Светлейший

Сии заключения мои подтверждаются измышлениями следователя следственной комиссии Саввой Мавриным и его со товарищи. В мае сего года этот Маврин даже донесение отправил государыне, где доказывал, что бунт не Пугачёв организовал, а тем более не иноземцы, а бедственное положение люда простого. Мол, надо облегчение мужику… Да, видать, матушка не получила сие смелое послание, ответа так и не последовало.

– И не последует! Дурное послание, не нужное. И потом, кто он такой, этот Маврин, чтобы советы государыне давать? Есть, поди, кому советовать ей и без него. И вообще через голову начальства обращаться к матушке-государыне… – недовольно произнёс Григорий Александрович. – А слова басурмана, на допросах сказанные, мол, люд что хотел, делал, а он якобы ни при чём, – чушь. Кто ж признается в добровольных злодеяниях теперь?

– Да, сдаётся мне, что толика правды в словах Пугача имеется. А касательно донесения, Маврин отправил его до моего начальствования следственной комиссией. Я тоже не поддерживаю сие нарушение субординации. Ещё раз, Гриша, говорю тебе обо всём, как есть, дабы самому ошибки, подобной Маврину, не повторить, гнев недовольства на себя не накликать матушки-государыни.

Потёмкин-старший одобрительно кивнул. Он слушал своего родственника и размышлял: «Не совсем так представляли страшные события губернаторы тех краёв. Совсем не так! Послание этого Маврина Екатерина действительно не получила, я бы знал. А может, скрыла от меня?.. Иль чиновники вскрыли его по пути и не решились огорчать государыню?.. Поди, теперь знай… Теперь вот – Павел…»

– Ты, Павел, придержи пока сии мысли свои. Погодь расстраивать матушку. Она знает о нелёгкой жизни черни. Манифест готовится, многие послабления грядут. Но мысли свои непременно убереги, подробно опиши. Государыне направь, когда дам знать, не ранее. Пусть время пройдёт, утихнут страсти, забудутся смерти и разруха. Не лезь на рожон, а там время подскажет, что нам делать, генерал.

Потёмкин-младший благодарно кивнул и отложил в сторону листы с крамольными мыслями.

Григорий Александрович одобрительно покачал головой.

– И что ж получается? – произнёс он. – И близко следов нет в участии иноземцев? Граф Орлов Алексей Григорьевич сказывал, что французы замешаны были. Да и посол наш во Франции Барятянский тож отписывал о том же.

– Да вроде и так, да не совсем так, Гриша. Многие наследили: и французы, и поляки, и турки, и свои…

Павел многозначительно поднял палец вверх:

– Всем хотелось раздуть кадило, чернью зажжённое, унизить нас, на Москву поганца Пугачёва направить. Сдаётся мне, что поболе всех нагадили свои, и как бы ниточка сговора эта не вела в столицу. В Санкт-Петербург, – на всякий случай уточнил Павел Сергеевич. – Вот почему, братец, повторюсь ужо, и прибыл я с утра самого к тебе. Совет твой нужен и в этом вопросе, как поступиться лучше. Не ровен час дров наломаю. Да о том чуть погодя разговор пойдёт.

– Ниточка, говоришь? В столицу? Хм… Ну продолжай, – нахмурившись, произнёс Потёмкин-старший.

– Начну я, пожалуй, с Польши, Гриша. В ослаблении России она не меньше Турции заинтересована. Попали в следственную комиссию два поляка. Имена их мало о чём говорят, да и фамилии, скорее всего, у них чужие. Ты, поди, непременно помнишь, когда по настоянию государыни нашей королём Речи Посполитой в 1768 году на сейме избран был Станислав Понятовский. С него и начались разлады. Противные ему польские вельможи отказались признать сие избрание. В городе Бару шляхта конфедерацию военную создала супротив короля. Франция тут же вмешалась, натравливать на свержение Понятовского стала, накрутила турецкого султана супротив опять же России. Порта нам войну в том же годе объявила.

