Очерки бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе)

Да, это торжество, незнакомое простым смертным: это торжество, известное только богам, царям, героям и народам! Но сколько огорчений, досад, сомнений, мук душевных, тревог и забот предшествовало этому дивному торжеству!.. Чтобы лучше показать двойственность человека в субъективном и объективном мире, напомним Петра в другие две минуты. Вспыхивает стрелецкий бунт, и душа заговора – родная сестра царя-исполина: брат о ней плачет, а царь ее судит и карает…[17 - Сестра Петра I, Софья Алексеевна, по его приказу была в 1698 г. насильно пострижена в монахини за попытку занять престол при поддержке стрельцов.] Надежда великого Царя, боявшегося и трепетавшего только одной смерти – смерти своей идеи реформы, – тот, кто мог и продолжить и укрепить или прекратить и изгнать ее, его родной, его единственный сын, восстает на отца и царя, и восстает именно как на преобразователя… Весы суда готовы: на одной стороне естественная любовь родителя, на другой – судьба народа… Народ победил – страшная, величественная и торжественная минута!.. Солнце должно было остановиться в своем вечном, довременном течении, природа притаить дыхание, пульс мировой жизни прерваться, в ожидании страшного решения[18 - По распоряжению Петра I его сын Алексей, обвиненный в заговоре, был в 1718 г. приговорен к смертной казни, но умер от пыток или, по другой версии, был задушен.], чтобы потом забиться новою, удвоенною жизнию, потечь новым, ускоренным течением от чувства торжества… Великий подвиг великого человека! – восклицаете вы в гордом сознании торжества достоинства человеческой природы. Мир объективный победил мир субъективный, общее победило частное! Отчего же так велика эта победа? – оттого, что власть естественного влечения сердца безгранична над волею человека, и, когда торжествует над ним закон нравственный, человек является героем, полубогом, представителем человечества, осуществившим своею личностию все могущество целого человечества; оттого, что права субъективного человека бесконечно сильны над душою и побеждаются только самоотвержением в пользу общего… Итак, у одного человека две жизни, из которых каждая поочередно овладевает им, которые борются между собою, и в этой борьбе его жизнь…

Общество слагается из множества людей, и у каждого из них свой горизонт понятий, своя сфера жизни, свой круг действия, наконец, свой субъективный и свой объективный мир. Один больше частное явление, то есть больше принадлежит себе; другой больше общее явление, то есть больше сливается с интересами объективными, выходящими из сферы его частной жизни; но каждый разделен между собою и обществом, и каждый соединен с обществом, то есть находит себя в обществе. Иной, по ограниченности своей натуры, даже не понимает слова «отечество», но если он вписан в сословие, в цех – у него уже есть свой объективный мир. Вот откуда истекает живое единство общественной организации, которой бесчисленные и разнообразные нервы, проходя взад и вперед и перепутываясь в теле, сходятся в одном пункте и образуют собою орган сознания – единого личного я. Каждый из членов общества имеет свою историю жизни, а общество имеет свою, и еще гораздо последовательнейшую, гораздо полнейшую, разумнейшую и понятнейшую. Как единый человек, оно переходит все моменты развития: начав бытие свое бессознательно и довременно, вдруг пробуждается для сознания, но для сознания еще естественного, непосредственного; [5 - Здесь слово «непосредственный» употреблено в значении отсутствия посредства мысли в сознании. Младенец или простолюдин может быть добр, не имея ни малейшего понятия ни о добре, ни о зле, – доброта непосредственная, другой может обнаруживать своими действиями и инстинктивно верными заключениями удивительную истинность, никогда не думавши о том, что такое истина, – непосредственное познание истины.] наконец наступает для него эпоха выхода из естественной непосредственности, оно отрицает родство крови и плоти во имя родства духа, чтобы потом через дух снова признать родство крови и плоти, но уже просветленное духом – светом божественной мысли. Как у единого человека, у него бывают болезни, и фазы болезней, и переход в здоровое состояние. Словом, это живая, единичная личность, огромное тело, с бесчисленным множеством голов, но с единою душою, единым индивидуальным я. И никогда его единство не бывает так поразительно, как в тех грустно или радостно торжественных его положениях, когда или решается вопрос о его жизни и смерти, или общая радость заставляет сильно биться его исполинское сердце. Все в нем усыплено в каком-то дремотном спокойствии, все так обыкновенно и ежедневно: судья ходит в суд, чтоб брать жалованье и жить им, воин исполняет свои обязанности, как долг службы, составляющий условия его обеспечения, купец думает о барышах, словом – все занято собою: кто родится, кто умирает, кто женится, кто разводится, и всякий – Иван да Петр, Сидор да Лука. Но вот буря иноплеменного нашествия проносится по усыпленному народу и разражается громом и молниею над его беспечною головою – и нет больше людей: является народ, нет больше личных и частных интересов: все дума об отечестве, пестрые толпы слились в одну общую массу, во главе которой является царь. И те, которые удивляли вас своею мелкостию и пошлостию, оскорбляли бездушием, те часто поражают вас и львиною храбростию, и благородством поступков, и великодушною готовностию принести себя на жертву за общее дело, даже не думая, чтобы их жертва имела какую-нибудь цену. Для того-то и насылается буря, чтобы очищался воздух и орошенная земля чревотела плодородием и давала плод сторицею… Такое зрелище представляла собою Русь на Мамаевском побоище; такое зрелище представляла она в годину междуцарствия, когда умирающее сознание ее я было пробуждено и оживлено голосом келаря Палицына, святителя Гермогена, мясника Минина и деятельным участием князя Пожарского…[19 - Московский патриарх Гермоген призывал в своих грамотах к борьбе против польско-литовских захватчиков, а келарь Троице-Сергиевской лавры Палицын помогал Пожарскому в битвах на улицах Москвы. См. также прим. 8 к статье «Бородинская годовщина». В. Жуковского…».] Отчего видна такая забота на лицах всех и каждого? отчего по одному направлению движутся, от места до места, густые массы народа, отчего, говоря словами поэта,

