Правда о маяках. Книга пилигрима

Дни наши на даче проходили беззаботно. Мы путешествовали на полуостров Раннамыйза, который был ровно напротив нашего, на другой стороне залива, так что по отмели можно было дойти до него по воде; втихаря от бабушек мы гоняли на великах до Таллина; вставали в 5 утра, чтобы встретить восход солнца на заброшенном пляже. Мы будили друг друга стуком в форточку: Соня вылезала прямо через форточку, Оля выходила тихонько через веранду, а я сбегала через окошко предбанника… Никто и не знал о нашем исчезновении, мы возвращались до того, как бабушки просыпались. Я занималась восточными единоборствами, играла об стену в большой теннис, помогала бабушке по саду, ходила за грибами и ягодами. Все время в трусах, босиком, на дребезжащем велосипеде моей старшей сестры – настоящий индеец…

Днем мы угоняли лодку Аниного папы, рыбака, и на лодке выплывали на середину залива, дрейфовали, купались, загорали. Мы залезали на самые высокие сосны и так высоко, что нас качало, и птицы летали вокруг. Мы выживали как Робинзоны Крузо: строили шалаши, делали бумагу из водорослей, питались кореньями и травами, знали виды птиц и даже названия мха на латыни, не боялись змей. Все тропки и просеки Какумяэ были нанесены на секретную карту. Ночью, с середины августа, начинали падать звезды. Иногда мы насчитывали до ста упавших звезд! Еще в детстве я поняла, что хочу быть путешественником. Несмотря на явный музыкальный талант, меня больше интересовало самопознание, медитации, спорт и путешествия. Дедушкин атлас офицера был испещрен карандашными пометками… Я составляла предполагаемые маршруты, мне было все равно, что они проходят по исторической карте XVIII века через несуществующие страны… Карандашиком были обведены линии рек, они соединяли горы, города… Атлас офицера был моей настольной книгой вместе с Записками о Шерлоке Холмсе.

Сейчас полуостров Какумяэ вошел в состав города, но мало что изменилось за последние двадцать лет, даже, наверное, поросло быльем. На фоне шикарных коттеджей – заросли и заболоченные старые пограничные советские заставы. Какой-то налет пыли и паутины на всем, даже на лесе. В самой оконечности полуострова есть такое место, где пересекаются координаты и стороны света, где находится один из метафизических центров моей необъятной вселенной. А теперь там могила визионера, который умер в 2000-ом году. Об этом говорит надпись на дощечке, прибитой к новой деревянной лавочке.

Когда-то я встречала рассвет, сидя на оконечности полуострова. Напротив полуострова маленький песчаный островок, где всегда много птиц, птичий базар. Чайки и лебеди, утки и черные кормораны – гомон, полеты, переполох. В обрывах живут ласточки – стремительные птицы, предвозвестницы дождей… Силуэт ласточки и василек – национальные эмблемы Эстонии. Измерение птиц и моря вселяет надежду на неизменность основ бытия.

Дачи нашей, мы строили ее с папой своими руками, больше нет, на ее месте вырос огромный многоэтажный особняк, а вот елочки, которые я выкапывала в лесу, привозила на тачке и сажала вдоль забора – они растут, и они теперь высокие, и им столько же лет, сколько мне сейчас. И мне кажется, что, несмотря на то, что дом наш снесли, это место хранит воспоминание о нем и о нас, и о наших счастливых днях. Новые владельцы нашего участка сменяют один другого, а мне все снится один и тот же сон, что я вхожу в дверь нашей дачи, и там все так, как было в детстве, иногда во сне со мной папа и бабушка. Наверняка и нынешние владельцы, которые все же снесли нашу дачу, скоро сменятся, и они будут меняться до тех пор, пока мне не перестанет сниться один и тот же сон, и до тех пор, пока души моих предков не обретут вожделенный покой.