Павел второй раз достал платок, промокнул вспотевший лоб, затем потёр виски и продолжил:

– Многие из шляхты на стороне турок воевали с нами. Фамилия братьев Пулавских знакома тебе, Гриша?

– Пулавские?.. Встречаться не приходилось, однако на фронте о братьях этих слыхивал. Вояки храбрые…

– Тот, что помладше будет, в плен к нам попал и отбывал наказание в Казани. А жил, Гриша, не поверишь… в доме губернатора Брандта! Со слов одного из польских пленных наймитов, тот принимал Пулавского словно родного. И как тут этому Пулавскому не знать всю ситуацию в губернии и самом городе?.. И что Бибиков умер, и что войск для защиты мало в городе, и что жители многие ждут его, Пугачёва. Всё знал поляк! Он же и сообщал Пугачёву через своих агентов о ситуации, он же и рекомендовал басурману идти на Казань.

Я-то прибыл в город позже, к самой осаде. Пулавский к тому времени сбёг ужо к бунтовщикам, где принят был с большими почестями. А у Пугачёва его соотечественники и разные иностранные советники… все объединены злобою к России. Вот иностранцы и помогали планировать Пугачёву баталии с нашими войсками. Да не помогло бандитам и это. Молчу ужо про конфедерата князя Потоцкого, что бежал в Венгрию и с австрийским двором оттудова интриговал в пользу Пугача. Да разве только Потоцкий?

– Верно. Слышал я о князе Радзивиле. Слухи ходили, что пленённый нами, содержался оный в Калуге под присмотром генерала Карра. А нам известно: Карр был умным и мужественным военачальником. Государыня назначила его командующим войсками, собранными из Петербурга, Новгорода и Москвы, для борьбы с самозванцем. И что странно, этот генерал сразу растерял вдруг воинский талант, повел себя против самозванца нерешительно. В конечном итоге бросил он своё войско и бежал. Государыня осудила сие поведение.

– Радзивил, Гриша, – богатейший человек. Пол-России скупить мог бы. Не буду наговаривать на генерала Карра, да трудно устоять супротив возможных посулов магната. Поди знай, что там у них было. Генерал Фрейман возглавил армию.

– Так и Фрейман не лучше воевал, – пробурчал Потёмкин-старший.

Павел Сергеевич развёл руками и произнёс:

– Всё одно, побили супостата.

– Да Бог с ними, с генералами. Хочу спросить тебя, Павел: ты воочию зрел супостата Пугачёва? Так ли он схож на супруга императрицы нашей, царство ему небесное?

– Поставь их рядом – никакой схожести, Гриша. Пётр Фёдорович лицом на обезьянку более походил, комплекцией хилой был. А Пугачёв мужик крепкий. А имя государя принял то ли когда по Польше шастал, то ли старообрядцы присоветовали. А может, потому, что другие поступали так до него. Да я знал, что ты, Гриша, интерес проявишь к оному. Родного брата ентого самого антихриста с собой прихватил. Желаешь глянуть? Здеся он дожидается, Дементием Ивановичем Пугачёвым его кличут. Ни в каких мятежах замечен не был, служил справно, к войску брата не примыкал.

Григорий Александрович лениво помахал колокольчиком.

– Приведите мужика, что генерал привёз, – приказал он слуге.

В комнату вошёл мужик в казацком облачении. Росту невысокого, крепок в плечах. Потёмкин-старший обратил внимание, что страха в мужике не было, глаза смотрели прямо и открыто, поздоровался спокойно и с достоинством. «Вины за собой не чувствует, потому и спокоен», – решил Григорий Александрович.

– Ты, Павел Сергеевич, коль человек супротив матушки нашей государыни не выступал, других не подбивал, с братом-антихристом связи преступной не имел, отпусти его с миром. А тебе, Дементий Пугачёв, приказываю сменить свою фамилию, дабы дети твои не страдали. Ивановым будь – самая русская фамилия.

Дементий с достоинством поклонился вельможе, но смолчал, не высказывая слов благодарности.