В погребальный слившись ход,
Вся империя идет?..[20 - Эта и следующая стихотворные цитаты из «Бородинской годовщины» В. А. Жуковского.]

Умер Благословенный…[21 - Александр I умер 19 ноября 1825 г.] Отчего в первопрестольном граде, от заставы до стен священного Кремля, тянутся по обеим сторонам густые толпы бесчисленного народа, едва удерживаемые в порядке двойным рядом солдат, лепятся на помостах, покрывают заборы и кровли домов? Кто созвал их сюда? Никто, даже те, которые имеют право сзывать народ, скорее озабочены тем, чтобы число его не было во вред ему самому. Отчего лица всех светлы и радостны, чужды всякой житейской заботы, всякой мысли о себе? отчего глаза всех, с томлением и трепетом ожидания, обращены в одну сторону? отчего вдруг, при царственном гуле колоколов и громе пушек, воздух потрясся от стонущего «ура», как бы выходящего из единой груди и единых уст?.. Новый царь вступает в древнюю Москву для венчания на царство…[22 - Коронация Николая I в Москве произошла 22 августа 1826 г.]

Много славных и блестящих мгновений пережила молодая Россия – молодая и юная, несмотря на свою девятивековую жизнь; много перетерплено было ею славных бед, много перепраздновано славных торжеств; но все они помрачаются 1812 годом. И в самый знаменитый 1612 год за нее спорили и жизнь и смерть; но тогда спасение казалось чудом, которому тогда только поверили, когда оно уже совершилось; но в 1812 спор жизни с смертию казался еще страшнее, а в спасении никто не отчаивался, никто не сомневался даже. Беда была торжеством: что же самое торжество?.. Великое влияние имели на Россию нашествие Наполеона и последняя борьба ее с ним: уже не раз опытом блестящих побед и славных торжеств сознавала она свои исполинские силы; но что все эти опыты перед эпохою XII и XIV годов?.. Народная фантазия, в союзе с преданием, создала могучего богатыря, в мифическом образе которого видится образ самого народа и вместе символ его судьбы – Илью Муромца, который, лишенный ног, тридцать лет сидел сиднем, а на тридцать первый погулять пошел. И действительно: добрый молодец расходился и разгулялся… С самой эпохи татарского ига Россия была оторвана от европейского мира и развивалась сама в себе изолированно, формировалась изнутри и извне и крепла в силах своей исполинской корпорации; но в отношении к общему развитию человечества она сидела сиднем, погруженная в дрему непробудную. И вдруг исполин, ростом и силою вровень с нею, поставил ее на ноги, разбудил от вековой дремоты – и она встала и пошла. С самого того мгновения, как царственный младенец начал тешиться в селе Преображенском с своею потешною ротою и потом могучею дланью крепко ухватился за бразды правления, Россия не имела минуты свободной, чтобы вздремнуть, чтобы забыться покоем от ратных и гражданских подвигов, от торжеств победы и славы, от триумфов завоеваний и приобретений. Но что вся эта бодрственная, недреманная, полная трудов и деятельности жизнь перед тою, для которой снова как бы пробудилась она страшным кликом: «Неприятель идет на Москву»? что все прежние ее восстания от сна перед тем, которое совершилось при зареве пылающей Москвы – этой очистительной жертвы за спасение целого народа, этого феникса, вновь возродившегося из своего священного пепла?.. И после того, какой блистательный ряд торжеств!.. Дело шло уже не о новой приобретенной провинции, не о клочке земли, отбитой у врагов и моря для построения города, ни даже о завоевании царства и царств: дело шло сперва о собственном спасении, а потом о спасении всей Европы, следовательно – всего мира. Россия тесно примыкается к истории Европы, знакомится с ее бытом и домашнею жизнню, – и царь русский,

Вождь вождей, царей диктатор,
Наш великий император,
Мира светлая звезда, —

является посредником между царями и народами, Готфредом крестового похода новых веков, изрекает пощаду и милость гордой столице народа, почитающего себя первым народом в мире, и в светлом торжестве и триумфе проходит по столицам спасенной им Европы!.. Явление беспримерное в истории человечества и могшее совершиться только в конце XVIII и начале XIX веков – в это время чудес и гигантов!..

У всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты: и о человеке можно безошибочно судить, только смотря по тому, как он действовал и каким он является в эти моменты, когда на весах судьбы лежала его и жизнь, и честь, и счастие. И чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее. Так и у всякого народа – своя история, а в истории свои критические моменты, по которым можно судить о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем грандиознее царственное достоинство его истории, тем поразительнее трагическое величие его критических моментов и выхода из них с честью и славою победы. Дух народа, как и дух частного человека, выказывается вполне только в критические минуты, по которым одним можно безошибочно судить не только о его силе, но и о молодости и свежести его сил. Бородинская битва, самим Наполеоном названная битвою гигантов, была самым торжественным, самым трагическим актом великой драмы XII-го года. Взглянем на нее со слов автора книги, подавшей повод к этой статье, и участника и очевидца в великом деле.

Солдаты наши желали, просили боя. Подходя к Смоленску, они кричали: «Мы видим бороды наших отцов, пора драться!» Узнав о счастливом соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему: вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами – «Прежде мы были так! (то есть корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены) – теперь мы, – говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, – вот так, так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!» – Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертою рукою и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места.

Мудрая воздержность Барклая де Толли не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была собственно – война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным – с голосом России. Народ видел наши войска стройные, могучие, видел вооружение огромное, государя твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь своей империи, видел все это – и втайне чувствовал, что (хотя было все) недоставало еще кого-то – недоставало полководца русского[23 - Курсив Белинского.]. Зато переезд Кутузова из Санкт-Петербурга к армии походил на какое-то торжественное шествие. Предания того времени передают нам великую поэтическую повесть о беспредельном сочувствии, пробужденном в народе высочайшим назначением Михаила Ларионовича в звание главноначальствующего в армии. Жители городов, оставляя все дела расчета и торга, выходили на большую дорогу, где мчалась безостановочно почтовая карета, которой все малейшие приметы заранее известны были всякому. Почетнейшие граждане выносили хлеб-соль; духовенство напутствовало предводителя армии молитвами; окольные монастыри высылали к нему на дорогу иноков с иконами и благословениями от святых угодников, а народ, не находя другого средства к выражению своих простых, душевных порывов, прибегал к старому радушному обычаю – отпрягал лошадей и вез карету на себе. Жители деревень, оставляя сельские работы (ибо это была пора косы и серпа), сторожили также под дорогою, чтобы взглянуть, поклониться и в избытке усердия поцеловать горячий след, оставленный колесом путешественника. Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени, и между тем как старцы кланялись седыми головами, они с безотчетным воплем подымали младенцев своих вверх, как будто поручая их защите верховного воеводы! С такою огромною в него верою, окруженный славою прежних походов, прибыл Кутузов к армии (стр. 5, 6 и 7).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Накануне дня бородинского главнокомандующий велел пронести ее (икону Смоленской божией матери) по всей линии. Это живо напоминало приготовление к битве Куликовской. Духовенство шло в ризах, кадила дымились, свечи теплились, воздух оглашался пением, и святая икона шествовала. Сама собою, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своей кровью. Везде творилось крестное знамение, по местам слышались рыдания. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и поклонился ей до земли. Когда кончилось молебствие, несколько голов поднялось кверху и послышалось: «Орел парит!» Главнокомандующий взглянул, вверх, увидел плавающего в воздухе орла и тотчас обнажил свою седую голову. Ближние к нему закричали «ура!», и этот крик повторился всем: войском.

Орел продолжал плавать; семидесятилетний вождь, принимая доброе предвестие, стоял с обнаженною головою. Это была картина единственная! Михаил Кутузов, главный повелитель всех воинских сил империи, явился тут во всей красе военачальника. В простреленной голове его был ум, прозревавший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все тайны политической жизни гражданских обществ и народов. Над ним парил орел, на нем была икона Казанской божией матери, сто тысяч русских кричало «ура!», а судьба завтрашнего дня укладывала жребий в таинственную урну свою… (стр. 39 и 40).

