Троя Книга третья Ахейцы

А красавица Аэропа все еще спит, укрывшись мягким одеялом – даже солнечный лучик, что скользит по пухленькой щечке, совсем не беспокоит ее. Не знает Аэропа – да и откуда ей знать, что Фиест наверное в сотый раз проходит мимо закрытых дверей ее покоев и даже пару раз справлялся у прислуги – не встала ли хозяйка? А хозяйка, между тем, поднимется не раньше двенадцати, а то и позже, когда все мужское население Микен давно будет сидеть на стадионе – только ей-то куда спешить? Женщин все равно не пускают на такие состязания – обнаженными выступают атлеты – потому и нет болельщиков женского пола на трибунах микенского стадиона. Пока Аэропа проснется, пока завершит утренний туалет, еще и завтрак в постель наверняка потребует – вообщем, раньше часа дня ее не ждите, и Фиест вполне мог бы вздремнуть немного – только не до сна ему. Караулит он час ее пробуждения, караулит, а сам соображает, как бы похитрее, не вызывая подозрений, узнать ему о золотой шкурке? Как заставить Аэропу расстаться с ней? А время от вынужденного бездействия так медленно тянется, и он ничего не может сделать – остается ему только ждать, а с другой стороны – летит, летит время – скоро полдень, а Фиест еще ничего толком не смог предпринять. Остается ему сесть на широкий подоконник прямо напротив дверей покоев Аэропы – не предусмотрены в коридорах мрачного дворца кушетки да кресла – и ждать дожидаться.

После стольких волнений, после лихорадочных пробежек по дворцу, после практически бессонной ночи – только прикорнул Фиест на подоконник, и сам не заметил, как задремал. И снятся ему беспокойные жуткие вещи – просто чехарда какая-то: золотая шкурка летает в воздухе перед ним, и он, Фиест, никак не может ухватить ее за край, а мимо на медном сияющем блюде, будто нарисованные, проплывают безжизненные лица его сыновей, совсем еще юные, мальчишечьи лица – только ни кровинки в них и глаза закрыты – лишь алые струйки стекают с уголков рта. Ужасается во сне Фиест – наконец-то хватает шкурку – и пытается набросить ее на мертвые лица – он точно знает, что оживут они, едва шкурка коснется их, но ускользает шкурка от неловкого движения, и вновь Фиест пытается ухватить ее… Мне нужна она, нужна позарез! – восклицает во сне Фиест.

– Кто тебе нужен? Уж не я ли?

В мутных спросонья глазах отражается страх – Фиест еще во власти кошмарного сновидения – перед ним стоит Аэропа в розовом полупрозрачном наряде и своими пухлыми пальчиками убирает спутанные каштановые кудри с его лица.

– Говорят, ты искал меня? – так и не дождавшись ответа на свой первый вопрос, продолжает Аэропа. – Непонятный ты какой-то, Фиест. То бежишь от меня, то сам ищешь…

– Искал, да искал – бормочет Фиест, постепенно приходя в себя.

Совсем замучили его сны. Это все от нервов – вот получит он золотую шкурку…

– Понял вдруг – больше не могу без тебя. Всю ночь ты мне снилась, Аэропа…

– То-то ты бледный такой… Значит, без меня больше не можешь? – она лукаво прищурилась своими зелеными глазами. Ее пальчики шутливо и ласково щипнули мочку уха и, скользнув вниз по шее, задержались на волосатой груди Фиеста.

– Не могу…

Она призывно улыбнулась – Аэропа ждала комплиментов, жаркого выражения столь внезапно нахлынувших чувств, но Фиест молчал. Совсем голову потерял, бедняга. Двух слов связать не может. Неужели так сложно сказать, какая она красивая, обворожительная вся… Аэропа убрала руку, чуть посторонилась.

– Голова что-то совсем раскалывается. Давай в другой раз…

Пусть помучается. Мучил он ее? Еще как мучил. Теперь пусть сам пострадает, пусть изведется – придет она к нему, не придет… Она, конечно, придет, только сначала заставит умолять, просить о встрече.

– Как в другой раз? – Фиеста бросило в пот – во что бы то ни стало он должен заполучить ту шкурку именно сегодня – завтра будет поздно. Что она ломается перед ним? То откровенно предлагается, то вот тебе – пожалуйста. – Я не доживу до другого раза. Ни о чем другом, кроме как о тебе, и думать не могу. – голос Фиеста тревожно дрожит и срывается.

Так, уже лучше – торжествует Аэропа. А сама не подает виду – только смотрит на него и улыбается.

