Сказка Хрустальных гор. Том I

На третий день я совершил очередную вылазку наружу, найдя новый выход из пещер. Спокойствие тихого безветренного дня нарушал только скрип снега под подошвами сапог. Температура, по моим ощущениям, переваливала за -40 градусов18, но я практически не чувствовал холода, пока двигался. Я шёл по узкому перешейку вдоль обрыва, после пересечения которого планировал сделать остановку и осмотреться с высоты, как вдруг навстречу мне вынырнул из-за поворота буревестник19. Смуглый, крепкий и невысокий, с выпученными глазами, в белоснежной форме с маленькой едва заметной тёмно-серой птицей на нагрудном кармане – точно буревестник, хоть и совсем ещё мальчишка. Мы сцепились взглядами на долю секунды и оба напряжённо застыли. Выигрывая время, он выхватил из сапога нож и стремглав бросился с ним на меня. Я хотел задержать его руку и обезоружить, но вместо этого рефлекторно пригнулся и резко оттолкнул от себя мальчишку, повалившись на спину. Попятившись, он споткнулся о мою ногу и с коротким воплем сорвался вниз с узкой тропы. Наши взгляды вновь на мгновение встретились, и, если правда, что перед смертью перед глазами мелькает вся жизнь, то не я должен был стать последним, что они запечатлеют. Мне хотелось, чтобы это было не так, но невозможно выжить, упав с такой высоты на скалы. А ведь он был немногим младше меня.

Несколько секунд я переводил дух и успокаивал тяжело бьющееся сердце. Считанные мгновения, казалось, превратились в бесконечность – словно пропасть смаковала все минуты, непрожитые юным буревестником, и пыталась вместить этот непомерно долгий срок в десяток крошечных вдохов. Опасливо глядя вниз на бездыханный труп человека, чья жизнь только что оборвалась из-за роковой случайности, я с ужасом осознал, что только что раскрыл себя. Встревоженные возгласы и топот в одну секунду достигли моих ушей. Я опрометью, почти не разбирая дороги, бросился вперёд, обратно к пещерам, от которых ушёл в этот раз неосмотрительно далеко. Нужно было спасать свою никчёмную жизнь, пока ещё можно было это сделать, но во мне нарастал страх, что сейчас уже поздно. Издалека донеслась чья-то хриплая команда: «Поймать его!» Единственный шанс – сбросить погоню, запутав преследователей в лабиринте пещер, из которого на тот момент мне было известно несколько выходов, и молиться, чтобы эти выходы не были известны им. А по дороге, при возможности, попытаться забрать мой рюкзак.

Мимо меня просвистела пуля. Сглотнув и в единый момент вспомнив про себя все известные ругательства, я метнулся за угол, когда услышал ещё один выстрел. Кто-то раздражённо закричал, и выстрелы прекратились, но погоня только набирала обороты. Я так просто не сдамся – уж если мина меня не взяла, не взять меня и какой-то пуле, морна с два! Подъём становился всё круче, и я буксовал, соскальзывая по осыпи и тщетно стараясь удержаться на склоне, цепляясь за выпирающие камни, как лисица, упавшая в воду и гребущая против течения. Через несколько минут бега голова закружилась, картинка в глазах стала расплываться, а ноги – подкашиваться. Оставалось преодолеть прыжками несколько крутых уступов, когда рука предательски соскользнула с обледеневшего камня и я, коротко вскрикнув, рухнул навзничь, зашипев от пронзительной боли в спине. Подняться мне помогло несколько крепких солдатских рук.

Меня скрутили и доставили в шадхаварский лагерь. Такой же смуглый, как тот мальчишка, черноволосый генерал на тэсцинте распорядился, чтобы у меня отобрали оружие и обувь, а после – допросили. Жёстко, если потребуется.