Да, это было великое зрелище, это была картина мировой жизни, непосредственно явившая, волею божиею, откровение вечного духа жизни, воочию совершившаяся!.. Тут являлась личность народа, поглотившая в себе все частные личности; все умы были полны одною мыслию, сердца одним чувством и бились в такт, как бы то было сердце одного человека… Не много подобных минут хранит история на своих заветных страницах, но потому-то и велики и священны такие минуты: их не может произвести и устроить воля человеческая, но они являются сами, как разумная необходимость… Скажите, какая была нужда целому народу до одного человека – того семидесятилетнего вождя, с седою головою и простреленным глазом? Разве он был тому отец, другому брат, третьему родня дальняя? разве он мог того сделать счастливым, другому дать денег, третьего исцелить от неизвлечнмой болезни? Нет! эти люди были ему чужды, как и он был чужд им; они были для него – все незнакомые лица, хотя его лицо и было известно им разве только по портретам. Но почему же его лицо распалось на такое множество портретов? почему эти портреты всем известны? Потому что этот человек есть не частное явление, а один из выразителей сущности народной жизни, один из представителей нравственного могущества своего народа, не Михаил и не Ларионович, а просто Кутузов – имя символическое, из собственного сделавшееся нарицательным; потому что он не случайное выражение частной идеи, а необходимо разумное выражение общенародной и человечественно-мировой идеи, высшее явление высшей действительности, сын не случая, но судьбы… Глубоко замечание автора «Очерков Бородинского сражения», что «нужен был русский полководец, с русским именем»: подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте; [6 - «Полководец» – одно из величайших созданий гениального Пушкина, оканчивающееся следующими стихами:О род людской, достойный слез и смеха,Жрецы минутного, поклонники успеха!Как часто мимо вас проходит человек,Над кем ругается слепой и буйный век,Но чей высокий лик, в грядущем поколенье,Поэта приведет в восторг и умиленье!] но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении разумную и непреложную необходимость… Отчего же из всех русских генералов только на Кутузове остановились внимание и доверенность царя, бессознательно и как бы инстинктивно подтвержденные упованием и верою народа? Здесь мы понимаем глубокий смысл изречения священного писания: «Глас божий – глас народа» – изречения, которое только и понимается в торжественные минуты народной жизни, когда исчезают люди и является только народ.

Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветный клич войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции: «Водку привезли: кто хочет, ребята! ступай к чарке!» Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: «Спасибо за честь! не к тому изготовились: не такой завтра день!» И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: «Мать пресвятая богородица! помоги постоять нам за землю свою!»

Если бы в книге г. Глинки не было ни одного из тех достоинств, о которых будем еще говорить ниже, то за один этот факт, передаваемый ею во всеобщую известность, она достойна названия народной книги. Никогда явления духа не бывают так мистически поразительны, никогда они не производят в душе такого живого, ясного и трепетно священного созерцания своей таинственной сущности, как открываясь чрез эти массы самого низшего народа, лишенного всякого умственного развития, загрубелого от низких нужд и тяжелых работ жизни. Солдаты наши требовали сражения; мысль, что Москва будет отдана неприятелю, заставляла их громко роптать – их, которые, по своему национальному духу и богом данному им инстинкту истины и здравого рассудка, всегда отличаются беспредельною доверенностию к высшей власти и молчаливым выполнением ее велений. Бородинская битва была дана для них. Скажите: что такое Москва этому грубому солдату, ему, который никогда не видал ее, а только смутно носил, в ограниченном круге своих понятий, какую-то бессвязную мысль о ее сорока сороках церквей, ее Кремле и белокаменных палатах?.. Почему же мысль о занятии ее врагом тяжелее для него всех смертей?.. Не довольно ли было бы ему ограничиться простым и безмолвным выполнением своей обязанности: стать, где велят стать, и умереть, где велят умереть, не желая и не требуя сражения, когда «командиры» не хотят его, и не позываясь, может быть, на верную и неизбежную смерть?.. Вот самое поразительное и самое очевидное доказательство того, что все живет в духе и служит духу и сильно одним духом: и мудрец, глубоко проникший в сокровенные причины вещей, и светский человек, имеющий обо всем легкие понятия, и грубый поселянин, которого ограниченный кругозор понятий не простирается далее низких нужд материальной жизни. Вот самое поразительное и самое очевидное доказательство того, что всякий человек, на какой бы ступени нравственного развития ни стоял он, не есть какая-то особность, сама по себе существующая, но есть живая часть живого целого, которая страждет, когда страждет целое, которая тотчас сознает свое кровное родство с тою общностию, которая есть альфа и омега его бытия, как скоро настанет для нее торжественная минута… Вот, наконец, самое поразительное и самое очевидное доказательство того, что человеческое общество, народ или государство, есть не искусственная машина, механически движущаяся, но живое тело, кровь и плоть, одушевляемые духом. Мы попросили бы кстати мудрых века сего доказать нам, что в мире есть какая-то материальная сила, какой-то человеческий произвол, который рассчитанною хитростию побеждает силу духовную, образованность и гений… Мы попросили бы их кстати объяснить нам, как слепая воля человеческая производит явления, в которых, по нашему мнению, непосредственно является сам бог; как она, собственною силою, творит возможное только богу и насилием производит в грубых массах любовь, вдохновение, самопожертвование, единство целей и стремлений, словом, то, что может производить только дух…