Да, от бабушки в наследство мне досталась однокомнатная квартира в Москве, куда я перевезла остатки дедушкиной мебели, способные уместиться в однушку в хрущевке, архивы, переписку предков. Квартиру эту я освятила, после смерти отца сделала там ремонт, теперь вот поменяла окна (моя знакомая художница вынесла вердикт «окна – это душа дома»), сменилась душа, освежилась, надо бы поменять батареи и обновить пол. А вообще квартира теплая, уютная, светлая. В ней хочется молиться. Хорошо бы купить пианино и поставить туда, где оно стояло. Пианино, когда я стала сдавать квартиру, пришлось отдать музыкальной школе. Да и не жалко, это был фанерный пустой инструмент Заря…

После переезда в Москву, рано сделав ошеломительную карьеру, перепробовав все виды кайфа и запретных плодов, из-за своих экспериментов и падений в адову бездну я потеряла почти всех друзей. Хотя, может, это были и не друзья вовсе.

Мы застали Москву 90-х, когда свобода, сдерживаемая до этого железным занавесом, вдруг хлынула мощным, сметающим старые основы потоком. Информация не регламентировалась ничем и никем: свобода слова, плюрализм, гласность, демократия. Стали повсеместно открываться видеоклубы и прокаты, на полках книжных появились доселе невиданные книги, издание которых не контролировалось цензурой. Полки холодильника были завалены огромными окорочками Буша, мы бухали странного яркого цвета ликеры и Амаретто, готовили на пальмовом масле, боялись сальмонеллы. Магазины были забиты низкокачественной одеждой и техникой. На стене красовались Брюс Ли и Мадонна, из старого магнитофона Панасоник пел Бутусов, Эм Си Хаммер, мы танцевали под Технотроник, потом уже появились Дорс и Нирвана, а с экранов телевизоров вещал Кашпировский, люди ставили баночки воды перед экранами телевизоров, Алан Чумак, еще один шарлатан, заряжал эту воду… Благодаря пирамидам Мавроди многие заработали и разорились. Мы смотрели фильмы со Шварценеггером в видеоклубах всего за рубль, собирали и курили бычки. Дома у нас появились кассетные видеомагнитофоны и запрещенные фильмы Эммануэль… В школьном театре мы ставили Оскара Уайльда и Сомерсета Моэма, читали в оригинале Шекспира и Элиота, выходцы из хороших семей, мы все рано стали курить и бухать. Со временем не осталось ни одного подъезда на Кутузовском проспекте, который мы бы не обоссали, не обблевали, но, на удивление многие из нас, долго умудрились хранить целомудрие, этот последний оплот воспитания… Что касается меня, я потеряла девственность в девятнадцать лет в Греции, с прекрасным взрослым греком, который хотел нанять меня на работу в бары – разводить на деньги клиентов со всеми вытекающими… У него, у этого грека, был такой бизнес с Россией. Это случилось после смерти моей бабушки, когда я покатилась по наклонной, мне было на все наплевать… С папой мы на тот момент были в жутких отношениях благодаря мачехе, которая нас поссорила… Папа принял решение отселить меня – с глаз долой и из сердца вон, как говорится, и я переехала жить отдельно в однокомнатную квартиру, доставшуюся мне от бабушки… Я помню, когда я сломала мениск на Кипре, мне нужны были деньги на операцию, я тогда позвонила папе, чтобы занять у него, но он отказал. Пришлось занимать у друзей. За несколько месяцев до этого под ЛСД я увидела огонь на другой стороне реки и как будто бы соединилась с ним, в меня вошла сила огня. И мне предложили шикарную высокооплачиваемую работу в нефтяной корпорации, строящей наземные сооружения для Юкоса. Мне тогда было 23 или 24 года. Я вышла на новую работу с деревянной тростью, в коричневом костюме, оранжевой рубашке и в бежевых ботинках.