Невозможно было с уверенностью сказать, из какой области пришли эти шадхавари. Я их друг от друга отличаю очень смутно – в наших краях их немного, все шадхавари уж очень теплолюбивы, и наши традиции далеки от их понимания. Тем удивительнее мне было видеть их здесь – для Инсатты, например, как одной из самых крупных шадхаварских стран, гораздо важнее были приморские города Эвернии, чем какие-то горы, даже несмотря на значимые торговые пути и ресурсы. А для всех остальных, более мелких стран, в войну за Вороные горы и вовсе не было причин ввязываться – хотя для многих из них и привычна жизнь в горах, Вороные горы, во-первых, были от большинства из них далеко, а во-вторых совсем не походили на привычные им сухие и жаркие южные горы. Но эти солдаты не были инсами – значит, это наёмники, так как в шадхаварских странах мужчины часто уходили служить по найму, за что их и прозвали буревестниками. Мне казалось, это могли быть кахви, а, может, остранцы или ведды, кто его знает – даже манера говорения на родных языках, отразившаяся специфическим акцентом на их тэсцинте, не позволяла идентифицировать их народность. То резкий и грубый с упором на сонорные согласные, то манера делать все согласные твёрдыми и словно спотыкаться на них, то, напротив, певучий говор с неотделимыми друг от друга словами… Возможно, они все были из разных провинций – во всяком случае, разговаривали они с совершенно разным произношением, как словно каждый шадхавари был отдельным маленьким государством с собственным языком и древней культурой, которые тебе никогда не суждено было постичь. Мне приходилось изо всех сил напрягать слух, чтобы понять, чего от меня хотят. Им, должно быть, несмотря на тесное соседство, довольно трудно понимать даже друг друга, настолько силён у каждого из них был акцент. Но они были немногословны и предпочитали доносить свои мысли совсем другими методами.

– Где лагерь, рядовой, – произнёс майор, руководивший допросом. – Говори.

Я замотал головой.

– Не знаю. А знал бы – не сказал.

Майор кивнул и жестом направил ко мне двух своих подчинённых.

Его вопросы быстро перетекли в рукоприкладство. Ирония состояла в том, что какие бы зверства они ни совершали – я ничего не мог им сказать. Даже будь я предателем, просто не смог бы. Я не знал, где морнов эвернийский лагерь – я не добрался до него. Меня били, как мешок с трухой. Когда это не подействовало, меня вынесли на мороз и положили на деревянную доску затылком вниз, накрыли голову мокрым губковидным лоскутом ткани и поливали ледяной водой, так, что невозможно было дышать, а вода просачивалась в ноздри и панически раскрытый рот. Та вода, что не успевала стечь, обжигала лицо, равно как и ветер, чувствовавшийся едва ли менее болезненно, чем боль от рваной раны. Хотелось бы мне сказать, что я героически держался, стоически вытерпев каждую пытку, но горькая правда состояла в том, что я рыдал, как дитя, которого выпороли за обмен коровы на три боба. Орал, пуская кровавые сопли. Но я ничего не знал. Не знал! В конце концов, они принялись вырывать мне ногти и успели выдрать два, когда я потерял сознание. Меня привели в чувства, но я быстро отключился снова.

Устав возиться со мной, майор отдал приказ оставить меня в покое до завтра и приковать к столбу в одном из шатров, чтобы я всегда находился на обозрении. На моих глазах потуже затянули повязку, которую надели после поимки в горах и снимали только на время допроса, чтобы следить за моей реакцией. Чтобы не дёргался и не мешал лишним мычанием и стонами, мне сделали инъекцию нейропаралитика, который они назвали «гута», что даже мне, как химику, не дало ни малейшего понимания, что это за дрянь. Из моего тела словно изъяли хребет, и оно обмякло, безвольно повиснув, как постиранный шнурок – не было возможности ни пошевелиться, ни даже приподнять голову. Мышцы отказывались меня теперь слушаться. Боль, разливавшаяся по телу после пережитого, в этот момент накатывала особенно ярко, пробирая до самых костей. Всё тело ломило, а я не мог даже сдвинуться с места. Через десять минут ноги и торс постепенно начали ныть и затекать, а пошевелить ими я по-прежнему был совсем не в состоянии. Вдобавок, вскорости меня с головой накрыло ощущение затруднённого дыхания, и я прикладывал все усилия, чтобы не отключаться и вслушиваться в то, что происходит снаружи шатра. По доносившемуся за пределами палатки разговору двух сержантов, проводивших мой допрос, косвенно стало ясно, что эффект удушья – лишь мера на случай, если майор решит меня отпустить и я приведу их прямиком во вражеский лагерь. Токсин, вызывающий отёк горла и лёгкий отёк бронхов, был призван не дать мне двигаться с необходимой скоростью и криком подать знак товарищам, так как при введённой дозировке препарата воздуха в лёгкие мне должно было поступать в достаточном количестве исключительно для медленного шага. И то – с остановками.