Обратимся собственно к книге Ф. Н. Глинки. Она не есть сочинение ученое ни в военном, ни в историческом смысле и не обогатит ни военного писателя, ни историка новыми фактами. Она даже не имеет достоинства рассказа, в порядке и картинно изложенного. Сперва автор начинает повествовать о бородинском деле по дням (потому что на Бородинском поле дрались 23, 24 и 25 августа), потом отдельно описывает собственно Бородинское сражение, бывшее 26 августа, и, описав его коротко и целом, начинает описывать его же по часам, почему необходимо повторяет одно и то же и несколько сбивает строгого, холодного читателя. Но его книга, не будучи ни военною, ни историческою, может назваться поэтическою. Если она не впечатлеет в уме вашем полной, художественно оконченной и замкнутой картины Бородинской битвы, зато она покажет вам всю поэзию, всю мистическую таинственную сторону его, даст самое верное понятие о его всемирно-историческом значении; наведет вас на глубокую, возвышенную думу о человечестве, о царях и народах, веках и событиях; вознесет вас в ту превыспреннюю сферу, где вашей головы не кружат ядовитые и смрадные испарения мелкого эгоизма, жалких забот о своей личности и низких нужд жизни; возведет вас на ту высокую гору, с которой исчезает все мелкое и ежедневное, все частное и случайное, но видятся только народы и царства, цари и герои – помазанники и избранники божии, своею судьбою осуществляющие довременные судьбы мира, от века почивавшие в лоне божественной идеи… Из книги Ф. Н. Глинки вы не узнаете Бородинской битвы в стратегическом отношении, но вы узнаете, что с тех пор, как люди начали между собою войну, еще не было такой битвы не на жизнь, а на смерть, где частные сшибки производились массами, которые в прежние и еще недавние времена почитались страшными армиями, где на тесном пространстве гремело беспрерывно 1700 орудий, дралось отчаянно 300 000 человек; где умирающие дорезывали оружием, добивали кулаком, догрызали зубами умирающих подле них врагов, где лопались орудия и взрывались зарядные ящики, воздух был – дым и огонь, рукопашный бой и натиск неприятельской кавалерии считались отдыхом за прекращением адского действия неприятельской артиллерии; где без отдыха дрались пятнадцать часов и где, наконец, осталось 29 999 трупов; вы узнаете, что это была битва гомерическая, где каждый действовал как бы от себя, дрался за свое личное дело, за свою личную обиду, где отдельно подвизались и огнедышащий Ней, и лев русской армии – Багратион, и гарцующий Мюрат, и русский Баярд Милорадович[24 - М. А. Милорадович назван именем Баярда – храброго французского рыцаря, прозванного Рыцарем без страха и упрека.], и Коновницины, и Тучковы, и где Барклай де Толли, сей

…устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался он[25 - У Пушкина: «ты» (стихотворение «Полководец»).] в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще!..

где спокойно, орлиным взором следил за судьбою битвы тот престарелый вождь, на священной седине которого лежало спасение России; где не раз погружался в думу и недоумение сын судьбы, «могучий баловень побед»[26 - Так назван Наполеон в одноименном стихотворении Пушкина.], и в первый раз оказал несвойственную ему нерешительность и опустил несколько драгоценных мгновений… В книге Ф. Н. Глинки вы найдете живою кистию начертанные портреты героев битвы и мастерски набросанные отдельные ее картины и очерки. В приведенных выше местах из его книги читатели могут судить о поэтической увлекательности и живости его языка; но мы выпишем еще несколько мест, которые дадут еще лучшее понятие о книге не читавшим ее и о характере «битвы гигантов».

…Большой центральный редут был решительно захвачен. Синие и пестрые толпы французов суетились около пушек, но два человека, постигнув всю важность потери и рассуждая, что отнятое центральное укрепление, оставшись долее в руках неприятеля, решит судьбу целого дня и отворит ворота в самом центре линии, положили на мере отнять редут и с ним ключ позиции. Поле далеко было покрыто рассеянными единицами. Два человека, о которых мы сказали, взяли третий баталион Уфимского полка (из корпуса Дохтурова) и повели его к цели. Одного из этих храбрых видел я накануне, на большой батарее при Бородине. Он был еще в цветущих летах, с привлекательными чертами лица; товарищи и подчиненные не могли налюбоваться его храбростию, его великими дарованиями. Глядя на него, так легко было вспомнить о молодом паладине средних веков! Юность, осанка, мужество – все соединялось в живом, бодром воине: это был граф Кутайсов, командир всей артиллерии при Бородине. Другой, в летах более зрелых, осанистый, могучий, с атлетическими формами, с лицом и мужеством львиным, ехал рядом с названным выше воином. И то был генерал Ермолов, тогдашний начальник штаба. Оба в мундирах конной артиллерии. Не успели они двинуться с места, как пример их начал действовать благотворно. Единицы стали быстро соединяться в десятки, сотни, тысячи, и скоро увидели колонну, которая не уступала в длине и плотности знаменитой колонне в битве Фонтенейской. Но эта самосоставная колонна из солдат разных служб, разных полков, разных мундиров не имела никакого единства, никакой правильности. У ней было, однако же, единство цели! Два мужественных вождя, далеко впереди всех, вели эту толпу храбрых. Французы, незаконные владельцы редута, видели приближающуюся бурю и не дремали на своих трофеях. С фасов редута засверкал ужасный огонь. Великодушная колонна редела, волновалась. Была минута, солдаты задумались, остановились. И тут-то Ермолов употребил средство, о котором рассказ и теперь остается в числе любимых солдатских преданий о незабвенном дне. По обдуманному ли намерению или нечаянно у него, как у начальника штаба, случился запас георгиевских солдатских крестов в мундирном кармане. Воспользовавшись минутою, он вынул горсть крестов, закричал: «Ребята, за нами! кто дойдет, тот возьмет!» и вслед за тем начал кидать кресты далеко впереди себя. Это средство обаятельно подействовало на солдат: они кинулись к крестам и пошли вперед! Генералы подвигались скоро, кресты мелькали, толпа бежала, «ура» гремело. И таким образом, от креста до креста, подошли к самому редуту. Редут зевнул дымом и пламенем, выслал бурю картечь, брызнул косым дождем пуль; ряды пали, другие стеснились и ворвались в укрепление. Из двух предводителей не досчитались одного: граф Кутайсов исчез. Россия и товарищи не могли предать земле с честию его тела, которого не доискались под грудами убитых; только верный конь его прибежал к своим. Генерал-майор Ермолов ранен в шею, но продолжал сражаться (стр. 45–48).

