Лев на лужайке
Здание комбината «Сибирсклес» располагалось на окраине города, в сосновом бору; именно Габриэль Матвеевич Астангов настоял, чтобы здание комбината находилось в лесу для проведения некоторых экспериментов, например, лесоразведения или унифицирования лесозаготовительной техники.
В кабинет тестя Никита Ваганов вошел незамедлительно, сел на самое почетное место, громко, решительно сказал:
– Ника меня выставила из дома, Габриэль Матвеевич. Выставила безо всякой на то причины, выбросила, как кутенка. Вышвырнула со всеми вещами и приказала не пускать меня дальше порога. А я ни в чем не виноват!
Темно-синий костюм был на несчастном Габриэле Матвеевиче Астангове, смотрящем сейчас на зятя затравленными глазами. Одна беда за другой валились на его седую голову, одна беда за другой, и теперь перед ним сидел зять, которого родная дочь, на потеху всему городу, выставила из дома. Развод! Пугающий Габриэля Матвеевича развод в лице Ваганова сидел в удобном кресле, якобы сдерживаясь, говорил:
– Так дело дальше продолжаться не может, Габриэль Матвеевич. Я женился на Нике, женился навсегда и всерьез, собираюсь прожить с Никой всю жизнь и проживу, если она перестанет шпионить за мной, подозревать, ревновать, уличать… Вы прожили с Софьей Ибрагимовной сорок лет, так неужели она всякое лыко ставила вам в строку? – Никита Ваганов даже жестикулировал. – Я ни в чем не подозреваю Нику, хотя вот она-то продолжает перезваниваться и на улицах встречаться со своим Курчатовым.
Габриэль Матвеевич застонал:
– Каким еще Курчатовым? О боже, какой Курчатов?
– Капитан Курчатов… Они познакомились, когда он был курсантом артиллерийского училища, и вот до сих пор крутят легкий романчик. – Никита Ваганов охотно улыбнулся. – Я же не шпионю за ними. Я свирепо обрываю рассказы сплетников о том, как они прогуливаются по парку… А! О чем мы говорим? Жизнь есть жизнь, Габриэль Матвеевич, и если бы я даже был виновным, надо смотреть вперед… Будучи беременной, Ника…
– Что?! Ника беременна?
– А как же, как же, дорогой тестюшка! Позвольте вам стать дедом! Сына назовем Костей, дочь – Валентиной… А чего вы так удивляетесь, Габриэль Матвеевич? Мы с Никой здоровые люди. И спим, как вы, наверное, догадываетесь, вместе…
Габриэль Матвеевич Астангов глупо и счастливо улыбнулся. Имея двух дочерей, он грезил внуками, жил внуками, наверное, для будущих внуков, для их благоденствия совершил аферу с утопом древесины, вляпался чуть не в уголовное дело для того, чтобы по большой квартире топали ноги внучат – лучших представителей горячей астанговской крови. Габриэль Матвеевич опять застонал:
– Почему Костя и Валя? Разве нет других имен?
Он бы назвал внука в честь своего отца Матвеем или Ибрагимом в честь отца любимой жены, он бы назвал внучку только и только Софьей, но вот на его пути встал Никита Ваганов со своими Костями и Валями…
– Почему Костя и Валя? Это даже странно – Костя и Валя! Миллионы и миллионы этих – Костя и Валя. Ай, как плохо, дорогой мой Никита, вай, как плохо! – вскричал он, забыв о чистоте русского языка. – Почему Костя? Почему Валя?
– Потому что потому! – защищался, смеясь, Никита Ваганов. – Кто делает детей, тот их и называет. А есть люди с плохой памятью – их я не уважаю!
– У кого плохая память, у кого?
– У вас, Габриэль Матвеевич! Как вы могли забыть о своем родном брате Косте, который распрекрасно живет в городе Баку?
– Ва-вай! Неужели вы, Никита, вспомнили о моем хорошем брате? А Валя? А Валя?
– Валя как Валя! Моя первая школьная любовь… Надо же что-то оставить и на долю Никиты Ваганова. Руки у вас очень загребущие, Габриэль Матвеевич. – Никита Ваганов решительно поднялся. – Что прикажете делать? Возвращаться на холостяцкую квартиру?
