Этап в небеса

Лука: А с сыном что?

Лиля: Упала я тогда на колени, просила отпустить, бабушка есть, просила, чтоб позволили ей забрать ребенка.

Савелий: А отец?

Лиля: Я мать-одиночка.

Савелий: Разрешил?

Лиля: В тот момент глаза у него наполнились кровью, ещё больше от гнева распылился, схватил меня за волосы, начал по бетонному полу каземата таскать и кричать при этом: на Ухту захотела? Я тебе устрою выселки, в тех окраинах страны нашей люди летом тонут, а зимой до смерти коченеют, и нет оттуда дороги назад, разве только на тот свет. На одно ухо слышать плохо стала – бил следователь оголтело, сшиб барабанную перепонку.

Савелий: Измучили они тебя, родимая!

Лука: И мне штыком пятки поизрезали, ходить, прихрамывая, – и то не могу. Кричали в единый голос – морда жидовская! Давили на совесть, что, якобы, страна наша, по пути завершения индустриализации, рабочих в городах кормить нечем, а я о планах и о государстве Советском не думаю, о животе своём только разумею. Как получается? Была бы скотина, а тут и мелким подсобным хозяйством не назовёшь, в иной раз самим прокормиться нечем было. Раньше приходилось договариваться с председателем сельхозартели – не трогали, а кто-то донёс всё-таки…

Савелий (обращаясь снова к Лилии): Так что с сыном сталось?

Лиля: Перед самой отправкой, записочку мне один из надсмотрщиков оставил. Сашеньку отправили в день моего допроса в Архангельскую область, в детский лагерь «Конвейер», на трудовые работы по пошиву тряпья всякого.

Василий: Повезло тебе, что в Кемский лагерь не сослали.

Савелий (немного вскипев): Как повезло-то? Нас самих ещё неизвестно куда везут и что там будет?!

Лиля: За себя не боюсь, о ребенке душа печалится.

Василий (удручённо): В Кемском лагере зверства творятся. Ни кормёжки, ни помыться. Отсюда повсеместно голод и болезни. Рабочий день длится 12 часов, не закончишь выполненным «уроком», а план государству ой, как нужен, можешь и не думать в бараки возвращаться, вот так и замёрзнешь зимой, а летом сгниёшь в болотах. За малейшую провинность легко попасть в карцер, и уже через три-четыре дня такой изоляции – ты больной и работать не можешь. Комендант лагеря вдовесок приказывает: того, кто план постоянно не выполняет, принудительно ставить на пенёк в мороз лютый, и стоит обречённый на нём до переохлаждения. На особом счету находятся саморубы-членовредители. Отрубят себе топором пальцы рук или целые кисти, отправляют их к лагерному лекарю, который обмажет им йодом срубленные места, перевяжет бинтами из грязных старых рубах, и отправляет обратно в лес. А надзиратели им навстречу кричат: Думали от работ уклонится! Значит, будете теперь не рубить, а пилить лес.

Лиля: А женщины как выживали?

Василий: Кто выжить хотел, становились наложницами у старост, надзирателей, кладовщиков. Получали повышенный паёк, привлекались к работе в швейных мастерских, бухгалтерских кабинетах, мыли полы.

Лиля: Так можно было и детёныша заиметь?

Василий: Конечно рожали, только их отцы не признавали новорождённых. Многие бабы топили младенцев, оставляли их в лесу, да и сами потом нередко кончали собой.

Лиля: Ужасные вещи происходили: родное дитя в могилу свести.

Савелий: Откуда ты про всё это знаешь, Василий?

Василий: Спившийся бывший сотрудник ОГПУ, заимевший цирроз печени, когда вернулся по болезни домой, мне поведал про эти бесчинства. Не справился с мыслями своими, застрелился.

Лука (вздрогшим голосом): И нас это ожидает?

Савелий: Не неси чепухи. И ты не баламуть, Василий! Запугаешь вконец девицу нашу.

Василий: Она ж наполовину глухая?

Савелий: Глухая, не глухая, а всё слышит, всё понимает.

Лиля: Не спорьте, что есть, то есть…

Василий: Вот я и говорю, рассказывал мне жуткие истории, а что правда, что нет, узнаем сами по прибытию.

Лука: Не доведи Господь попасть в такую рутину! Хотя уже второй месяц едем впроголодь и мёрзнем до костей. Намедни, в голове состава эшелона четверых выносили, да схоронили неподалёку за снежным ухабом, только и было слышно, как скрябки[3 - Скрябка – железная лопата] бились об промёрзлую землю.

Василий: Ясно, как день, много люда мрёт от дизентерии.