…Вот тут-то последовало то важное событие, о котором мы слегка уже говорили. Постигнув намерение маршалов и видя грозное движение французских сил, князь Багратион замыслил важное дело. Приказания отданы, и все левое крыло наше, по всей длине своей, двинулось с места и пошло скорым шагом в штыки. Сошлись!.. У нас нет языка, чтоб описать эту свалку, этот сшиб, этот протяжный треск, это последнее борение тысячей! Всякий хватался за чашу роковых весов, чтоб перетянуть их на свою сторону. Но окончательным следствием этого упорного сражения было раздробление! Тысячи расшиблись на единицы, и каждая кружилась, действовала, дралась! Это была личная, частная вражда человека с человеком, воина с воином, и русские не уступили на вершок места. Но судьбы вышние склонили чашу весов на сторону французов. Мы вдруг стали терять наших предводителей. После целого ряда генералов, ранен и сам князь Багратион.

Видите ли вы здесь, в стороне, у подошвы высоты Семеновской, раненого генерала? Мундир на нем расстегнут, белье и платье в крови, сапог с одной ноги снят; большое красное пятно выше колена обличает место раны. Волосы в беспорядке, обрызганы кровью, лицо, осмугленное порохом, бледно, но спокойно. То князь Петр Иванович Багратион. Его поддерживает, обхватя руками сзади, Преображенский полковник Берхман. Левая рука раненого лежит на плече склонившегося к нему адъютанта, правой жмет он руку отличного, умного начальника 2-й армии, генерала Сен-Приеста, и вместе с последним прощанием отдает свой последний приказ, изнеможенный от усталости и потери крови, князь Багратион еще весь впереди, весь носится перед своими дивизиями. Видите ли, как он, забыв боль и рану, вслушивается в отдаленные перекаты грома? Ему хочется разгадать судьбу сражения, – и судьба сражения становится сомнительною. По линии разнеслась страшная весть о смерти 2-го главнокомандующего, и руки у солдат опустились (стр. 72–73).

По этим образчикам читатели могут безошибочно судить о благородной простоте и поэтической живости слога, равно как и о важности книги Ф. Н. Глинки для русской публики. Это книга народная, в полном значении этого слова, потому что, при великой важности содержания, она всем равно доступна. Теперь, когда русские уже не стыдятся, но гордятся быть русскими; теперь, когда знакомство с родною славою и родным духом сделалось общею потребностию и общею страстию, стыдно русскому не иметь книги Ф. Н. Глинки, единственной книги на русском языке, в которой один из величайших фактов отечественной славы рассказан так живо, увлекательно и так общедоступно! Но книга Ф. Н. Глинки, при больших достоинствах, не чужда и некоторых недостатков, которые долгом почитаем заметить, в надежде, что почтенный автор при втором издании своего прекрасного сочинения, издании, которое, вероятно, скоро потребуется, не оставит воспользоваться нашими замечаниями, если найдет их справедливыми. В целом его сочинения мы желали бы видеть больше едипства и последовательности в изложении события и меньше дробности и разнообразия в манерах и приемах рассказывать. Равным образом, нам очень неприятно, что благородная простота слога автора «Очерков Бородинского сражения» иногда пятнается то изысканными и натянутыми сравнениями, как, например, сшибающихся рядов с разбивающимся стеклом, потом с рабочею храминою химика, сравнениями, которые, нисколько не поясняя сущности дела, только затемняют его; то изысканными и натянутыми выражениями, как, например, приурочить вместо отнести или присоединить и других тому подобных; в одном месте мы даже встретили слово «объективный», совершенно неуместно употребленное и потому не имеющее никакого значения. Но что всего неприятнее и досаднее в «Очерках», это места, выказывающие ложный, рассудочный и внешний мистицизм, который видит таинство не в сущности идеи, а в случайных столкновениях обстоятельств, случайном числе каком-нибудь. Например, прекрасно сравнивая Кутайсова с паладином средних веков, автор подтверждает это сравнение тем, что сражение при Креси происходило 26-го же августа[27 - 20 августа 1346 г., во время Столетней войны, англичане одержали крупную победу над французами в районе Креси.], в которое пал Кутайсов. Потом замечает, что в Бородинском побоище участвовало с обеих сторон шесть Михаилов, как будто Михаил было имя привилегированное и число шесть сколько-нибудь относилось к сущности дела или поясняло его.

