Куртизанка Сонника

Если я не ужасна, как те состарившиеся жалкие самки, следующие за твоими солдатами, то только потому, что во мне еще живет молодость. И все это ради кого? Ради тебя. А ты даже не смотришь на меня, ты забыл нашу первую встречу, ты видишь в Асбите только доброго друга, полезного союзника, который следует за тобой и приводит тебе немало сражающихся сил. Ганнибал! Луч Ваала! Ты велик, как полубог, но ты не знаешь человека. Ты видишь во мне только амазонку, воинственную деву, подобную тем, которых воспевали греческие поэты… но я ведь женщина…

Асбита замолчала и некоторое время смотрела на Ганнибала, не сказавшего ни слова.

– Ты, вероятно, забыл, как мы познакомились, – снова, после долгой паузы, грустно заговорила амазонка. – Я жила счастливо в своем оазисе, пока не побежала за тобой, как будто от тебя исходила какая-то непреодолимая притягательная сила. Я дочь гараманта Гиербаса. Покинув уют своего дома, пение своих рабынь и богатства, складываемые у моих ног торговцами, приходившими с караванами, я отправилась с Гиербасом на львиную охоту в пустыню, и воины ужасались, видя, как самые дикие звери боялись, когда чувствовали, что я гонюсь за ними, как они становились робки и покорны. Я была сильна, была красива. Только вышла я из детских лет, как самые знаменитые нумидийские вожди стали приезжать, прося гостеприимства у отца только для того, чтобы видеть меня вблизи. Они хвалились своими стадами и воинами и предлагали Гиербасу свой союз. Я же, равнодушная, холодная, только и думала о Карфагене, где была однажды с отцом, чтобы сговориться с благородными сенаторами о дани. О этот величественный огромный город с его храмами, как целые города, и его гигантскими богами!

И, отклонившись от течения своих мыслей, она стала говорить о Карфагене; воспоминания о большом городе, несмотря на все ее путешествия и воинственные приключения, очевидно, сохранились у нее. Она вспомнила жилища богатых карфагенян с пестрыми стенами, украшенными блестящими металлическими и стеклянными шарами; большие мраморные храмы, с их молитвенными рощами, где звучали цимбалы и лиры жрецов; храм богини Танит, окруженный розовыми кустами, благоуханными беседками, служившими для священной проституции в честь богини; а потом гавань – огромную гавань, кипевшую судами, привозившими со всех стран богатства всего мира: камыш из Бретании, медь из Италии, серебро из Иберии, золото из Офира, инкрустации из Эфиопии, специи и жемчуг из Индии, а богатые ткани – от бесчисленных таинственных азиатских племен, живущих на краю света и окруженных туманом сказочных рассказов.

Асбита обожала город, но не за одно его богатство, а за то, что там были приверженцы семьи Барка, опора героического рода, о подвигах которого нумидийские воины рассказывали ночью при лунном свете и чьим отпрыском был Ганнибал, еще мальчиком прославившийся в Иберийских войнах.

– Мои родные всегда любили твоих, – продолжала амазонка. – Если мой отец Гиербас переносил господство Карфагена, то только потому, что во главе его стоял Гамилькар, африканец, нумидиец, как и мы. Я так же, как и ты, ненавижу карфагенских купцов, потомков финикиян, поселившихся и расплодившихся, как черви, на холмах Арада, чтобы потом переплыть через море и захватить нашу чудную африканскую землю. Я ненавижу корабль, изображенный на многих из ваших монет и храмов, потому что он – знак насильников, завладевших нами; но я обожаю карфагенского коня – нумидийского скакуна – как знак нашего прошлого.

Потом она перешла к восхищению, возбуждаемому славой Барка. Она любила Ганнибала, еще не видев его, под впечатлением рассказов о его подвигах, доходивших до нее. Она видела его, бьющегося как лев рядом с отцом, среди стада быков с горящими рогами и раскаленных стрел, которыми иберийцы пускали в карфагенянина, ворвавшегося в их пределы. Она смотрела на него, обезумевшего от горя у трупа Гамилькара, а затем изнывающего при красивом Газдрубале, миролюбивом посреднике, до тех пор, пока, после убийства его, все войско не провозгласило своим вождем молодого сына Гамилькара.