Конец сумасшедшей эпохи вольных 90-х совпал для нас, для нашего круга молодых, обезумевших от воздуха свободы школьников и студентов с началом эпохи психоделиков. Рейвы, Орбиты, литература, музыка, кинофестивали, выставки, яркие автохтонные персонажи московского андеграунда – Третий Путь, Кризис Жанра, ОГИ, Культурный центр Дом. Первый раз мы попробовали марку, ЛСД на шоу Жана Мишеля Жарра, лазерное шоу, проекция на здание МГУ, 850 лет Москвы. У нас тогда прорвало башню. Апофеозом было, когда над нашей головой нависли подсвеченные самолеты или вертолеты, это было что-то от Апокалипсиса… В ЛСД вообще есть что-то от Апокалипсиса… Пожалуй что такой же степени безумия я достигла только когда мы съели марки и пошли кататься на американских горках в Парк Горького, нас начало вставлять, было страшно и смешно одновременно, после аттракциона мы легли на асфальт на глазах всего честного народа и стали корчиться от кайфа. Как-то у меня случилась передозировка… После марки я покурила шишек, и тогда я просто стерлась, меня не стало… Я не знала, как меня зовут, откуда я, как будто разорвались все нити судьбы… Это было похоже на смерть… Мы остановили машину, и я помню, что я не могла понять, где я живу, мои друзья довезли меня до дома… Меня не отпускало сутки.

Конечно, наше поколение, мы впитывали прежде всего европейскую культуру. Я всегда оставалась ребенком Таллинского взморья, после переезда в Москву продолжилось мое становление как европейской личности, сформировавшейся под влиянием западной культуры. Был еще открыт Музей кино на Баррикадной с ретроспективой новой волны и не только, мы просто не вылезали из темных маленьких залов с настоящим живым сурдопереводом: Фассбиндер, Херцог, Феллини, Антониони, Каурисмяки, Куросава, Бунюэль, Гринуэй, Бергман. Мы читали взахлеб, все подряд – Генри Миллер, Норман Мейлер, Камю, Борхес, Гессе, маркиз де Сад, Кнут Гамсун, Кьеркегор, Сартр. Шикарный был тогда московский кинофестиваль, был еще жив Сергей Бодров младший, какая была интереснейшая программа. А потом карнавалы вдоль набережной Москва реки в районе Зарядья. Клубы Вермель, «4 комнаты», Студио, Территория, Пропаганда, Микс – все было вкусное, стильное, свежее, яркое, интересное.

На смену 90-м пришла эпоха денег, романтика лихих 90-х уступила место золотому тельцу миллениума. Часы пробили, начался новый отсчет. А ведь когда-то мы мечтали, как встретим переломный 2000 год, смену тысячелетий. Все казалось таким далеким, несбыточным, а теперь это уже было так давно…

Я работала в представительствах крупных иностранных кампаний, хорошо зарабатывала, и эпоха наркоты и распутства все-таки завершилась, я выжила.

В нефтяной компании, где я работала администратором месторождений, меня постоянно посылали в командировки в Нефтеюганск и Стрежевой, в Самару и Новый Уренгой. Позже, когда я работала на платном телевидении, я летала на выставку в Канны и постоянно моталась в Лондон, где был наш головной офис. Во время отпусков мы с друзьями ездили по путевкам в Гоа, я навещала своих друзей в Цюрихе, исследовала Париж, Барселону и Лиссабон. Но все эти отпуска, они были как усталое мещанское блеяние, они были ограничены временем, финансами, я была обывателем, потребителем, увязшим в мнимом покое и зонах комфорта.

Проклятия всю жизнь сыпались на меня буквально отовсюду – меня проклинала подруга, мачеха, бывший любовник ссал мне под дверь и вырывал с корнем карнизы, меня чуть не сбросили с крыши, чуть не выжгли глаз, я потеряла несколько зубов и коленную чашечку, меня чуть не поймали с большим количеством наркоты, чуть не убили во мне все самое прекрасное, светлое и вечное, но в итоге я воспряла и родилась заново.

Наверное, надо было переболеть алкоголизмом, чернокнижием, наркоманией, зависимостью от соцсетей. Переболеть гордыней, собой, тобой, джокерами, шестерками, монетками, вставшими на ребро, влюбиться и разлюбить. Переболеть деньгами и безденежьем, вседозволенностью и затвором, бродяжничеством и бездомностью, и, наконец, остаться в дороге, научиться любить и не обладать, быть может, обрести покой; потерять все – родину, дом, родителей, детство, разувериться во всем, отрешиться от всего и всех, чтобы снова стать свободной и заново прочертить соединения с глубинными основами бытия…

И я твердо знаю, что если человек не раскроется в полноту своей человеческой личностной свободы – в самосознании, творчестве, разрушении и созидании, если не раскроется в нем чувство собственного достоинства, спокойное и отрешенное – пусть на выкорчеванной почве, пусть на развалинах, с белого листа, он, этот человек, не сможет раскрыться в полноту бытия религиозного. Ведь Человек не свободный не может быть с Богом.

