Дом на троих

Дальше он смотрел на соседние дома, их цветущие белыми лепестками деревья, он видел детей, которые пробегали в ветровках и радовались потеплению. А у Ромы на душе была не весна, лета не предвиделось вовсе. И он не испытывал желания присоединяться к кому-то.

Даже к своим друзьям, сообщения от которых держал непрочитанными в мессенджерах. Держал, чтобы потом собраться с духом и ответить.

У него есть карманные деньги, он может оплатить автобус до города, встретиться с Мишкой, Тёмой, Светой, Настей, может. Но не сейчас. Сейчас он ничего не может и не хочет. Только сидеть и смотреть в окно, которое сохраняет за собой неизменный, один и тот же вид.

Один и тот же вид Рома хотел сохранить у себя дома, но это было ему не по плечу.

Друзья не бросали, звонили, писали. По одному и все вместе. А Рома даже не стыдился, что прячется от них. Что ничего сказать им не может. Не может открыть правду: «Моя мама умерла. Поэтому я теперь не в городе, поэтому я не знаю, как мне жить, поэтому я живу там, где даже не думал оказаться. Я… ничего не знаю».

С опустошённым кладом мыслей он заваливался на спину и смотрел в бревенчатый потолок, между стыками которого хотелось запрятаться. Может быть, его чувства там? Его жизнь там? Где она может быть теперь ещё? Разве после этого он может вернуться? Будет ездить на учёбу? Будет снова улыбаться и смеяться? Такое сделать он не сможет. Он даже отдалённо себе это не представляет. А губы больше не тянутся, будто и позабыли вовсе, что умели это делать: растягиваться и поднимать вверх свои уголки.

Рома всегда выползал из своей комнаты под вечер: тогда и ходил в туалет, и чистил зубы, и ел. А на протяжении дня он больше ничего не хотел. Бабушка уже высчитала время, когда появится её внук – когда начнётся садится солнце, и принималась готовить. Папа сидел рядом, собирал шахматную доску.

Никто не спрашивал, где Рома был, чем весь день занимался, сделал ли он хоть что-то полезное, кроме того, что отлежал себе каждый бок. Никаких вопросов, допросов, никаких колотых и тупых ран.

Рому это искренне поражало, ведь не могло же его родственников не беспокоить то, что с ним происходит? Или могло, потому что им не было дело?

Так и хотелось сказать: им нет дела, как не было дела и раньше, но Рома видел, что бабушка готовит специально для него, что папа передаёт специи и наливает воды, стоит Роме только взглянуть и задуматься. Его видели, его ощущали, пусть с ним и никто не говорил.

Не говорил он, не говорили они.

Неделю спустя папа сказал, что теперь его не будет дома.

– Мне же… работать надо. Буду утром уезжать, а вечером возвращаться.

Рома как-то и забыл, что взрослые должны работать, приносить деньги, обеспечивать десятилетних детей.

– Если тебе понадобится в город, могу с утра отвести, – затараторил он, – но это рано будет… и страшно мне тебя одного оставлять. Так что… на автобусе можно съездить. Расписание… расписание в телефоне, конечно, есть. Ты посмотришь. Деньги… у тебя ещё есть? – Рома только кивнул, не говоря ни слово о том, что ещё ничего не потратил. – Если тебе надо будет что-то в городе купить, а ты ехать не захочешь, скажи мне. Я по пути заеду, обязательно куплю.

Рома услышал, как папа подчеркнул «обязательно». Словно без этого и быть не могло.

И перед кем только папа красовался? Никого же тут нет.

– Ром? – увидел, конечно, как сын опустил голову, чтобы не показывать вспыхивающую злость.

– Я понял. Спасибо. Буду писать.

– Хорошо… Тогда… ладно, хорошо. Если что, бабушка поможет тебе. Что нужно, расскажет.

Рома бессмысленно закивал, пряча руки за спиной и складывая их в замок.

Теперь Рома просыпался вместе с папой. Он делал это ненамеренно. Он слышал, как тот встаёт за стеной или за двумя стенами, как тихо открывается и скрипит его дверь, как он проходит рядом и замирает. Рома тоже замирал – задерживал дыхание и вжимался в подушку, чтобы его никто не услышал.