Отец ее, Гиербас, умер, и она стала царицей своего племени, когда узнала, что Ганнибал, стремясь к славе и борьбе, осажден в Новом Карфагене, имея в своем распоряжении только остатки войска, собранного Гамилькаром в Иберии. Богачи карфагенские, враги семьи Барка, не замедлили употребить все свои усилия, чтобы лишить Ганнибала влияния, доставленного его солдатами; они молчанием подтвердили его избрание, но оставляли его без поддержки, предоставляя его собственным силам и надеясь, что туземцы сами справятся с ним или, если ему удастся основать на берегу Иберии небольшое государство, то в недрах его медленно угаснут притязания династии Барка.

– И тогда я полетела к тебе, – вспоминала Асбита. – Я хотела узнать мужчину и спасти героя. Я заложила большую часть своих богатств карфагенским купцам, чтобы они дали мне свои корабли; возбудила храбрость наиболее воинственных из моего племени, чтобы они последовали за мной; и девушки, ходившие по моему примеру на охоту за львом и весь день проводившие на лошадях, взялись за копье, увлеченные моим безумным предприятием. Таким образом, однажды вечером, когда ты уже оплакивал все свои мечты о славе, ты увидел с вершины цитадели Нового Карфагена целый флот, прибывший из Африки. Помнишь ты это?… Скажи: помнишь ты, как ты меня принял?

– Да, и никогда не забуду, – ответил Ганнибал мягко. – Эти дни – мое самое приятное воспоминание.

– Ты принял меня как богиню, как будто Астарот, освещающая наши ночи, спустилась с неба, чтобы оказать тебе свое покровительство. Ты не смотрел на своих воинов и видел только меня одну; забыв на минуту свое честолюбие, ты проводил ночи со мной на террасах цитадели, и звезды были свидетельницами наших объятий. Но увы! Это счастье было подобно египетским розам, цветущим всего один день в вазах карфагенских богачей. Скоро к тебе вернулась твоя страсть к господству, стремление вождя. Больше, чем моей красотой, ты восхищался искусством моих нумидиек, когда они по вечерам за стенами города, собравшись с твоими военачальниками, стреляли из луков, скача на лошадях, распластывавшихся по земле, поднимая пыль своими брюхами. Мы боролись с олькадами, с вацеями – всеми этими иберийскими племенами, тогда воевавшими с тобой, а теперь признающими в тебе вождя; я билась, как солдат, и считала себя счастливой, когда во время продолжительных переходов, ты, по примеру наших лошадей, любовно прижимавших головы одна к другой, ласково наклонялся ко мне, ударяясь своим шлемом о мой, чтобы поцеловать меня… Теперь уже не то. Кто я? Только воин в твоем стане, друг, достойный благодарности за помощь, принесенную тебе, когда Карфаген тебя покинул и с тобой осталась всего горсть ветеранов и несколько слонов. В битвах, видя меня в опасности, ты бросался защищать меня; а потом в походах, в лагере – несколько дружеских слов, холодная улыбка, наравне с прочими твоими начальниками. Твое сердце закрылось для меня. Разве я не та Асбита, которую ты знал в Новом Карфагене? Ты разлюбил меня за то, что я подурнела и огрубела в войне? Скажи мне, и я снова превращусь в женщину, обвешусь драгоценностями, брошу своих амазонок и окружу себя греческими рабынями. Я стану натираться мазями, чтобы вернуть коже ее прежнюю свежесть, и буду следовать за тобой в твоих походах, лежа в носилках с пурпуровыми занавесами.

– Нет! – горячо возразил Ганнибал. – Я люблю тебя такой, какая ты есть. Возлюбленной Ганнибала только и может быть такая амазонка, как ты, которая сбивает с ног на своем коне неприятельских всадников.