– Иди, сердешный, иди! Свободен ты нонче стал, и прозвище у тебя новое, привыкай теперича. Его сиятельство благодари.

Пугачёв-Иванов, опять низко кланяясь, что-то пробормотал и покинул благодетелей.

– Теперь о ниточке, Гриша, что в столицу… да нет, больше в Москву, ведёт. Ещё в конце августа прошлого года нашими войсками был взят в плен и доставлен в Енотаевскую крепость, а дале – в Астрахань некий Дубровский. На месте короткий допрос учинили ему без пристрастия, не до него было. Знаем, что родился в Мценске Орловской провинции, православный. Из купеческой семьи. Грамоте обучен. Как мне потом докладывал начальник тюрьмы, ентот Дубровский в общей толпе арестованных мятежников мало чем отличался, разве что внешностью: рост высокий, лицом чист и бел, волосы русые, борода беловата. Приятной внешности, одним словом.

Правда, потом выяснилось, что настоящая фамилия этого хлыща Тимофеев. Для каких целей сменил фамилию – молчит. Ну, начальник тюрьмы, согласно указу государыни, направил ентого Тимофеева в мою следственную комиссию. А тут приказ приходит от генерал-аншефа Панина: отправить в его канцелярию несколько злодеев, в том числе и Дубровского-Тимофеева. И выясняется, что ентот Тимофеев-Дубровский за два месяца до своего ареста у самого Пугача писарем заглавным состоял в Военной коллегии и в доверенности большой был у антихриста. Я требование Панину отписал, мол, немедля возвернуть мне ентого писаря. Так нет, мне его Панин не отдал. Сам учинил допросы с пристрастием.

– Погодь, а что, Панин знал, что Дубровский писарем у басурмана был?

– Сие мне неизвестно, Гриша. Может, где и вызнал. И оно бы ничего, одним больше, одним меньше… Только мне люди, что при допросах присутствовали, сказывали кое-чего при большом секрете. Пугачёв же читать и писать не умел, всё за него делал ентот Дубровский. И когда ему ногти стали вырывать, тот и признался, что Пугачёву кто-то из Москвы письмишки разные присылал, но подписи на них никогда не было, а вслух Емельян Иванович фамилии не говаривал, а он, Дубровский, не спрашивал, без надобности, говорит, было.

А ещё в тех письмах якобы уговоры были, мол, идти тебе, Емельян Иванович, надо на Москву. Не боись, мол, поможем. Но как только про то Панин услышал, тут же всех из допросной выгнал и сам стал допрашивать. Допрашивал так, что ентот писарь умер. В могиле теперича тайны нужные вместе с ним погребены, Гриша. Из рук наших ушел один из главных свидетелей, что всех умнее был.

И что ещё подозрительно, братец! Те же люди сказывали мне и о допросах с пристрастием Пугачёва, что без моего присутствия Панин делал. Я запись сих слов антихриста пометил себе: «Коль не умру, то объявляю вам, чтобы доведено было до её величества государыни императрицы, что желаю ей одной открыть такие тайные дела, кои, кроме ее величества, никто другой ведать не должон; но чтобы я был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперича одет».

Что уж ему обещал Панин, почему так и не поведал Пугачёв свою тайну, одному Богу известно.

– А может, просто уловка басурмана в надежде, что жизнь ему сохранят?

– Может, и так, токмо это не всё, Гриша! Интересный факт поведал Емелька Панину на одном из допросов ещё в октябре того года. Якобы родом он из донских казаков, женат на казачке, но вот детей не имеет… А мы знаем, что наш антихрист трёх детей народил. Где же правда?

– Так детей своих выгораживает, понять можно Емелю. А там, поди знай, как оное на самом деле. «Неужто следы оные к сыну Екатерины дорожку имеют? – мелькнула мысль у Потёмкина-старшего. – Тут ужо не дорожка, дорога столбовая… Не след далее влезать в дело сие. Такое начнётся!..»

– Ну да Бог с ним, с антихристом, Павел, – как можно безраличней произнёс он. – А что турки, французы, есть след?