Не могу сказать точно, через какое количество мучительно тянущихся минут голова моя стала ещё более тяжёлой – веки слипались, а в разум словно просочился густой непроглядный туман, сквозь который мерещился лишь звон неясно откуда взявшихся колокольчиков. Может, в числе прочих лекарств содержалось снотворное. Может, мне просто не хватало кислорода. Может, так действовала тьма, в которую я погрузился на долгие часы из-за повязанной на глаза тряпки. А может, я просто обессилел от нестерпимо ноющих увечий, нанесённых на допросе, однако постепенно реальность затерялась за туманным пологом, и я растворился в поисках звонких колокольчиков в протяжном глубоком сне.

Я очнулся от криков и звуков пальбы. В шатре, кроме меня, не осталось ни единой души, но за его пределами явно разворачивались боевые действия – внутрь просачивался едкий запах дыма и гари, от которого слезились глаза и неприятно свербело в носу и горле. Я закашлялся.

Спустя несколько секунд надрывного кашля я заметил, что могу самостоятельно удерживать голову в нужном положении – значит, способность двигаться постепенно начала восстанавливаться. Понятия не имею, сколько я провёл в забытьи, но сон дал организму столь необходимое время справиться с токсином, хотя и не избавил меня от надоедливой ноющей боли в конечностях, пусть и несколько стихнувшей. Снаружи, судя по крикам, происходила вооружённая стычка, и я уповал на то, что нападающими могли быть свои. Плотно прижав голову к деревянной балке, я отчаянно пытался содрать с себя наглазную повязку, и, когда мне это наконец удалось, тихо помянул всех морнов мироздания, так как в нескольких метрах от меня уже не было видно ни зги – шатёр постепенно заполнялся густым серым дымом. Дышать и по пробуждении было трудно из-за токсина, а теперь и вовсе стало практически невозможно – дело шло на минуты, если не на секунды. Спустив повязку на нижнюю половину лица, я старался вымочить её слюной, насколько мне позволял мой обезвоженный организм. Затем задержал дыхание. В голове судорожно вертелись мысли, каковы мои шансы сейчас не просто попасть на волю, но хотя бы выжить – способ обязательно должен был быть, иначе моя участь оказалась бы совсем незавидной. Уж что-что, а сдохнуть в безвестности, сгорев в статусе шадхаварского пленника, забытого ими в шатре, мне совсем не улыбалось. Пока я размышлял и тщетно дёргал наручники за своей спиной, готовый уже даже лишиться рук, лишь бы сбежать, центральный столб, к которому я был прикован, в десятке сантиметров над моей головой со стрёкотом прожгла короткая вспышка света, проделав дыру в обугленном навесе. Столб тяжело рухнул рядом со мной. Гарью запахло сильнее. Сглотнув, я едва унял бешено заколотившееся сердце, собравшееся, кажется, пробить грудную клетку и самостоятельно сбежать куда подальше, бросив меня одного на произвол судьбы.

Если не брать в расчёт то, что я был избит, напичкан токсичными веществами, прикован наручниками к столбу без обуви и снаряжения в горящем шатре на вражеской территории, где мне только что едва не разнесло голову и не пришибло столбом, и, если я не сгорю заживо, снаружи меня может прикончить каждый встречный всего лишь за то, что я не свой – меня можно было смело провозгласить счастливчиком. Какая ирония.

От столба, щедро усыпавшего мою голову горелыми щепками и обломками, откололось, без малого, две трети. Из последних сил я, пошатываясь, встал и перебросил скованные цепями руки через остатки деревянного бруса, слегка ободрав их об острые занозы – передо мной встал выбор: либо вскрывать наручники в пещерах, обходясь содержимым рюкзака, либо искать ключи и, вероятнее всего, сгореть заживо в этом пекле. Ткань, которую поддерживал столб, провисла, моментально сократив пространство горения и немало усложнив поиск связки ключей, которой здесь могло вовсе не оказаться. Стоит ли говорить, что жизнь мне оказалась дороже свободных рук? Выбрав место, на которое ещё не распространился огонь, не медля ни секунды, я опустился на колени, вдохнул воздуха снизу и, вновь поднявшись на ноги, кинулся к дальней части шатра, стараясь не загореться по пути к спасению. Дым жёг ноздри, жар обдавал лицо – всего несколько секунд, тянувшихся вечность. Я изо всех сил старался не дышать.