Ровно через пять минут на «Волге» главного инженеpa комбината «Сибирсклес» они катили в двадцать шестую среднюю школу, где преподавала аамужняя дочь Габриэля Матвеевича Астангова Вероника, прозванная дома по-детски игриво Никой. Ника преподавала историю, нагружена она была здорово, по двадцать шесть часов в неделю, но отца и мужа встретила во время большой перемены – так они ловко подкатили к прекрасному зданию школы, стоящей одиноко на пустыре с чахлыми саженцами берез и тополей. Она до смертыньки испугалась:
– Папа, папа, что с мамой? Что с мамой?
Габриэль Матвеевич ответил:
– Мама в порядке, а вот что с тобой, дочь моя? Никита абсолютно ни в чем не виноват, абсолютно ни в чем не виноват. И почему ты от меня и от матери утаила?
Ника пошла вдоль пустыря, они – за Никой. Примерно в двухстах метрах от школьного здания она остановилась. Ника медленно проговорила:
– Рожать не буду! С Никитой больше жить не буду!
– Будешь, голубушка! – сказал восточный человек Габриэль Матвеевич Астангов. – Будешь жить с Никитой до самой смерти, как он того желает, и внука мне родишь, как он того желает…
– И не рожу, и не буду жить!
Диво как хороша была под лучами зимнего солнца жена Никиты Ваганова! Из иллюстраций к «Тысяче и одной ночи», с гравюр восточных мастеров миниатюры, бог знает еще откуда, но красива была, чертовка, поразительно.
– Ты мне родишь красавца внука!
– Не рожу! Сделаю аборт.
– Прокляну и отлучу! – глядя в землю и очень тихо сказал Габриэль Матвеевич. – Имя твое мы с матерью произносить не будем, лицо твое постараемся забыть…
Забавная картиночка! Стояла возле школы всем известная «Волга» главного инженера комбината «Сибирсклес», сам начальник комбината рядом с высокой женщиной и высоким мужчиной в очках рыл носком лакированной туфли снег и упорно повторял:
– Забудем, выкинем из сердца, отлучим, проклянем!
Никита Ваганов сдержанно помалкивал, точно все происходящее его совершенно не касалось, точно не его два чемодана и другие вещи валялись в прихожей. Он дал обет молчать, он понимал, что любое его слово вызовет вулканическое извержение, вселенский потоп и так далее.
– Папа, ты не знаешь, какое это чудовище – мой муж! Ах, если бы ты знал хоть пятую часть, ах, если бы это знал! – стараясь не кричать на виду у родной школы, отбивалась от отца Ника Ваганова. – Ты не все знаешь о партийном собрании, об этой Нелли Озеровой, о Егоре Тимошине. Ты ничего не знаешь, папа, ты ничего не знаешь, не знаешь, не знаешь!
Чего, чего, а вопить – даже негромко! – она умела, эта восточная женщина, даже более восточная, чем отец и мать, уродившись, как говорила теща Софья Ибрагимовна, в тетку Зульфию.
– Я не хочу жить с Никитой и не буду. И не хочу рожать, и не буду рожать тебе внука, папа, от этого подлеца и развратника! Папа, твои усилия тщетны, тщетны, тщетны!
Габриэль Матвеевич сказал:
– Вещи Никиты возвращаются на место, все становится на свои места. Если этого не произойдет, твой отец умрет лютой смертью. Лучше умереть, чем такой позор!
Ника Ваганова сникла, сломалась. В доме Габриэля Матвеевича Астангова верили честному слову, клятва чьей-нибудь жизнью была равна абсолютной истине, обещание умереть здесь могло быть выполненным – восточный все-таки дом. И воспротивься дочь – отец мог бы умереть: пустить пулю в лоб, сунуть голову в петлю, наконец, угаснуть от самовнушения – такой дом. Обещание умереть «лютой смертью» на Нику Ваганову подействовало так, как на костер – цистерна воды. Бессильно повисли руки, глаза потухли, уголки губ горестно опустились – нужно запомнить эту фигуру, именно такой вскоре и навсегда станет Ника Ваганова – замечательная жена и большой друг Никиты Ваганова, примирившаяся с Нелли Озеровой, с его карьерой и его преферансом, с его родителями, этими детьми, требующими материнского ухода. Бессильно повисшие руки, потухшие глаза, горестно опущенные уголки губ – вот в будущем Ника Ваганова, Вера Ваганова, Вероника Габриэльевна Ваганова. Она сказала:
– Хорошо, папа. Пусть будет по-твоему. Ты умнее и старше.