– В таком случае почему ты бежишь от меня? Почему бросил меня, забывая всю сладость нашей первой встречи? Взгляни на этого соловья, которого ты хотел убить: среди лагеря, перед очарованными городами, он поет себе и поет, призывая свою самку, не обращая внимания на ужасы войны, не замечая запаха крови, поднимающегося с полей. Будем как он: забудем войну, чтобы любить друг друга, и понесем в бой наши тела, слившиеся в любви.

– Нет, Асбита, – сказал африканец с мрачным выражением. – Такое счастье невозможно: я люблю тебя; но мы не поймем друг друга. Ты жалуешься, что я вижу в тебе только амазонку, когда ты женщина; ты же, напротив, видишь во мне только мужчину, но я не только мужчина. Я не полубог, как ты себе воображаешь; я больше: я огромная военная машина, без сердца и сострадания, созданная для сокрушения людей и народов, попадающихся ей на пути.

Ганнибал сказал это с убеждением, ударяя себя в грудь, выпрямившись в мрачном величии, как бы подтверждая свою разрушительную силу.

– Я любил бы тебя, если бы был человеком, способным терять свое время на подобные нежности. Но где ты видела, чтобы орел проводил всю свою жизнь в гнезде, лаская свою самку, не чувствуя стремления взвиться за облака, чтобы оттуда ринуться на врага? Те, у кого есть когти, не могут ласкать, и я родился, чтобы мир стал моей добычей или чтобы он сокрушил меня… Любить! Сознаю – это приятно! В моей прошлой жизни, полной крови и борьбы, единственным счастливым временем были те дни в Новом Карфагене, когда мне казалось, что сама Танит, во всей своей божественной красоте, снизошла до моих объятий… Но у Ганнибала есть другие привязанности, привлекающие и захватывающие его: он любит свой меч, любит все, чем владеет враг. Я не могу спать спокойно, думая о Риме… О том, что хочу вырвать у него из рук… Как еще далеко до всего этого!

Амазонка сделала жест отчаяния при виде страстного увлечения, с которым вождь говорил о своих честолюбивых мечтах.

– Ты, может быть, спрашиваешь себя, не заняты ли мои мысли другими женщинами? – продолжал Ганнибал. – Кого же я любил, кроме тебя? Чтобы привязать к себе этих варваров, следующих за мной, чтобы узами родства сблизить их с моими предприятиями, и решился жениться на дочери иберийского царька. И что же – где она? Разве она следует за мной, как ты? Она осталась в Новом Карфагене за пряжей своей пестрой шерсти, и я даже не вспоминаю о ней, и ни на одну минуту меня не увлекла ее девичья красота. Люблю я тебя одну. Только в таких объятиях, как твои, закаленных привычкой к копью, Ганнибал может трепетать от страсти. Будь же достойна его: не думай как прочие женщины; не ищи новых объятий, присоединись ко мне в том, чего я желаю и ненавижу в стремлении назвать мир нашим.

И, как бы воодушевленный собственными словами, африканец со сверкающими глазами приблизился к Асбите, лаская ее руки, шепча ей свои горячие речи.

– Я хочу стать властелином мира, хочу, чтобы на земле существовал только Карфаген, потому что Карфаген – моя родина. Если бы я родился римлянином, то я сделал бы Рим владыкой мира. Я хочу затмить своим именем славу Александра Македонского, стать знаменитее его, завоевать еще больше земель, чем он, и мечтаю о более трудных победах, чем одержанные им над азиатскими народами, изнеженными плодородием почвы и богатством. Рим суров; он гораздо сильнее нашей торговой республики, снедаемой скупостью и удовольствиями; его же рука крепко держит и рукоятку плуга и копье… Кто сладит с Римом?… Александр! Как незавидна его слава! Легко было идти на завоевание мира сыну Филиппа, получив от него в наследство войско, привыкшее к победам, имея за собой покорное государство и с детства пользуясь уроками Аристотеля. Но нелегко Ганнибалу, покинутому родиной, без другой поддержки, кроме той, которую я сам могу найти себе; принужденному одновременно бороться с ожесточенными врагами и с изменой и кознями соотечественников; воспитанному вдали от отца, между хищными купцами, которые, держа меня заложником, старались избегнуть будущих опасностей, заглушая мои воинственные наклонности; не имеющему другого образования, кроме поверхностного занятия греческим языком, которому научил меня спартанец Сосилон. И, несмотря на все это, Ганнибал борется с роком и побеждает его. Если восторгаются завоеваниями Александра в стране солнца, то настанет день, когда весь мир содрогнется, увидев, что я повелеваю самой природой, раздавив людей, перебравшись через высочайшие снега, сдвинув целые горы, чтобы проложить себе дорогу… Взгляни на меня хорошенько, Асбита, и ты убедишься, что так же бесполезно пытаться пробудить в моем сердце человеческие чувства, как смягчить грудь огромного бронзового Молоха, стоящего у нас в Карфагене. Минуту тому назад, в одиночестве своей палатки, я чувствовал себя слабым и падал духом; теперь же, когда говорю с тобой, силы мои восстанавливаются. Взгляни на меня: ты увидишь человека, не боящегося ни людей, ни богов.