– Немногие пленные сказывали мне о неком французском бароне Тодде, венгерце по рождению. Сначала этот барон был при французском посольстве в Константинополе, а потом консулом в Крыму у хана Кырым-Гирея. Люто ентот француз Россию ненавидел. А это, сам разумеешь, не отдельные лица типа Радзивилов и Пулавских, как в польском следе, а цельная государственная машина с её специальными службами, а главное, с неограниченными финансами. Тут, брат, заговор одного государства супротив другого. Так что, фарсу эту с Пугачёвым кавалер Тодд вместе с королём Франции вполне мог поставить.

– Есть толика правды в этом, Павел. Король Людовик весьма не любит нас, а скорее, боится Россию. Государыня не раз на него гневалась. Сколько у нас всяких проходимцев французских ошивается… А как же, модно держать в домах учителей для отпрысков богатых вельмож. Поди, шпионов посредь них немало, – в сердцах произнёс Потёмкин-старший. – А что с турками?

– Сдаётся мне, что османцы через французов действовали. Явных следов не нашёл я. За ниточки Пугача дергали многие, а уж кто больше, кто меньше, сие пока неизвестно. Что куклой был, это точно. Однако ж следствие не закончилось. Глядишь, и всплывёт что-то. Доложу тебе сразу.

– Накрутил поганец Пугачёв, заварил кашу. Поди, теперь разберись… Ты, Павел, бумаги про письма из Москвы вынь из дела, припрячь. Коль потребуются мне, дам знать.

– Всё сделаю, как велишь. Всё тайное, коль потребуется, Гриша, всплывёт, не сумлевайся, – Павел Сергеевич встал. – Вот сколько наговорил тебе, братец. Аж на душе легче стало. Пора мне, Гриша. Готовиться надобно к приезду матушки-государыни. Дел невпроворот. Ждём вас в Белокаменной. Готовится Москва, украшается.

Поговорив ещё несколько минут о семейных делах, Потёмкины расстались.

Через несколько дней императорский кортеж направился в Москву. Белокаменная ждала свою императрицу-победительницу.

В конце января 1775 года неясным, скорее, пасмурным днём Екатерина Вторая въехала в бывшую столицу. Нагонявший все дни стужу холодный ветер к обеду почти стих. Лёгкий ветерок сдувал снежинки с сугробов и, кружа в воздухе, осыпал выстроившихся вдоль дороги жителей.

Царский кортеж медленно двигался в сторону Кремля. Шпалерами100 были расставлены вдоль улиц гвардейцы, ограждавшие процессию от публики, с обнажёнными головами толпившейся на тротуарах. Иногда среди ликующей толпы появлялись сидевшие верхом церемониймейстеры в раззолочённых мундирах.

Екатерина и Григорий Потёмкин ехали в одной карете, приветствуя верноподданных из открытых окон. За императорской каретой, с небольшим разрывом, следовала кавалькада из шикарных экипажей приближённых её величества и более скромных – иностранных дипломатов.

При виде императрицы из толпы раздавались здравицы в её честь, а дети, слизывая языком снежинки с губ, озорничали, забрасывая кареты снежками. Один из снежков залетел в открытое окно царской кареты, угодив в Потёмкина. Григорий Александрович рассмеялся и тут же запустил его обратно. В толпе раздался хохот.

Однако жизнь в старой столице вовсе не была безмятежной. Несмотря на строгие указания городского начальства, жители Первопрестольной довольно прохладно встретили государыню. А вот за каретой великого князя Павла Петровича бежали восторженные толпы. И это не понравилось Екатерине. Она с обидой высказала Потёмкину:

– Пошто так? Павел ещё ничего не сделал, чтобы заслужить любовь подданных.