* * *… Много лет спустя Никита Ваганов напишет публицистическую статью «Третий ребенок», в которой остро поставит вопрос о росте населения русской части страны, о редком третьем ребенке, и настрой этой громкой статьи он возьмет из воспоминаний о том, как отнеслись к аборту родители Ники, – это будут громовые раскаты, которые найдут отклик у миллионов читателей «Зари»…
* * *– Хорошо, папа, я поступлю как ты велишь!
IV
В последних числах декабря Сибирский обком и редколлегия центральной газеты «Заря» решили удовлетворить просьбу Егора Егоровича Тимошина о переводе на работу спецкором областной газеты «Знамя» и принять согласие Никиты Борисовича Ваганова занять освободившуюся должность собкора «Зари» – таким образом, они просто менялись местами. Все произошло тихо и мирно только потому, что редактор «Знамени» Кузичев дал согласие: он понимал, что такой человек как Никита Ваганов, в области долго не задержится.
Прежде чем зайти с благодарностью к редактору Кузичеву, Никита Ваганов как бы случайно забрел в промышленный отдел «Знамени», где все были на местах. Заведующий отделом Яков Борисович Неверов, так рьяно выступивший за Никиту Ваганова на партийном собрании, литсотрудники Борис Ганин и Нелли Озерова, за которую Никита Ваганов все еще писал очерки, а иногда и статьи. Его встретили радостно, и даже «уничтожитель начальства всех рангов» Борис Ганин приветственно полуулыбнулся: он считал Никиту Ваганова «почти начальством». Никита Ваганов сказал:
– Мы – литрабы, нам литру бы… Шато и кем полезны всем! Боря, не томи бровей! Нелли, вы прекрасны, как маков цвет. Яков Борисович, я вас изо всех силов уважаю! Робяты, нет ли закурить для некурящего?
Его угостила сигаретой «Пегас» Нелли Озерова, от сигареты пахнуло ее духами, значит, их последней постелью, и Никита Ваганов оживленно сообщил:
– Говорят, в Соми поймали китенка, весом пуд с четвертью. Сам не видел, но слышал от верного человека.
Фраза была кодовой: разговор о китенке переводился так: «Сегодня, в четыре часа». И без того красивая, Нелли Озерова зарделась, глаза – синие! – расширились, распахнулись, как форточки обворованного дома – лживые были глаза, подлые совершенно! Никита Ваганов ожесточенно подумал: «Вернусь домой, в Москву, выпишу Нельку, буду спать с нею когда заблагорассудится!» Вслух он сказал:
– Это дельце провернул сам Егор. Видимо, роман о покорении Сибири близится к завершению… Я имею в виду наш с ним обмен.
Продолжала хорошеть на глазах Нелли Озерова. Тоже, наверное, видела себя на улицах столицы, тоже, наверное, проделывала путь на Новый Арбат, жадная и любящая Никиту Ваганова женщина. Яков Борисович Неверов осудительно и ласково покачал головой: «Разве это взрослые люди? Нет, это дети, и относиться к ним нужно как к детям! Это же понятно!» А вслух он сказал:
– Я нахожусь в детском саде, поверьте мне…
* * *… Один из этого «детского сада», Никита Ваганов, предложил Егору Тимошину написать очерк о знаменитой династии речников, отлично зная, что младший из династии в подпитии способен не только устроить пьяную драку, но и вынуть из кармана самодельный стилет.
Читатель, наверное, помнит разговор Никиты Ваганова с Нелли Озеровой на конспиративной квартире об отказе от должности собкора «Зари»… Так оно и произойдет, скоро, очень скоро он откажется от собкорства в пользу незаметной должности литсотрудника, но литсотрудника в аппарате «Зари», и вытекающего из этого переезда в Москву…
Часть вторая
Львы на шарах
Глава первая
I
Льва на стене я увидел пополудни холодного октябрьского дня, в час ветреный и колючий, хрусткий от лопавшихся под ногами льдинок. Лев был нарисован мелом на стене нового дома в Чертанове, на стене дома, где дали квартиру сотруднику отдела промышленности газеты «Заря» Никите Ваганову, то есть мне. Замечу, что Валька Грачев, мой университетский товарищ и сильный соперник, ходил уже в редакторах отдела информации и котировался высоко… Меловой лев на стене был нарисован примитивно, точно наскальный рисунок, но казался живым и подвижным; скоро я узнал, что льва нарисовал полусумасшедший художник – думаю, отменно талантливый. Впрочем, я люблю примитивную живопись, кроме того, редкостно суеверен, и долго размышлял, что он может значить – меловой восхитительный лев. Вероника, Вера, – моя жена – стояла позади со смотровым ордером в руках и, уверен, так и не поняла, что я обратил внимание на льва. Все-таки для женщины смотровой ордер – это смотровой ордер.