Жизнь после смерти

В нашем роду было много бунтарей – анархисты, белые, красные, чекисты, коммунисты, сосланные в лагеря, КГБисты, музыканты, самоубийцы, дворяне и бедные крестьяне.

Но все началось когда-то в день папиной смерти, когда я встала на путь пирата креста, путь пилигрима, сама того не осознавая.

Папа умирал год, долго и мучительно, гнил заживо на наших глазах, в больницы его не брали, он сидел на морфии, но адские боли все равно не давали ему покоя, и он немного свихнулся. Хотя произошло раскрытие нашей с папой любви, наших отношений… «Кукуська, ради вас я еще поживу. Если ты хочешь, я покрещусь ради тебя». «Папа, ты не должен это делать ради меня. Ты должен это делать ради Неба, ради нового начала…» Я поехала ненадолго в Крым, сбежала, чтобы переключиться, выдохнуть, а когда вернулась, папа был уже совсем плох, никого не узнавал. Последний месяц жизни он не был похож на человека – одни кости, пищу принимать он не мог и находился без сознания, только прерывистое беспокойное дыхание говорило о том, что жизнь теплится в этом тщедушном тельце. Не верилось, что костлявый скелет с мутными глазами, корчившийся от боли, это мой спортивный статный красавец папа, любимец женщин, холеный деспот и тиран. Я была поздним ребенком в семье, и папе уже было под пятьдесят, когда он учил меня кататься на велосипеде. Я очень боялась ехать сама, мне казалось, что я упаду… Поэтому папа бежал сзади, держа велосипед за багажник, и я вроде как ехала, и мне не было страшно. Так он бегал за мной и велосипедом до тех пор, пока я не смогла поехать. А когда я обернулась, папы не было…

Незадолго до смерти отца я все же покрестила его, сама, и, наверное, приняла на себя часть грехов рода, так как отцу, полковнику КГБ, сыну НКВД-шника, светил ад, и надо было что-то срочно делать, взять на себя хоть немного от тяжести его, папиного бремени… «Господи, возьми от меня и отдай отцу. Возьми часть моей силы, моих талантов, моей молодости. Пусть он будет жить». Он ведь заплатил большую цену, наивный бедный папа… год медленно мучительно умирал, а я верила до конца, что не все потеряно, что может произойти чудо, и он будет жить. «Папа, все будет хорошо…», – твердила я отцу, который уже был в коме.

В тот день, когда умер папа, мне надо было выходить на новую работу, на канал ОРТ, в отдел дистрибуции в Западную Европу, первый день на новой работе. И только я вошла в офис, раздался звонок, потом гудок, обрыв нити, слезы… Мой висок почти сразу поседел, и я как будто превратилась в старуху…

Папу хоронили в Таллине, кремировали в Москве… Прах его я везла в урне в поезде Москва-Таллин. Пограничник тогда спросил меня: «Что вы везете, мадам?» А я ответила: «Везу прах отца хоронить». После кремации, помню, в такси играла одна из папиных любимых песен, «в незнакомой стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете…»

Начались десять лет изгнания, скитаний; выкорчеванный дом, брешь в душе, которую невозможно ничем залить, никаким алкоголем, и перманентная тяжесть тьмы… Спасала Церковь, благодать. А на работу я так больше и не вышла, в том обычном советском понимании рабского труда. Я подрабатывала фрилансером, иногда работала вахтовым методом за рубежом и даже со временем полюбила простой физический труд во всей его изначальной простоте и преображающей силе.

Все десять лет большой деревянный крест, которым я покрестила отца, был неизменно со мной, как единственный верный спутник.