Мы сказали, что книга Ф. Н. Глинки есть единственная народная книга о Бородинском сражении, разумея под этим ее чисто литературный характер и нисколько не думая давать ей преимущество перед учеными сочинениями об эпохе XII года генералов Михайловского-Данилевского, Бутурлина и других военных писателей. Чтобы дать полное понятие о характере книги Ф. Н. Глинки, выпишем его прекрасное и поэтическое предисловие, которое может служить самою верною оценкою его сочинения:

Людям XII года.

(Вместо предисловия)

Три девятилетия прошло с того дня, как отгремела битва Бородинская. Грустно перелистывать список лиц и чинов, бывших участников в битве великанов (la bataille des geants): так называл ее Наполеон. Мало осталось людей XII-го года, еще менее людей бородинских! Двадцать семь лет стоят сражения! Сколько храбрых, красовавшихся ранами XII-го года, перешли на ту сторону жизни!

И тебя не стало, наш государь XII-го и XIV-го годов, – эпох сожжения Москвы и пощады Парижа! И ты, отслужа верно и праведно своей России 25 лет (урочный срок простого воина) со скипетром и шпагою, и ты отошел к венценосным отцам своим. Мужественный, твердый, ты был неподвижным столпом, на который оперлась уязвленная Россия. Помазание горело на главе твоей, судьбы вышнего почивали над нею. И тебя не стало!..

Увлеченная потоком современности, Россия уже забыла о своем XII годе. Мало где говорили о године грустной и славной, почти забыли о Бородине!

Но вот государь наш замыслил дело, достойное времен рыцарских: он желает воссоздать битву Бородинскую на родном ее поле и обессмертить это поле сооружением памятника, достойного падших и соорудителя. И вот отчего стала оживать память о былом, воскресли разговоры о XII годе. Уже торговля, промышленность и любопытство спешат из столиц в историческое поместье государя-цесаревича, в надежде выгод и зрелища.

Следуя за общим движением, сосредоточил и я в душе моей последний огонь, недогашенный бурями жизни, вспомнил великое былое и взял оставленное перо, чтоб описать битву Бородинскую во всех ее видах, во всех подробностях. Но обстоятельства, от меня не зависящие, не дозволили этого сделать. Я не мог найти достаточных пособий для сравнений и выводов. Итак, видя себя среди двух крайностей, между невозможностию сделать, что бы желал[28 - Курсив Белинского.], и желанием сделать что-нибудь, я сделал что мог. Несмотря на совершенный недостаток материалов и краткость времени, старался я вызвать из памяти прошедшее и, подкрепить дело памяти собственными и других лиц «Записками», которые нигде еще напечатаны не были, я составил «Очерки Бородинского сражения».

Люди битвы исполинской! вы знаете, что такое поле Бородинское! – Дым и огонь были воздухом этого поля, где виделось истинное изображение последнего дня!.. Только огнем и кровию, если б можно употребить их вместо красок, может быть написана картина битвы Бородинской. Люди того времени! вам лучше, нежели кому-нибудь, известно, можно ли было уловить пером, даже памятью все переходы этой битвы, где тысячи, обеспамятев от грома и зноя великого, двигались в угаре сражения, с места на место, часто сами не зная куда, по указанию обстоятельств, и обстоятельства не изменялись ли почти ежеминутно?

Итак, простите мне ошибки, невольно и, может быть, во множестве втеснившиеся в мои «Очерки», которые, по слогу простому и общепонятному, желал я сделать доступными всем и каждому.

Люди XII-го года! наводите лучи славы вашей на труд мой слабый, но усердный и, смею сказать, добросовестный. Ваше благосклонное одобрение будет лучшею наградою для меня, малейшего участника в величайшей из битв!