– Не забывай, душа моя! Чай, четырнадцать лет правишь и каких! Непростых. Сколько напастей за это время: война с турками, поляками, повальные болезни. Одна чума сколько жизней покосила в Москве. А пугачёвские бунты черни в Поволжье, Яике?.. Да мало ли их кругом было… Откудова довольствие народу от жизни такой? Достаточно, поди, чтобы охладеть к государыне и возложить чаяния на нового государя. А тут слухи о чудесном исцелении супруга твоего, Петра… Народ-то – тёмный, поверил. И опять смута мужицкая, опять беды, опять кровь пролита. Вот и мечтают люди при новом-то государе пожить, глядишь, полегче станет. А Павел, он чист пред чернью и московской знатью, на него они надежду держали. Не забывай, душа моя: Москва – город особый, не зря же я ездил в Первопрестольную и уговаривал Бутурлина перед известными тебе событиями. Помнишь, поди…

Екатерина вздохнула, вспомнив те тревожные в её жизни дни восхождения на престол.

– Прав, наверное, ты, Гришенька. Народ, он, как ребёнок, всё думает, что новая игрушка получше будет.

– Вот-вот, народ и есть ребёнок несмышлёный! За ним, Катя, догляд потребен, и не малый. Чуть упустишь – жди беды. Что и случилось… Да и Панины, душа моя, поработали по Москве отменно, никак не успокоятся. Не оставили мысли сына твоего на престол поставить. Тут решительные меры нужны, – произнёс фаворит.

Отношения Екатерины с сыном, действительно, становились всё напряжённее. Потёмкин, как никто другой, это чувствовал и старался оградить любимую женщину от посягательств Павла на трон.

– Нет теперича антихриста Пугачёва, власть Панина Петра над войском надо бы укоротить, – решительно добавил он. – И братцу его, Никите Ивановичу, напомнить надобно, кто в доме хозяин.

– Подумаю, Гриша, подумаю.

– Опять же мой родственник, генерал Потёмкин, жалуется на Панина. Нарушал Пётр Иванович предписание твоё всех злодеев пленённых в следственную комиссию направлять. Кого надо, жестоко сам пытал, а те помирали. Вот с писарем Пугачёва, неким Дубровским, конфуз случился, тож помер на допросах. И что этот писарь поведал Панину, неизвестно. А, поди, многое выболтал тот писарь. Зато от людишек присутствующих при оном допросе писаря стало известно: письма получал Пугач из Белокаменной. Звали антихриста идти на Москву, мол, подмогнут. Не ведут ли эти нити к Паниным, а стало быть, к Павлу?

– Всё, поди, возможно. Вон, Вильгельмина101 уже видит себя рядом с моим сыном царицей. Не терпится ей… Екатерина опять горестно вздохнула.

– Хитрая и завистливая, настойчивого нрава женщина, но, должное надо отдать, – умная, чего скрывать. Сына маво не любит, однакож вертит им как хочет. И как Павлу сказать, что она неверна ему? Крутит с графом Андреем Разумовским, а Павел, словно слепой, не видит. Да меня-то не проведёшь! Всё знаю. Хорошую невестку присоветовал мне король Пруссии Фридрих, неча сказать.

Потёмкин молчал, лишь пожимал плечами. Екатерина безнадёжно махнула рукой и сменила тему:

– И что, имена изменников, писавших сии письма, известны?

– Нет, Катенька! Как только тот писарь язык развязал, Панин выгнал всех из пыточной и забил мужика до смерти. Да, не думаю, душа моя, что сии фамилии тебе не известны. Что уж там… А Петру Панину укорот сделать надобно, – настаивал Потёмкин. – От греха подальше, Катенька. Наградить и спровадить! К тому же болен болезнями он разными, да и возраст, шестой десяток, чем не повод?

– Ну, положим, возраст не главное. Да не время сие решение принимать, погодить надо. Задачу исполнил Пётр Иванович, разбил антихриста… и то ладно! Пройдут торжества, а там посмотрим… Найдём, как укоротить власть Петра Панина. Не сумлевайся! – Екатерина нахмурилась. – Подтвердились ли опасения графа Орлова относительно французского следа? Про турок и поляков молчу ужо, читала донесения родственника твоего, Павла.

– По его словам, следы есть, да не явные. Что басурман Пугачёв – кукла в руках наших недругов, так это дело ясное. Однако ж следствие пока не закончено. Там видно будет. Со своими бы разобраться.