Потом папа спускался и там, через двери, стены, потолок, Роме мерещилось, что он слышал воду, как кипит чайник, как кипяток пузырится и льётся в кружку. А затем он смотрел в окно и видел, как папа выходил к своей машине, оглядывался потерянно и смотрел в окно. Сначала Рома прятался, а потом начал махать рукой.

Не то чтобы он хотел прощаться. Наверное, он хотел поздороваться.

Папа видел, терялся ещё больше на открытой местности, а потом подтягивал улыбку, такую незнакомую Роме, и поднимал неловко руку.

– Пока… – шептал себе Рома и смотрел, как машина уезжает, а папа смотрит на него.

Рома продолжал сидеть у окна, а когда становилось невмоготу, спускался к холодильнику. Выискивал молоко.

– Проснулся, Ромка! – встречала радостная бабушка.

– Доброе утро…

– День уже! День! Но сейчас лето: день, вечер, утро – не отличишь, на один лад они! Есть хочешь? Что будешь? – Её рука тянулась к холодильнику раньше, чем у него оказывалось тело.

– Ничего… я только пить хотел.

– Щепочка ты, Ромка. Но заставлять не буду. Накормлю, а ты обратно! Кому это нужно? А никому, верно?

Рома кивнул раньше, чем задумался над словами. Близкими и знакомыми. Это не мама говорила, это он сам себе говорил, когда мама кормила.

– А на веранду со мной пойдёшь? Бабушке одиноко совсем! Женька уехал, а мне кого доставать? – улыбнулась она, и пришлось согласиться.

Сели они в кресла-качалки, которые папа собирал. На них лежало мягкое и тёплое, сверху ещё плед. Рома даже не переодевался, укрылся, как было. Он чувствовал запах цветений, новых растений, рождающихся в этом году, и не понимал, каким образом он сам должен вписаться в эту жизнь. Как здесь он должен оставить себя, щепку такую?

– Ты грустишь, Ромка?

Рома осмотрелся: зелёная трава уже покрывала участок, соседняя яблоня продолжала цвести, никакой ветер и дождь не обрывали цветы.

– Нет, не грущу. – Он закутался плотнее в плед, под самый подбородок.

– А скучаешь?

Рома притворился, что не понял.

– По папе?

– Может быть, по папе.

– Да нет, он же только что уехал. Скоро вернётся. Вечером будем вместе есть. Нормально.

– Нормально… – повторила бабушка, пробуя сухими губами слово на вкус, а Рома перевёл взгляд на забор. – А я скучаю.

– По папе? – Рома хотел было пошутить, но у бабушки по щеке пробежалась слеза.

Не казалось, что сейчас глаза должны быть мокрыми – погода такая хорошая, но они были.

– Да, по папе. Но не твоему, а своему. Твой прадед. Ты его не застал, а я рано потеряла. – У Ромы сердце схватило. Он должен был встать с качалки и побежать обратно в комнату на втором этаже, закрыться на засов, но покорно остался на месте. – Вторая мировая была… Великая отечественная… давно это было, правда? Кажется, сейчас такое и в школе не проходят, а цветы ещё несут, только ветеранов всё меньше… И мой папа там был. На войне. Когда закончилась, к моей подруге и её братьям папа вернулся, чайник новый купил. Представляешь? Чайник! – Бабушка захохотала, только Рома сжался сильнее, понимая: не в чайнике дело. – Они так радовались, и я радовалась. Думала: «Ну когда папа придёт, тут не только чайник будет!» Только… папа не пришёл, – мокрые глаза смотрели вдоль двора, – не вернулся, зато бумажка пришла о том… о том, что война жизни уносит. Ни папа, ни чайника. А чувства, люди – они есть. Живые они тут. – Морщинистая бабушкина рука легла на грудь, а взгляд пустился вдаль, в тот 45-ый год, когда не вернулся её отец. – Я долго не принимала, потом долго злилась. Почему он, а не другие. Почему у подруги отец вернулся, а у меня нет? А потом долго лила слёзы. Наверное, и днями, и ночами. А потом пришло освобождение. Но… это всё не за один раз было, Ромка, не подумай. Много лет. Много далёких лет, о которых я еле вспоминаю…

«Понятно», – забрыкалось на языке, но Рома его не сказал.

– А тебе не бывает грустно и обидно?

– Нет, – прошептал он, утыкаясь в поджатые колени.