Теперь я займу у вас минуточку терпения напоминанием о том, что все это – дневник ли, записки ли – пишет приговоренный к смерти человек, и, надеюсь, вы усмехнетесь вместе со мной, когда прочтете, что я пишу о своих суевериях. Вот уж от чего я теперь совсем свободен – от суеверий, и черные кошки могут пересекать дорогу под моим носом, но – увы!
Не ошибаюсь ли, когда думаю, что лев был изображен по правую сторону единственного подъезда дома-башни, а не по левую… Свеженарисованный лев, кроме прочих достоинств, был сонным, прекраснодушным и сытым, хвоста у зверя не было, единственный глаз-точка казался подернутым блаженной влагой. Забыл или не хотел художник пририсовать хвост льву, так и осталось неизвестным, но лев с хвостом был бы явно проигрышнее существующего… Да, в моих записках вы найдете массу канцеляризмов, часто повторяемое слово «предельно», выспренность и безвкусицу… Добавлю, что отсутствие хвоста у моего льва почему-то вызвало предчувствие, что меловой лев – не последний, а, наоборот, самый первый и маловажный лев в моей жизни, хотя я, естественно, не мог точно предполагать, как значительно деформируется лев – царь зверей и саванны, пустыни…
Я употребил слово «пустыня». Смешно и грустно. Почему тигра, этого более кровавого и опасного хищника, никогда не называют царем тайги? Пишущий эти строки человек, находясь в здравом уме и светлой памяти, говорит с колокольной высоты своего жизненного опыта и знаний, что царствовать можно только над пустыней. Не правда ли, смешно и грустно? И не забывайте, пожалуйста, что пустыня безмолвия окружает нас, пустыня одиночества вокруг нас и внутри нас, пустыня безнадежности – вот стихия бытия. Древние правы: земля плоска, но ошибаются, что она покоится на слонах и китах, – она зацепилась краем, как льдина, за пустоту… Когда-то я слепо и яростно ненавидел философствующих, теперь я тоже ненавижу их, но понимаю, что это дети, которые не могут обойтись без песочных домиков…
– Почему, ну почему ты стоишь на месте, Никита? – раздался за спиной задыхающийся от нетерпения голос моей жены Веры. – Пошли же, пошли!
… Почему люди так нетерпеливы, зачем они этим портят себе жизнь – такую, в сущности, простую вещь? Я родился заведомо терпеливым, и у меня хватило терпения на все, значит, хватит и на достойную смерть. Это я, Никита Ваганов, перед распределением выпускников факультета журналистики Московского университета написал на четвертушках бумаги названия нескольких областей, смешал их и взял верхнюю – Сибирская область? А какая, черт возьми, разница, если ты терпелив, как вол? Только не Москва, только не столица, где – сто двадцать рублей на нос, безликость, унижения из-за невозможности печататься и предел мечтаний – заставленная вплотную столами редакционная каморка. Журналистская общественность любит, когда кадры «обкатываются» на периферии, въезд в столицу на белом коне реальнее, чем рука, подхватившая стремя местного скакуна. Правда, мой вечный соперник Валька Грачев, Валентин Иванович Грачев несколько – временный успех! – опередил меня, начав с каморки и шести поцарапанных столов. Она разнообразна, жизнь, и не надо требовать иного…
Я талантлив. От папы или мамы, от университетских лекций или вечного писания – без разницы, как теперь выражаются. У меня точный и зоркий глаз, собственный журналистский почерк, я, как вол, работоспособен, дотошно знаю дело, одним словом, у меня есть все, чтобы преуспеть в этом лучшем из миров. И пусть читатель моего дневника, написанного, как и все дневники в мире, для чтения посторонними глазами, сразу ампутирует такие мысли: «Никита Ваганов – неудачник! Никите Ваганову здорово не повезло!», как вздорные и, главное, поверхностные.
… – Забавный лев! – сказал я. – Посмотри, Вера, он именно забавный.