– Относительно иноземных связей, коль таковые явные появятся, не след афишировать, проблем и так хватает. А со своими интриганами и изменниками сами разберёмся. Не собственного же сына подозревать в подстрекательстве бандитов. Ты, Гриша, уразумей сие, рты всем позакрывай, чтоб болтали меньше. Разбойники и есть разбойники. Поди, в каждой стране немало оных.

А время, оно жадное до событий громких, да забывчивое. Чуть погодит и тут же заматывает любое напоминание о них густой паутиной и в пропасть небытия этот кокон сталкивает. И всё… Ни имён, ни событий… Скоро забудут этот кошмар! Забудут и само имя Пугачёва. Я так разумею, Гришенька. Ты…

Громкий перезвон колоколов всех храмов заглушил слова императрицы. Кортеж въезжал на Соборную площадь Кремля, заполненную народом. Впереди показалась большая группа представителей московской знати. Одежды и бороды вельмож были присыпаны снегом, и на расстоянии они больше походили на пеньки, торчащие в лесу. Зато колоритную фигуру генерал-губернатора Михаила Волконского, стоявшего рядом с московскими вельможами, Екатерина узнала сразу.

В огромной соболиной шубе нараспашку, из-под которой выглядывал красный кафтан, с караваем хлеба с солью в руках он благоговейно ожидал государыню.

– Глянь, Гриша! Чем не старичок-боровичок наш Михаил Никитович! Ой, как на духовника маво, Ивана Панфилова, похож! Ну копия! – и государыня впервые за последние дни легко и от души рассмеялась.

Кони медленным шагом подкатили карету к Волконскому, слуги распахнули дверь. Выйдя из кареты, Екатерина и Потёмкин очутились среди народа, немедленно испустившего три оглушительных «Ура!», которые тут же были подхвачены остальной толпой. Торжествующий рёв понесся над площадью. Москва приветствовала свою государыню…

***

Пугачёвский бунт напугал императрицу. Екатерина II приняла меры хоть как-то облегчающие тяжёлую жизнь простых людей.

17 марта 1775 года вышел особый манифест Екатерины II, в котором мужицкий мятеж предавался забвению. Всем беглым и приходящим добровольно с повинной участникам бунта было обещано прощение. Река Яик отныне стала именоваться Уралом. Ещё в 1773 году Екатерина издала декларацию «Допустимость всех религий», которая в первую очередь имела в виду, конечно, ислам и предписывала православным иерархам не вмешиваться в дела мусульман, но чиновники слабо контролировали испонение сего указа. Дабы снять напряжение среди верующих, правительство строго настрого приказало соблюдать указ о терпимости религий.

Правительство также пошло навстречу и крестьянам, стремившимся облегчить своё положение и выбиться в люди. Был издан манифест, который «отрешал от рода сборов»: «с бортей, ульев, соляных вольнопромышленных варниц, с красильного, воскобойного, кожевенного, мыловаренного и других промыслов, с торговых балаганов, полос, скамей, умётов и тому подобных».

Другой манифест от 31 марта 1775 года объявлял о «вспоможении» жителям мест, разорённых бунтом. Екатерина пошла дальше. Указ от 22 ноября 1779 года отменял монополии и разрешал «всем и каждому свободно заводить станы всякого рода и на них производить всякого рода рукоделия без других на то позволений».

Россия прошла ещё один тяжёлый исторический этап. Жизнь в стране стала налаживаться.

Кровавые события пугачёвского бунта, его благополучное завершение несколько заретушировали другие не менее значимые события. Заключение в 1774 году с Османской Портой мирного договора, предоставляющего Крымскому ханству самостоятельность, а России долгожданное, пусть и относительное спокойствие на южных границах, свободное плавание купеческих судов по проливам Средиземного моря и Чёрному морю – очень важный этап становления российской государственности. Однако, как покажет время, борьба в этом направление для нашей страны совсем не закончилась, она только начиналась…

***