– Богов! – воскликнула Асбита. – Ты не боишься, что они тебя накажут?

Громкий, саркастический хохот, в котором слышалось бесконечное презрение, был ответом амазонке.

– Боги! – повторил Ганнибал. – Я живу среди воинов различных народов. Каждый из них поклоняется своим божествам, а скольких, скольких я знаю, не верующих ни в одно… Я же смеюсь над всеми. В Карфагене я поклонялся Молоху; здесь, ты сама видела, я не раз приносил жертвы иберийским божествам, чтобы привлечь на свою сторону народ. Если мне когда-нибудь суждено вступить победителем в тот город, куда постоянно переносятся мои мысли, народ будет рукоплескать мне, видя, как я иду в Капитолий, чтобы возблагодарить его богов… Я верю в одну только силу и ум; у меня один бог-покровитель – война, возвеличивающая человека и дающая ему всемогущество божества. Если бы, став властелином всей земли, я не встретил никого, с кем мог бы воевать, я бы умер, полагая, что мир опустел.

Амазонка грустно опустила голову:

– Я понимаю, что ты никогда не будешь моим, Ганнибал. Ты любишь войну превыше всего и не изменишь ей, доколе жив. Ты хищная птица; с тебя достаточно минутной любви рабыни; тебя удовлетворяет несчастная окровавленная женщина, попадающая во власть твоих солдат, когда они ворвутся в город после приступа. Ты никогда не поймешь любви со всей ее сладостью.

Ганнибал презрительно пожал плечами:

– Я люблю победу и торжество. Аромат лавров, которыми греки венчали себя в триумфе, для меня приятнее самого сильного благоухания роз поэтов. Перестань горевать, Асбита; если ты будешь воевать, забывая, что ты женщина, я буду любить тебя больше – ты будешь моим братом по оружию. Зачем вспоминать о ночах любви того времени, когда я бедствовал и у меня не было войска, теперь, когда вся Иберия идет за мной, и начинают осуществляться мои мечты господства. Взгляни на этот лагерь, где говорят на всевозможных языках и пестреют разнообразные одежды. Племена стекаются, как ручьи, увеличивающие реку. Каждый день являются новые воины. Сколько их?… Никто этого не знает. Марбахал говорил вчера, что их сто двадцать тысяч, а я думаю, что скоро будет сто восемьдесят. Их привлекает слепая вера в Ганнибала; они предчувствуют, что со мной пойдут к победе; их боги сказали им, что теперь только начинается ряд успехов, которым ужаснется мир. Есть чему удивиться, Асбита. Эти люди проводили свою жизнь в междоусобных войнах; они ненавидели друг друга, и, несмотря на это, меч Ганнибала, как посох пастуха, согнал их в одно общее стадо. После такого чуда ты хочешь, чтобы я терял время, любя тебя, чтобы оставался в палатке у твоих ног, положив голову тебе на колени, слушая, как ты поешь убаюкивающие песни оазисов?… Нет, клянусь Ваалом! Город, окруженный нами, усмехается над самым большим войском, какое когда-либо собиралось в равнинах Иберии, и пора положить этому конец. Пора полотняным палаткам сокрушить каменные башни. Наточи хорошенько свое копье, дочь Гиербаса, приготовь своего верного скакуна, моя любовь. Обвевай меня тем таинственным веянием, где слышится топот, обещающий победу. Мы еще сегодня войдем в Сагунт.

