосвященника за те беспорядки, которые творились в Галилее и Иудее. И в эти секунды, сидя за столом, Анна мысленно слал проклятья новоявленным мессиям, которые, как грибы после дождя, появлялись то тут, то там. И с каждым десятилетием они появлялись всё чаще и чаще, ничуть не страшась того, что их всех ожидал постыдный римский крест.
Германик осмотрел насупленные лица иудеев, в которых была отражена их душа – упрямая и мятежная – и уже голосом строгим и властным добавил:
– Ваши мессии оскорбляют Величие Рима. Будьте осторожны. Всё. Прощайте.
Германик говорил с иудеями милостиво, по-римски, но оскорбительно, по мнению иудеев. Гордые своим Богом, иудеи легко приходили в ярость и бешенство от чужой над ними власти.
Едва иудеи оказались на улице, как толстяк Зосима пронзительно завопил:
– Он хочет нашими руками перебить сынов Израиля!
Первосвященник Анна зажал толстяку ладонью рот.
– Тише! Он нас предупредил и только.
– Да – да,– язвительно сказал Зосима, – Цезарь напомнил, что мы его рабы.
– А может быть, ты хочешь свободы, какая была при кровавом Ироде Великом?
– Упаси меня Боже.
– Или ты хочешь вернуть те времена, когда Иудея и Израиль убивали друг друга?
– Нет и нет.
– Ну, а если мы не можем жить мирно в нашей маленькой стране, не поедая друг друга, то пускай нами правит сильный Рим! – воскликнул гневно первосвященник.
Вокруг них на улице стали собираться люди, слушая громкий разговор уважаемых учителей города. Зосима и Матафей отступили от Анны. Они долго молчали, потрясённые его словами, не в силах что-либо сказать.
Первосвященник, видя, что народ не одобрительно смотрел на него, крикнул:
– Неужели вы хотите, чтобы из-за двух негодяев, возомнивших себя царями иудейскими, пострадали наши сыны?
Зосима плюнул в сторону первосвященника и пошёл прочь, бормоча:
– Предатель. Ох, какой же ты предатель.
Анна бросился за ним, взял его за руку.
– Ну, постой же, учитель. Разве ты не можешь понять, что лучше пускай пострадают двое мошенников, чем весь народ.
Зосима, обливаясь слезами, рвал на себе одежду. Он не мог и не хотел понять, как можно даже в чём-либо малом уступить жестокому Риму.
Когда Анна собрал синедрион и объяснил, что Рим недоволен поведением новых мессий и не лучше ли им – иудеям – самим укоротить Иуду и Февду, чтобы не довести до озлобления римскую власть и не быть перебитыми – Зосима и Матафей, стуча посохами, призвали членов синедриона к совести. Однако синедрион состояли из саддукеев. Они в ярости уставились на двух голодранцев….ам-гаарец!.. и несколько секунд молча поедали их взглядами. Пока римская власть царствовала над Палестиной, они могли не волноваться за свои земли и деньги, видя в оккупационных войсках гарант их беспечной жизни. А мессианское движение пугало саддукеев.
Наконец саддукеи с рёвом вскочили с мест и, хватая свои лавки, бросились на Зосиму и Матафея, но те не дрогнули. Они встали друг к другу спиной и подняли палки, радуясь в душе от предстоящей схватки, потому что, будучи выходцами из «ам-гаарец» всегда ненавидели аристократов.
И грянул яростный бой, какой мог быть только среди иудеев. В воздухе замелькали лавки, палки, кулаки. Зал наполнился воплями и проклятиями. Зосима и Матафей с честью держали круговую оборону и кряканьем били и били подступавших к ним врагов. А когда их палки рассыпались в прах, то оба мужа, засучив рукава туник по-народному, пошли в последний бой.
И, наверное, Зосима и Матафей были бы неминуемо перебиты саддукеями, которые превосходили их числом, но народных вождей спасло появление стражников.
Глава двадцать пятая
К югу от Иерусалима – через несколько переходов – отряд Германика вступил в раскалённую полосу песков, которая прерывалась плоскогорьями и редкими оазисами зелёных пастбищ и колодцев. Горячий ветер обжигал кожу, перехватывал дыхание и больно колол лёгкие. Эта длинная, безводная пустыня тысячи лет служила защитой для Египта от нашествия соседних племён и вторжения культуры других народов. Но за последние столетия с тех пор, как эту страну успели покорить эфиопы, ливийцы, Вавилон и Александр Македонский – египтяне растворились в среде захватчиков. Редко можно было увидеть на улицах городов и сёл египтян с бронзовым цветом кожи. А язык давно исчез, заменённый международным языком «койне», на котором говорили во всех странах «Внутреннего моря». Египетские города были похожи на греческие. Всюду греческие дома, театры, цирки, бои гладиаторов.