И с тех пор, вплоть до недавнего времени, я всегда чувствовала, что за моей спиной ангелы дерутся, и я всегда видела две свои тени вместо одной.

После смерти папы мачеха очень быстро, практически в самый день его смерти начала суетиться о продаже квартиры со всей обстановкой и разделе наследства. Мне пришлось продавать с молотка всю нашу старую мебель и вещи. Такова была воля сестры и мачехи, все это было невыносимо, я запила и покорно склонила голову под плаху, сопротивляться просто не было сил. Мебель папа всю жизнь буквально боготворил. Немецкий модерн, югенд штиль, трофеи нашего деда НКВД-шника. Для папы эта мебель составляла основу бытия. Мебель, которая, по словам оценщика, оказалась не очень дорогой, но ее чудом удалось продать за довольно большие деньги… Бродяга ветер быстро унес эти деньги, а мебель попала в руки старого московского антиквара, специалиста по русскому Афону Дмитрия Константиновича, дядя которого был монахом в Русике.

Сразу после вступления в наследство и продажи квартиры (я была последней, кто покидал наш проданный с молотка дом, я была последним чистильщиком, кармическим чистильщиком рода и дома, что со временем превратилось в одну из моих профессий плюс к профессии пилигрима), я погрузила все свои любимые пожитки в два рюкзака и купила билет до Киева. Квартира моя в Москве на тот момент сдавалась. У меня была куча денег и очень тяжелые рюкзаки.

Из Киева мой путь лежал на юг, в сторону Одессы, откуда я собиралась паромами добраться до Греции, до Додеканесских островов. В Одессе, когда я пыталась по пьяни вымутить кокаин, меня благополучно нагрели на сто евро и, как потом оказалось, успели сделать копию с банковской карты…

Из Одессы я плыла на пароме с украинскими челноками, увешанными голдой и блистающими золотыми зубами, и итальянскими геями в Стамбул… В моей каюте храпели две вечно пьяные барышни и пахло дешевым перегаром. Старую посудину качало от каждого дуновения ветра. По бокам этого утлого суденышка были натянуты сетки. «Раньше многие хотели добраться незаконно до Турции, до сладкой жизни за кордоном, и прыгали за борт с корабля…» Было это в лихие девяностые. Ночью мы с геями напились, и я ставила музыку на дискотеке, корабль качался, и мы, пьяные, падали друг на друга. Старый турок с золотыми зубами предлагал сделать мне кунилингус. Я бегала от этого старого маньяка, который подстерегал меня за каждым поворотом… В моей каюте храпели несчастные пьяные хохлушки челноки. В Стамбуле еще несколько дней я не могла отойти от качки, вестибулярный аппарат восстанавливался с трудом. Я поселилась в Султанахмет недалеко от Агии Софии. Пестрый ковер воспоминаний, караван сарай: жонглеры-мороженщики и крутящиеся дервиши в здании старого вокзала, турецкие хамамы, шум и сутолока гранд базара, все здесь смешалось – запад и восток, Босфор, Галата.

Итак, я двигалась на юг. На остров Лерос должна была приехать подруга из Британии, и мне надо было к ее приезду найти нам жилье, снять мопед, как-то обустроиться. Лерос мы выбрали неслучайно – на нем последние годы жизни провела греческая старица Гаврилия, известная своими путешествиями в Индию, где она лечила прокаженных. Она была беесребреница и молитвенница с вечным спутником ангелом. В мои дальнейшие смутные планы входило движение на юг через Родос и Крит в сторону Кипра и, может быть, Израиля. Пробыв на Леросе около месяца, я сплавала почти на все окрестные острова – Патмос, Липси, Калимнос. Купалась, заходила в монастыри и храмы, которых было великое множество. На Липси добывали губочки, которыми можно деликатно мыть лицо. Я пила холодную ракию, прячась в тени деревьев и пережидая полуденный зной. Мы провели две недели с моей британской подругой, я разбила три мопеда, успела посетить все святые места и храмы этого странного острова, связанного с Муссолини и Микисом Теодоракисом, который провел на Леросе несколько лет будучи в заточении во время хунты черных полковников.