И он устремил глаза вдаль, будто с нетерпением ожидая наступления дня. Луна светила уже не так ярко: небесная лазурь приняла более темный оттенок, и над морем обозначилась широкая полоса фиолетового цвета.

– Скоро рассвет, – продолжал африканец, – будущую ночь, Асбита, ты будешь спать на ложе из слоновой кости какой-нибудь богатой гречанки, и старейшины города будут служить тебе, как рабы.

– Нет, Ганнибал. Я не увижу конца занимающегося дня. Мне во сне явилась сегодня тень Гиербаса перед первыми петухами. Я умру, Ганнибал.

– Умрешь?… Ты так думаешь? Чтобы враг добрался до тебя, он должен будет переступить через тело Ганнибала. Ты мой брат по оружию. Я буду около тебя.

– И ты тоже умрешь. Отец не мог обмануть меня.

– Ты боишься?… Ты дрожишь, дочь гарамантов… Да, ведь ты женщина! Спрячься же в свою палатку; не приближайся к стенам. Я приду за тобой, когда настанет минута вступить тебе повелительницей в город.

Асбита выпрямила свой прекрасный стан, будто ее хлестнули бичом. Ее большие глаза сверкали гневом.

– Я ухожу, Ганнибал. Начинает светать. Я все приготовлю к приступу, и ты встретишь меня, когда твои рога подадут сигнал. Зная, что я умру, прошу позволения поцеловать тебя… всего один раз… Нет, не приближайся ко мне. Теперь я этого не хочу: мне это повредило бы. Если я паду и ты найдешь меня между трупами, вспомни, какая была моя последняя мысль…

Она ушла с копьем в руке, пробираясь между палатками, в сопровождении своего черного коня, обнюхивавшего следы ее ног, как ручное животное.

День занялся. Костры погасли, и вокруг догоравших головней шевелились люди, вставали, потягивались, сбрасывали парусиновые попоны, которыми были покрыты. Рвавшихся на привязи лошадей отвязывали и отпускали на свободу, гоня к реке, чтобы выкупать и вычистить.

По всем дорогам к лагерю направились большие повозки, нагруженные провизией и кормом для лошадей, и со скрипом их колес смешивались песни солдат, в минуту веселого пробуждения вспоминавших далекую родину и певших на родном языке.

Стоял хаос голосов и криков. Каждый народ занимал отдельную часть лагеря; одно племя перекликалось с другими приветствиями. Над лагерем стоял запах обнаженных, потных тел и редких приправ, бросаемых в котлы. В воздухе раздавались громкие удары плотников, прилаживавших осадные орудия, чтобы через несколько часов начать метать из них стрелы и камни против городских стен. Несколько всадников в развевающихся плащах скакали на горячих лошадях между городом и лагерем, осматривая стены Сагунта, на рубцах которого, заалевших при утреннем солнце, начинали собираться защитники. Ганнибал, с непокрытой головой, также смотрел на город из лагеря, стоя на обломке стены – последнем остатке загородного дома, срытого осаждающими.

Было решено начать приступ, как только войско окончит приготовления. Пятьсот африканских всадников, вооруженных пиками, строилось перед лагерем. Они должны были напасть на тот пункт города, где его стены выдавались в открытую равнину, позволявшую дойти беспрепятственно до основания. В других местах лагеря собирались иберийские пехотинцы с длинными лестницами, чтобы принять участие в осаде сразу с разных сторон. Выдвигали осадные машины-стрелометы, с гигантскими коромыслами, приводимыми в движение канатами и готовые начать бомбардировку градом камней, вложенных в выемки их огромных плеч, готовили тараны, болтавшиеся на цепях в ожидании применения. Осадные башни со стенами, оплетенными камышами, продвигались на массивных дисках, увенчанные щитами стрелков, скрывавшимися за ними от стрел.