Германик, осматривая на плато Гизе комнаты великой пирамиды Хеопса, попросил жрецов прочесть древние надписи на стенах. Но никто из жрецов не смог это сделать. Чернокожие служители храмов в смущении пожимали плечами, как вдруг вперёд, раздвинув толпу жрецов, прошёл их собрат. Его тело и лицо, умащённые благовонными маслами, блестели в свете факелов и были бронзового цвета. А косой разрез больших зеленоватых глаз придавал лицу загадочное выражение. Облик египтянина настолько сильно походил на древние фрески и скульптуры, что казалось, что он только что сошёл со стены пирамиды. К тому же незнакомец был одет по-старинному обычаю – в белую юбку жреца, без каких-либо украшений на теле.
Египтянин попросил преторианцев поднести факелы поближе к настенному изображению и, указав на человека, идущего за фараоном и на знаки над его головой, сказал:
– Вот слова, которые здесь вырезаны… «Латуш, чародей и маг и друг царя царей сопровождает сына Озириса на охоте».
Чернокожие жрецы начали было смеяться над тем, как легко, по их мнению, незнакомец прочёл надпись, но вглядевшись в изображение чародея на стене, они заметили, что оно, как две капли воды похоже на египтянина, который стоял среди них.
Охваченные суеверным ужасом, жрецы подались назад, указывая пальцами в Латуша, а потом с криками: «Он восстал из мёртвых для мести!» помчались вон из пирамиды, сбивая с ног всех на своём пути. Свита Германика с не меньшим страхом последовала за ними. Германик подобрал факел с пола комнаты и поднёс его к стене, с любопытством, спокойно спросил:
– Да, сходство поразительное, но что ты скажешь на это, жрец?
– Я скажу тебе, Цезарь: это моё изображение.
– Ты восстал из мёртвых?
– Нет, я живу среди живых лет около трёх тысяч лет.
Германик в сомнении оглядел стройного, крепкого египтянина, на лице которого не было ни одной морщины, и насмешливо ответил:
– Я поверил бы тебе, Латуш, если бы ты восстал из мёртвых.
– А разве ты, Цезарь, забыл о том, что говорил наедине с тобой Тиберий за несколько минут до того, как ты покинул Рим?
– Он говорил о каком-то чародее, сбежавшем из тюрьмы…
– Это был я.
– Значит, ты ему предсказал смерть от руки моего сына?
– Да.
– А что ты можешь предсказать мне?
– Если ты, Германик, никогда не вернёшься в Антиохию и никогда не допустишь до себя Гнея Пизона, то ты проживёшь очень долгую жизнь. А Калигула никогда не поднимет руку на Тиберия.
– Но тогда выходит, что ты, Латуш, неверно предсказал судьбу моего отца!
– Нет, Цезарь, верно.
– А если я не вернусь в Антиохию?
Латуш с глубоким вздохом сожаления развёл руками.
– Ты вернёшься, и я не в силах буду остановить тебя. А так же остановить руку отравителя.
– Значит, я буду отравлен, но когда?
– Если не в первый день, то во второй…в третий…в двадцатый пока не умрёшь.
Только на мгновенье лицо Германика исказило выражение душевного страдания, но вот он поднял голову и, презрительно кривя губами, сказал:
– Не мне бояться смерти. Я много раз смотрел ей в глаза и никогда не отступал назад. – И, уже покидая комнату, он обернулся к чародею. – Иди за мной. Я с удовольствием послушаю твои рассказы об этой стране, если, конечно, тебе есть, что рассказать.
– Цезарь, ты устанешь слушать меня.
Когда они вышли из широкого коридора на поверхность пирамиды, Лутуш быстро глянул в глаза Германика и едва не вскрикнул. Он понял, что римлянин уже поражён ядом. Но действие отравы ещё только начинало своё медленно разрушение организма.
Когда Германик прибыл в Египет и узнал о том, что хлеб в этой стране из-за неурожаев продаётся по очень высокой цене, малодоступной для бедняков, то немедленно приказал открыть государственные хранилища и приступить к бесплатной раздаче зерна. Ему было приятно делать добро людям. Он был счастлив, когда видел искреннюю благодарность на лицах египтян, которые бросались ему навстречу, едва он выходил на улицу.