Жена не услышала меня, не увидела мелового льва, ия не стал требовать, чтобы она разделила мои восторги. Я всегда придавал и придаю значение женской индивидуальности, оставаясь предельно независимым, чутко прислушиваюсь к женщинам, хотя всю жизнь мой сексуальный мир по сегодняшним понятиям был по-спартански ограничен: жена и вечная любовница. И, называя женщин вслед за чеховским героем «низшей расой», я фальшивлю и часто стараюсь смотреть на мир женскими глазами, которые, согласитесь, созданы на другой планете и из другого материала. Мне приходилось читать, что многие крупные и талантливые люди имели женщин-друзей, оставивших яркий след в их жизни. Таким другом будет для меня в будущем Нина Горбатко…
– Никита, ты – иезуит! – воскликнула Вера.
Оторвав взгляд от мелового льва на стене, я посмотрел на ключи в руках Веры, и пусть мне говорят, что нет бога-случая и бога-провидения. При виде ключей я вдруг понял, что пять лет назад меня оскорбили и это сделал святой человек Иван Мазгарев, признанная совесть областной редакционной газеты «Знамя», и на самом деле такой человек, которого давно искала вся советская литература под кодовым названием «положительный герой». Иван Мазгарев мне руку не подал СПЕЦИАЛЬНО, потому что раскусил мою игру в прятки с Егором Тимошиным, вообще понял, кто такой Никита Ваганов, и пророчески предвосхитил грядущие события, не имея на руках ни одной понятной карты. Неужели оно существует – обостренное и верное – дальновидящее чувство справедливости? Естественнее и понятнее было бы почувствовать опасность самому Егору Тимошину – это жертве дано провидением.
… Я умираю. Я скоро умру.
– Хорошо, Вера, пошли смотреть нашу новую квартиру! – в тот день мягко сказал я. – Ты, вижу, хочешь опередить собственную тень.
Меня по-прежнему – неизвестно почему – волновал меловой лев на стене нового дома, мне что-то грезилось, что-то заставляло сильнее биться сердце, беспокоиться и радоваться – вот вам пример моего собственного развитого чувства предвидения. Я не чета Егору Тимошину, который все-таки напишет «Ермака Тимофеевича».
– Ты знаешь, – сказал я неторопливо жене Вере, – ты знаешь, что в конце века нас будет пять миллиардов… А?
– Никита!
– Пошли, Вера!
Мне, сыну бедного, то бишь необеспеченного учителя, и, как ни странно, моей жене Вере, дочери осыпанного материальными благами крупного работника, двухкомнатная квартира в доме, где на стене был нарисован лев, показалась нежданно прекрасной, да так оно и было. Две изолированные комнаты по двадцать квадратных метров каждая, холл такой же величины, балкон и вдобавок лоджия, ниша для верхнего платья. Потолки чуть ли не довоенной высоты, дом строился по особому проекту, и – холл, холл! Двадцать квадратных метров пустого пространства! Жена зачарованно молчала: в пятикомнатной квартире ее отца холла не было, существовал длинный, но узкий коридор.
– Никита! – прошептала Вера. – Нам будет здесь хорошо, Никита!
Она забыла, какой ценой досталась нам эта квартира, и червь, который подтачивал нашу любовь и нашу дружбу, в эти минуты прекратил свою незаметную, но неустанную работу по уничтожению того, что называется дурацким словом «брак».
– Ты права, – сказал я, – нам здесь временно будет хорошо.
Очарованная бордовостью холла, здоровенными окнами, балконом и лоджией, Вера пропустила мимо ушей слово «временно», чего в обычной обстановке быть не могло. Что же! Женщины консервативны, женщины не любят перемен, если их не сжигает огонь тщеславия. Моя жена Вера относилась к числу людей, нетребовательных к жизни в ее стоимостном выражении, – это шло от ее отца, замечательного в своем роде человека. Габриэль Матвеевич Астангов! Этим все сказано…
– Никита! Я счастлива, Никита!
– Счастье – твое перманентное состояние, Вера.
И этого она не заметила, но вспомнит мои слова много лет спустя, чтобы повторить их с другим совершенно смыслом. Видимо, слова отпечатались в памяти: так бывает, так бывало и со мной. Вдруг что-то всплывет, зазвучит в ушах, увидится, а что это такое и откуда – вспомнить невозможно.
– Поставим самую простую и дешевую мебель, – ласково продолжал я. – Весьма желательно, душа моя, чтобы мебель была временной. Понимаешь, мебель-времянка?
– Как хочешь, как хочешь! – готовно ответила она и опять – вот чудо из чудес! – не обратила внимания на слова «временный» и «времянка»: для нее это означало обычную мебель. – А солнце, Никита, у нас будет только по вечерам! – сказала она по-прежнему восторженно. – Ну, это пустяки, Никита!