– Ты идешь не защитив ноги? – спросил брат. – Не надеваешь лат?

Ганнибал поспешил в свою палатку, пройдя мимо всадников, медленно прогуливающих своих лошадей и осматривавших оружие в уверенности, что им придется принять участие в приступе только в последнюю минуту. Вождь оделся в легкие доспехи. Он надел короткие латы из бронзовой чешуи, а на голову шлем и взял меч. Выходя, он встретился с Марбахалом и своим братом Магоном, начальствовавшим над резервом, обосновавшимся в лагере.

– Нет, – храбро ответил вождь. – Я иду на приступ, и ноги должны двигаться легко, чтоб пробираться через развалины. Стрелы пощадят меня, как всегда.

При выходе из лагеря ему показалось, что между двумя палатками он увидел царицу амазонок, следившую за ним грустным взглядом. Но когда глаза Асбиты встретились с глазами Ганнибала, она высокомерно отвернулась и ушла.

Затрубили трубы, и весь лагерь выступил против города. Выдвинулись вперед мантлеты – настоящие деревянные стены, за которыми скрывались стрелки. Под защитой этих подвижных крепостей выстроились африканцы, вооруженные палками, между тем как с других сторон надвигались кельтиберийцы, неся перед собой лестницы.

Стены вмиг покрылись защитниками. Над зубцами показались сильные руки, пускавшие дротики, бегали пращники, выбрасывая камни, натягивались луки, с резким свистом выпуская стрелы.

С целью воодушевить осаждающих Ганнибал ходил между ними, не обращая внимания на всевозможные снаряды, ударявшиеся о дерево мантлетов. Несколько раз, проснувшись ночью и рискуя попасть в плен, он добирался до самого подножия стены, защищавшей эту наименее укрепленную часть города. Основанием служили большие камни, связанные глиной. Вождь убедился, что взобраться на стены трудно, и предполагал пробить брешь в фундаменте и разрушить красноватую стену прежде, чем его войско понесет серьезный урон.

Подъехав к стенам, африканцы вышли из-под защиты мантлетов и яростно устремились на каменную громаду. Обнаженные, черные, они кричали, потрясая своими мускулистыми руками со сверкающими в них пиками, и казались исчадиями ада, посланными свирепыми карфагенскими божествами для уничтожения города. С упорным ожесточением они принялись за дело разрушения, не обращая внимания на сыпавшиеся удары.

Граждане, рассерженные такой смелостью, высовывались до половины из-за рубцов и осыпали африканцев стрелами и камнями, которые, падая вертикально, выбивали из рядов неприятеля немало жертв. Африканцы катились на землю с разбитой головой или размозженными плечами, сломанными руками и ногами; и не один из осаждающих остался пригвожденным к земле стрелой, пронзившей его насквозь. Но новые толпы, подступая по груде трепещущих, изувеченных тел, по крови, смешавшейся с глиной стен, выхватывали пики из рук умирающих и с удвоенной яростью продолжали дело разрушения, нанося удары по стене, будто она была их худшим врагом. И африканцы, кельтиберийцы, галлы – люди всех цветов и рас – смешивались, произнося с пеной у рта проклятия каждый на своем языке и чувствуя, как смерть ежеминутно стоит у каждого за плечами. При грохоте таранов и падающих камней, среди стонов раненых, фаларики зажигали одежду и, впиваясь в голое тело, невыносимо жгли. Люди, корчась от боли, бежали к реке, как живые факелы.

Уже часть стены подавалась! Камни сыпались из своих ячеек. Главное было выбить первый, после него другие уже следовали сами собой. Осаждающие испускали крики дикой радости; они услышали ободрявший их голос Ганнибала; но прежде чем они успели поднять головы, чтобы перевести дух, из среды их донесся настоящий вой: на них полилась струя раскаленного адского дождя, капли которого впивались, как бесчисленные ножи, в тело. Наверху, между зубцами горел костер. Купцы плавили слитки серебра из своих складов и лили расплавленный металл, как смертоносный дождь, на тех, кто осмеливался разрушать городские стены.