Разумеется, Германик часто вспоминал нищего учителя и смеялся в душе над ним: ну, что мог сделать для людей несчастный философ? «Да, он может увлечь их горячим словом, зажечь примером. Но вот он уйдёт от них в другое место, и люди забудут его, а иные станут проклинать, потому что размягчил их души и сделал беззащитными перед окружающим злом. Нет. Добро, милосердие может давать людям только сильный человек».
Германик работал ежедневно, не гнушаясь разбором даже незначительной просьбы или жалобы, и поступал по совести. На улицу Германик выходил без ликторов и часто гулял один. Его всё более и более охватывала тоска по далёкому Риму. Он понимал, что Тиберий не мог позволить ему вернуться домой из страха иметь рядом с собой молодого соправителя. При мысли, что он никогда не сможет увидеть Рим, его глаза наполнялись слезами. И он порой вскрикивал:
– Ну, почему зло всегда побеждает добро, а ложь – правду?!
Устав от работы, Германик решил осмотреть древнюю столицу Египта Нэ, которая находилась на юге страны. Он пригласил к себе астролога. И вот большая группа плоскодонных кораблей оправилась вверх по Нилу. На палубе флагманского корабля, что шёл впереди, возлежали под широким тентом на ложах Германик и его друзья. Северяне мучились от непривычной для них духоты и заставляли рабов и слуг поливать их водой.
Германик отодвинул в сторону документы, взял со стола чашу с вином и, пригубив тёплый напиток, сделал знак в сторону Латуша.
– А приходилось ли тебе видеть царицу Клеопатру Седьмую?
– Да, Цезарь, я был с нею до её смертного часа.
– Была ли она красивой, как о ней говорят?
– Нет, она была безобразной лицом и телом.
– Но тогда чем она прельстила Цезаря и моего деда Антония?
– Она их прельстила своей жаркой плотью…
Все друзья Цезаря насторожились и притихли, при упоминании столь известного имени царицы, о любовных делах которой слагались в те годы многие легенды.
Германик жестом предложил египтянину начать свой рассказ, и тот немедленно заговорил:
– В то время, когда вы – римляне – вели между собой войны, я находился в Вавилоне. И однажды ко мне в дом вошёл почерневший от пыли и грязи человек в изодранной одежде. Он передал на словах, что великая царица Египта просила и умоляла меня немедленно появиться перед её очами, обещая мне сладкую жизнь и много золота. Я тогда испытывал некоторую нужду в деньгах, потому что любил жить на широкую ногу. Поэтому я в тот же день отправился на зов Клеопатры, ничуть не заботясь о своём доме и хозяйстве.
На дороге между Дамаском и Галилеей я нагнал войско Ирода – будущего царя Иудеи. Он в это время вылавливал бунтовщиков. И по римскому обычаю распинал их на крестах вдоль дороги. Ирод, при встрече узнав меня по рассказам других людей, настойчиво предложил мне сопровождать его в Галилею, в Капернаум, где он был наместником своего отца Антипатра, прокуратора Иудеи.
Мы пировали уже несколько дней, как вдруг слуга Ирода, войдя в зал, громогласно обратился к наместнику:
– Государь, великая царица Клеопатра великой страны требует от тебя принять её со всеми подобающими для неё почестями!
Ирод, изумлённый тем, что к нему пожаловала царица, привстал с ложа и воскликнул:
– Но у меня в городе не хватит места для её свиты!
Слуга улыбнулся и, едва сдерживая смех, ответил:
– Её свита состоит из одного осла.
– Как его зовут?
– Его зовут: осёл.
Ирод откинулся на ложе и оглушительно рассмеялся, а потом пренебрежительным жестом указал на вход.
– Гони её в шею. Я не желаю знать цариц, у которых один слуга, да и тот осёл.
Но в это время в зале появилась Клеопатра. Она, разумеется, слышала слова Ирода, и её лицо, обожжённое солнцем, было искажено гневом. Ей было тогда пятнадцать лет. И на первый взгляд в ней не было ничего привлекательного. Её тело не блистало красотой, а ноги были малы и худы. Лицо её с огромным носом и беспокойными глазами, не восхищали тех, кто на неё смотрел. Но едва эта женщина прошла по залу в направлении Ирода, заговорила, как мгновенно изменилась в наших глазах. В её каждом движении тела, рук было столько притягательной магии, что от неё было трудно оторвать взгляд. А её голос – грудной, чуть хрипловатый – был необычайной красоты. Эта женщина своим присутствием возбуждала желание.