По примеру красноречивого автора поэтических «Очерков» и мы хотим сказать от себя несколько слов нашим читателям. Может быть, многие из них упрекнут нас в том, что в критике «Очерков Бородинского сражения» большее место заняли выводы и рассуждения о народах, нежели взгляд на самую битву Бородинскую, подавшую к ним повод… Всякое явление может быть рассматриваемо с двух сторон – со стороны идеи, выражаемой им, и со стороны самого выражения идеи. Но как основание и сущность всякого явления заключаются в идее, выражаемой им, то самое выражение (факт) не может быть понятно, когда рассматривается само по себе, вне скрывающейся в нем мысли. Критика есть сознание общих законов частного явления, рассматриваемого ею: следовательно, идеи, как первообразы вечных и переходящих законов разума, должны быть ее главным и исключительным предметом, а само явление (факт) должно служить ей только средством для приложения общих законов к частному явлению. Подробности о Бородинской битве читатели найдут в самих «Очерках», следовательно, пересказывать их от лица критика – лишний труд, когда дело идет о книге литературной и общепонятной; а пересказывать их от лица автора – значило бы наполнить статью выписками и, по примеру некоторых критиков, легким образом блистать чужим умом и на чужой счет[29 - Белинский имеет в виду Сенковского, рецензия которого на «Очерки Бородинского сражения» Ф. Н. Глинки («Библиотека для чтения», 1839, т. 36, № 10, отд. VI, с. 34–38) почти целиком состояла из двух пространных цитат из рецензируемой книги.]. Поэтому нам хотелось дать читателям нашу точку зрения на Бородинскую битву, не как на случайное явление, без начала и конца, без причины и следствия, но как на необходимое проявление народной жизни, как на непосредственное осуществление и откровение воли божией, и тем указать на мистическую и таинственную сущность этого великого события, – а этого нельзя было иначе сделать, как отправившись от первоначальной идеи, воспроизводящей и всезиждущей из собственной творящей силы. Мы думаем и убеждены, что уже проходит в нашей литературе время безотчетных возгласов с «ахами» и восклицательными знаками и точками для выражения глубоких идей без всякого смысла; что проходит уже время великих истин, с диктаторскою важностию изрекаемых и ни на чем не основывающихся, ничем не утверждающихся, кроме личного мнения и произвольных понятий мнимого мыслителя. Публика начинает требовать не мнений, а мысли. Мнение есть произвольное понятие, основанное на поговорке: «Мне так кажется»; какое же дело публике до того, что и как кажется тому или другому господину?.. Притом один и тот же предмет одному кажется так, другому иначе, а большей части обыкновенно вверх ногами. Вопрос не в том, как кажется, а в том – как есть в самом деле, и этот вопрос может решаться не мнением, а мыслию. Мнение опирается на случайном убеждении случайной личности, до которой никому нет дела и которая сама по себе – очень неважная вещь; мысль опирается на самой себе, на собственном внутреннем развитии из самой себя, по законам логики. Давно уже прошло то блаженное время, когда разобрать критически художественное произведение значило разобрать некоторые фразы, или удачно составленные, или погрешающие против языка; теперь безвозвратно проходит и то блаженное время, когда непризнанный критик, как бы издеваясь над публикою, объявлял, что личные ощущения – высший критериум изящного, и сказав, что то или другое сочинение «принадлежит к лучшим явлениям литературного года», что оно «ему очень понравилось», что он «многое прочел в нем с особенным наслаждением», – сказав это в десяти строках, делал десять или двадцать страниц выписок и смело, крупными литерами ставил в заглавии этих выписок громкое словцо «критика». Да, безвозвратно проходит уже пора, так сказать, мороченья публики подобными штуками. Достоинство и важность мысли начинают признаваться всеми. Что касается лично до нас, мы так глубоко убеждены, что истина не в людских «мнениях», не в личных убеждениях, а только в мысли, что если бы в опровержение этого указали на наши собственные статьи, мы скорее бы согласились в том, что или те, которым они кажутся недоказательными, не доросли ни до потребности, ни до понимания «мысли», или что, в самом деле, в наших статьях заключаются причины их недоказательности, – чем согласиться в том, чтобы могущество и очевидность истины заключались не в «мысли». Во всяком случае, «Отечественные записки» старались и будут стараться удовлетворить по возможности общей потребности идеи, предоставляя другим угощать публику «своими мнениями», если только публике в самом деле большая нужда знать, каковы мнения у сего или этого господина так называемого критика[30 - Намек на Н. А. Полевого как критика романтического направления и автора рецензии на «Очерки…» Глинки в «Сыне отечества» (1839, № 8, отд. IV, с. 139–145) и статьи «Летопись русских журналов за 1839 год» (там же, 1839, № 1, отд. IV, с. 51).].

Примечания

Список сокращений

В тексте примечаний приняты следующие сокращения:

Белинский, АН СССР – В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., тт. I–XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953–1959.

«Белинский и корреспонденты» – В. Г. Белинский и его корреспонденты. М., Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, 1948.

Белинский. Письма – Белинский. Письма. Редакция и примечания Е. А. Ляцкого, тт. I–III, СПб., 1914.

«Воспоминания» – В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. Гослитиздат, 1962.

ГБЛ – Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.

КСсБ – В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I–XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859–1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).

КСсБ, Список I, II… – Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное изд. «по незначительности своей».

ЛН – «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР.

Панаев – И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.