И вот, в один прекрасный момент банкомат просто не выдал мне деньги. Одесские мошенники благополучно обналичили в Москве копию моей карточки. Правда, деньги эти мне потом вернули полностью, банк вернул все до копейки. Но я была вынуждена прервать свое путешествие.

Очарование вещей

Наследство, как я вам уже говорила, было явно проклятым. Все, что я купила на наследственные деньги, пропало, было заложено в ломбард, потеряно, стырено, подарено, забыто. Каким-то чудом десятину мне все же удалось пожертвовать на помин души отца и наших сродников…

Все, что осталось от нескольких миллионов в материальном, видимом мире – это наручные часы, кожаная куртка, ботинки, ремонт на кухне, новое кресло, которое уже не новое и нуждается в реставрации… Ну, и ворох воспоминаний… Кресло, такое большое, что может сойти за диван, по форме схожее с утробой, итальянская бархатная обивка, напоминающая леопардовую черно-белую шкурку. Так и хочется снова сложиться в округлую позу эмбриона, обнять себя за колени (я помню, как в детстве любила нюхать свои колени, они пахли улицей, кожей, ветром, детством) и погрузиться в космический покой материнской вселенной.

Кожаную куртку я купила в Киеве за какие-то баснословные деньги, а часы Хамильтон в Стамбуле на базаре… К ним прилагалась пожизненная гарантия… Да, они заводятся от качания руки. А еще одно, пока не стареющее и не потерянное приобретение, купленное на наследственные деньги – это зуб. Передний новый зуб.

Прямо с поминок отца я уехала к одной богатой подруге моей сестры, жене шведского миллионера… И мы с ней загуляли почти на полгода… Я отъезжала по делам наследства в Москву, а когда приезжала в Таллин, мы жестко кутили. Один раз на машине, на ее спортивном мерседесе мы попали в аварию, и я сломала передний зуб, ударившись лицом о бардачок… Помню поле, закат, пыль от отъезжающей машины барыги, на капоте ягермейстер и кокс. И солнце, черное солнце садится в пыльный горизонт. Black Hole Sun. Много лет спустя я встретила Свету, так звали эту стареющую гетеру, в одном из самых бедных районов Таллина в алкогольном магазине… Швед ее бросил, потому что она стала спиваться и перестала быть такой прекрасной и молодой как раньше. А с другой стороны – он был для нее в течение двадцати лет как хозяин, а она была его рабыня. По первому вызову, размалеванная и сексапильная, она должна была прилететь к нему или примчаться в отель Олимпия, где он ждал ее – огромный богатый викинг с плеткой и кокаином, нажравшийся виагры. Ну так вот, Света пробухала шикарную квартиру на берегу моря, машину, дачу и жила в малюсенькой комнатушке на первом этаже, работая уборщицей. Полнейший дауншифтинг… А подруга ее, с которой мы тоже вместе квасили, умерла в Лос-Анджелесе, отказала печень, не успели сделать переливание крови.

Ну а я, в общем, до того как одесские мошенники сняли мои деньги, все же успела сделать себе новый зуб, чтобы можно было улыбаться, у гениального греческого стоматолога на маленьком острове Лерос.

Потом я меняла дома и квартиры, отели. Москва, Таллин и Печоры стали тем константным пространственным треугольником, который позволял мне не чувствовать так сильно зияющую в груди пропасть, брешь разоренного дома.

Я боролась с тьмой, живущей во мне, с тьмой нашего рода, с тьмой старого печорского дома, который заменил мне отчасти раскуроченный Дом. Я расчистила пределы, и моим желаниям люди перестали быть помехой. Я забыла про людей, а они забыли про меня. И это было то, что нужно.

Еще, я всегда вожу с собой маленький ножик из черной стали и кожаное папино портмоне, отчасти сохранившее запах нашего старого дома… Ножичек я всегда использую в сакральных целях, счищаю им присохший ладан. На черной стали выгравирован семисвечник. Портмоне же вместе с несколькими старыми фотографиями мамы, папы и бабушки бесследно исчез в Петербурге.