Я никогда не увижу солнца из окон нашей первой московской квартиры, у меня не выберется свободного времени, чтобы хоть один раз оказаться дома, когда в окна заглядывает солнце. Почти десять лет жизни в доме с меловым львом на стене я буду работать как проклятый, как негр на сахарной плантации, как узник на галерах, чтобы уйти из двухкомнатной квартиры в трехкомнатную и, наконец, – пятикомнатную с двумя санузлами и окнами, выходящими на все стороны света. Солнце всегда будет жить в нашей пятикомнатной квартире, но из ее окон я его тоже не часто увижу. Солнце мне будег светить на чужих дачах, трех разных дачах постепенно увеличивающейся кубатуры и этажности, дачах, возле одной из которых… Но об этом позже. Сейчас я стою в холле моей первой в жизни собственной двухкомнатной квартиры и наблюдаю за восторгами жены, не пожелавшей из любви ко мне оставить себе девичью фамилию. На мой взгляд, фамилии менять нельзя, как, скажем, нельзя в институте косметики менять внешность, фамилию, к сожалению, можно только наследовать и должно наследовать, иначе я бы – даю слово – не остался Вагановым. Я настолько же не люблю фамилию отца, насколько люблю его самого за его несчастья, за неутоленную мечту об автомобиле. Я бы не стал из Астанговой превращаться в Ваганову, но этого Вера не понимает и никогда не поймет, бог с ней, неумолимой и мечущейся!
… Несколько лет назад, а точнее – пять с половиной лет назад, до отказа открыв свои миндалевидные восточные глаза, Вера протяжно спросила: «Ты карьерист, Никита? Ты подлец, Никита? Ради всего святого, скажи мне правду?!» Я подумал и ответил: "Такие вопросы рекомендуется выяснять до поездки в отдел записи актов гражданского состояния… Теперь надо спрашивать: «Мы карьеристы? Мы подлецы?..»
А Вера разохалась:
– Твой кабинет, оказывается, будет самым светлым…
Повторяю, я так и не увижу первую собственную квартиру освещенной солнцем, знал об этом заранее и поэтому решительно сказал:
– Кабинета не будет! Вообще, Вера, и мужа у тебя тоже не будет на… необозримый период. Я превращаюсь в редакционного вахтера, работающего круглосуточно…
… Вам, конечно, интересно узнать, каким образом я, Никита Ваганов, в рекордно короткое время стану ответственным работником центральной газеты «Заря». Расскажу-ка о парикмахерской… Москвичи и даже приезжие знают парикмахерскую, что находится на улице Горького рядом с магазином «Подарки». Там до сих пор работает спокойная доброглазая женщина, имя-отчество которой я запомнил – Нина Петровна. К ней я попал случайно, в порядке очереди, и вызвал недоуменный вопрос:
– Что будем делать?
Из зеркала смотрел молодой человек с тщательно ухоженными длинными волосами, то есть прической, продуманно необходимой для его доброго лица. Нина Петровна сразу поняла, что менять ничего не надо и нельзя. Но я сказал:
– Возвращаюсь в офицерское звание. Сделайте нечто такое, знаете, чтобы… под фуражку.
И через час – Нина Петровна работала предельно добросовестно и тщательно – из зеркала поглядывал не капитан артиллерии, а преуспевающий ученый из тех, что ищут в газетах свою фамилию в списке будущих член-корреспондентов. Я закусил губу: «Не получилось!» Нина Петровна задумчиво сказала:
– Вы помолодели, но стали значительнее. Странно!
Только через месяц, чисто случайно, эмпирическим путем я пойму, что надо предпринять, чтобы Никита Ваганов не бросался в глаза, не выпирал из массы, не привлекал внимания…
* * *– Я люблю тебя, Никита! – сказала Вера.
Она докажет, что это так и есть, докажет самоотверженностью и бессребреничеством, самоотдачей, полной растворяемостью, если так можно выразиться, в моих делах; она докажет это и противоположными действиями: борьбой против моего, придуманного ею коварства, карьеризма и жестокости. Естественно, она потерпит поражение: силенок у Веры не хватит, чтобы остановить Никиту Ваганова в бесконечном стремлении вперед и вверх; на этой почве и возникнет временное взаимное непонимание. Она не знала, что мужа остановить нельзя…
– Делай все, что тебе заблагорассудится, Вера, но только не тяни. Я хочу через неделю ночевать в новой квартире. Вот это я говорю серьезно…