Вместо свежего прохладного воздуха лёгкие наполнил смрадный запах опалённых тел. Огонь всё же перекинулся мне на спину от соприкосновения с полой шатра. Когда я свалился в снег за соседней палаткой, чтобы потушить его, в метре от меня от выстрела, угодившего прямо в голову, рухнул замертво сильфийский солдат, на чьём месте вполне мог оказаться я сам. Надежда встретить своих растаяла, как первые снежинки – сильфы, да не просто сильфы, а цертонцы. Дело – дрянь. Вторая, а после ухода йонсанцев в тень – первая по силе армия всего мира, для которой главной занозой как раз является Эвернийский Альянс. Нужно было бежать – что угодно, даже умереть лучше, чем угодить к ним в плен. Снег давно не был белым, от пролитой крови и пепла он стал похож на лоскутное одеяло из бурых и серых рваных кусков.

За спиной трещал огонь, а босые ноги – обжигал снег. Повсюду были хаотично разбросаны обломки бывшего лагеря. Хотел было я подняться и бежать, как вдруг осознал, что не имею ни малейшего представления – куда? Шадхавари вели меня с завязанными глазами, и даже то, что я мог предположить приблизительное местоположение их лагеря в горах, не давало мне никакого понимания о строении его самого. Разрушенные палатки, шум битвы, сместившийся несколько дальше к склонам за время, пока я выбирался из шатра, запах гари и море трупов – вот, какова была дорога, по которой мне предстояло спасаться. «Уж лучше побираться по трупам, чем стать одним из них», – пронеслось в моей голове, и я, добравшись до менее везучего солдата, на ощупь стащил с него сапоги. Вряд ли они хоть когда-либо ещё могли понадобиться ему так, как мне сейчас. Кое-как всунув ноги в чужую ещё не остывшую обувь, я поднялся и, шепнув прощальную благодарность и пару слов за упокой мёртвого шадхавари, подарившего мне сапоги, помчался, полусогнувшись, подальше от грохота развернувшегося сражения.

Сдаётся мне, в этой позе я был изрядно похож на курицу – руки сцеплены за спиной, нелепая неустойчивая походка и вздрагивание от каждого дуновения ветра… кровь и грязь, смешавшиеся со снегом, противно чавкали под ботинками. Они были на размер больше и неприятно соскальзывали – завязать я их не мог, и оттого я даже не бежал, а, скорее, ковылял, как подбитая косуля. Даже не будучи религиозным, на всякий случай я повторял предсмертную молитву, – ведь подобное положение дел вынудило бы начать молиться как святейшего монаха, и самого отъявленного негодяя, – и, как полоумный, напряжённо озирался по сторонам, ожидая появления неприятеля из-за каждого выступа.

«Да храни Роща мой дух – пусть я стану большим древом»20.

В университете нам доводилось неоднократно иметь дело со взрывоопасными смесями – как в теории, так и на практике, в том числе в процессе изучения способов их нейтрализации, да и в учебке я многого насмотрелся, но характер разрушений в лагере шадхавари был совершенно иным. Он не был похож на следствие использования одних только гранат и огнестрельного оружия, ведь лагерь был не просто разрушен – он практически целиком сгорел дотла. Я стиснул зубы, хоть на секунду пытаясь унять дрожь, судорогами пробиравшую всё тело – не хотелось бы, обладая теперь таким знанием, переходить сильфам дорогу. Если цертонцы использовали какое-то усовершенствованное оружие или новые зажигательные смеси, неудивительно, что всё вокруг вспыхнуло как проспиртованная вата. Неудивительно также и то, что шадхавари при подобном раскладе потерпели разгромное поражение – против такого разве пойдёшь? С шадхаварским вооружением идти на сильфов с их новшествами – это как с палкой на стаю разъярённых волков…

Примечания