Этот запах сохранил и старый дедушкин шкаф, который запирается на ключ и стоит у меня в коридоре в московской квартире. Ключ от шкафа хранится на связке с другими ключами от квартиры и с брелком Portugal, который мне когда-то подарил в Париже на набережной Сены молодой португалец. Сена штормила, буквально выходила из берегов, я бродила по Парижу с рюкзаком, прилетев туда из Израиля. И разговорилась с компанией пьющих виски маргиналов – португалец тогда спросил меня: «У вас вообще есть дом?» и подарил брелок от ключей. В Португалию я когда-то хотела переехать на ПМЖ, так как влюбилась в Лиссабон, меня привлекала его антикварность, неприкрытая обшарпанность, сумасшедшие краски, солнце, холмы и воздух свободы. Сейчас пожалуй что Лиссабон кажется мне чересчур шумным. А на вопрос: «Есть ли у вас вообще дом?» я многозначительно промолчала.

Часы надо бы уже почистить и поменять заводные колесики, что и было сделано. Часы теперь обрели новую жизнь, они бодро идут, не останавливаясь. И кожаную куртку я недавно привела в порядок, поменяла подкладку. Куртка сама потертая, брусничного цвета, а подкладка вишневая, блестящая, гладкая, словно шелк. На рукавах и на воротнике кожа совсем прохудилась, стала мягкой и приобрела уже серый, местами черный оттенок. Пуговицы на карманах отлетели, хотя они не так уж нужны, ведь есть молнии. Рукав один в районе локтя стерт и шероховат – это след падения с велосипеда или с мотобайка. Жесткая и негнущаяся часть кожи в области кармана – наверное, пролитый ягермейстер или вана Таллин. Сколько попоек, зависонов, поездок, побед, поражений, встреч, надежд, разочарований, влюбленностей, ненависти, обид видела эта куртка. Маленький ноутбук был забыт мной по пьяни в одном из кабаков ночной Москвы… Цепочкой из белого золота весом около 15 грамм я расплатилась с ментом, который подвозил меня домой на машине, а я, решив, что это таксист и не обратив внимания на лампасы на его брюках, предложила ему раскуриться. Выходим из машины, он закручивает мне руки, а я спокойно несколько минут спустя снимаю свою цепочку и отдаю ему.

События как бусинки: одно вспомнишь, зацепишь, за ним и другие потянутся. Так складываются воспоминания, составленные из главных вех-бусинок. Углы, одежда, книги, люди, вид из окна, дороги, надежды, упования, планы и сила по ту сторону добра и зла, неподвластная времени.

В промежутках между кутежами и путешествиями я подрабатывала тапером в кафе и ресторанах, иногда меня просили написать текст для буклета или сделать перевод с английского. Я работала на временных и удаленных работах, делала описания товаров для интернет магазинов… Полгода жизни я провела в Англии, ухаживая за инвалидами. Были небольшие периоды оседлости в Таллине…

А старый дом в Печорах на границе империй все же стал для меня тем центром розы ветров, местом, благодаря которому я смогла собрать ворох всех своих воспоминаний, почувствовать себя в безопасности под крылом Матери Лилий и снова обрести потерянную драхму – свою бессмертную душу.

Фотографии, музыка, тексты и невидимое присутствие ангелов – константы бытия. В последнее время ангельский свет, он становится таким ярким иногда.

Жизнь в квартале маяков

Эххх, а мне бы – поселиться в маленьком таком городке с населеньицем в пару тысяч, записаться в местный ансамбль, по воскресеньям ходить в церковь, дружить с соседями, помогать бездомным собакам, иногда ходить в баню, участвовать в благоустройстве и озеленении, в создании маленького провинциального рая и не забывать про место на кладбище. Да, и чтоб у городка этого был такой красивый герб, обязательно со смыслом, обязательно с историей, берущей свое начало со времен упадка Римской империи… А, ну и чтить местных юродивых и блаженных похороненных на краю кладбища…

Все бы ничего, но, Господи, как же холодно…. Все вроде ничего – природа, люди здесь иногда попадаются интересные, спокойные, но, Боже мой, как же здесь холодно. И пустота… Чувство пустоты… Разрывы пространства… Вроде как даже какая-то щель.