– Прям загорелось тебе… Ну может, ближе к вечеру – неопределенно мнется она. – Если голова пройдет…

– Вечером все вернутся с игр, Аэропа. Сейчас самый подходящий момент – нет же никого. – Фиест соскакивает с подоконника, пытается обнять Аэропу. Та выскальзывает, отстраняется от него – Фиест лишь ловит воздух своими руками. – Пойдем… – умоляюще смотрит на нее Фиест.

Аэропа довольно ухмыляется – она в полном восторге и готова сама броситься ему на шею, но продолжает ломаться и блюсти фасон.

– Какой ты быстрый, однако…Прямо так и пойдем? Мне еще ванну принять надо.

Аэропа только что из ванной, только что служанки натерли ее тело душистым смягчающим маслом. Но она продолжает издеваться над помрачневшим Фиестом, искренне радуясь своей столь неожиданной победе.

– Ладно. – сдается Фиест. – Я подожду. Только обещай, что придешь.

– Право, не знаю… Может быть после обеда… И голова так болит – сокрушается Аэропа, очаровательно наморщив носик.

– Пусть после обеда – покорно соглашается Фиест – Ты только приходи. Только бы мне дождаться этого момента – буду думать лишь о тебе и мечтать, как ты войдешь, словно богиня – в той желтенькой короткой тунике, с золотой шкуркой на плечах…

– С золотой шкуркой? Днем жара такая стоит, зачем мне овечье покрывало? – удивленно смотрит на него Аэропа.

– Непременно приходи в золотой накидке. Я по-другому тебя не представляю. В ней ты такая соблазнительная…

– Скорее, я соблазнительная без нее. – резонно вставляет Аэропа.

– Понимаешь…Такую женщину как ты… То есть, я хотел сказать – запнулся Фиест – Заниматься любовью с такой обворожительной женщиной можно лишь на золотом ложе…

– Ладно, так и быть, захвачу… Если найду.

И она исчезает, не забыв напоследок подарить Фиесту улыбку и послать воздушный поцелуй. Соответственно ничего не остается охотнику за шкуркой, как вернуться к себе и в нетерпении измерять шагами пространство своей комнаты.

– Ты посмотри, какая – возмущается Фиест – Ишь, почувствовала себя хозяйкой положения – совсем по-другому заговорила. Теперь вот думай – придет, не придет…

– Да ты сам виноват. Нечего было показывать ей, что понадобилась. – сам себе отвечает Фиест. – Вел бы себя как обычно – сама бы прибежала.

И опять оправдывается перед собой -

– Это все от нетерпения моего – загорелось мне получить ту шкурку…

Фиест внезапно останавливается посреди комнаты – как она сказала? – если найду? То есть, как это… Пусть только попробует не найти. Серьезное беспокойство отражается на его лице – две продольные морщины резко выступают на лбу. А вдруг и правда, явится без нее Аэропа? И явится ли… Фиест бросается на постель, зарываясь лицом в подушки и от бессилия колотит кулаками по жесткому ложу – больше ничего от него не зависит – он бессилен, и ничего не может предпринять – все сейчас в руках этой шаловливой потаскушки Аэропы, его, Фиеста, будущее, все его планы зависят от нее. И что толку повторять себе, что и как нужно было сказать, когда уже поздно? Всегда легко соображать задним числом – нужно было сделать то, и сказать это… , а попробуй, сообрази, как лучше всего в данный момент поступить и что лучше сказать, когда кипят страсти и желания выплескивают через край?

Семейные страсти

Итак, пока Фиест изводится в тревожном ожидании, Аэропа, вполне довольная собой, уселась за узенький деревянный столик перед отполированным медным зеркалом и прихорашивается – ей же на свидание скоро идти. Впрочем, не спешит Аэропа – пусть Фиест подождет ее, пусть закипит в нем кровь, пусть помучается… И совсем не задается вопросом Аэропа – что заставило Фиеста, прежде избегавшего ее, вдруг так измениться? Конечно – ее красота, ее шикарное тело – он просто боялся, потому и спасался бегством, сдерживал себя бедняга как мог, а теперь вот отринул страхи… Как лучше волосы – распустить или собрать? Пожалуй, распустить… И наряд покороче… Сам же сказал – та желтенькая туника… А где мой крем с запахом муската… пусть Фиеста очарует аромат ее ухоженной, мягкой кожи… Тщательно рассматривает себя в зеркале Аэропа, пока служанка натирает ее обнаженное тело душистой мазью – хороша, очень даже хороша – остается довольна собой Аэропа – еще нужно оттенить зеленые глаза – может золотых блесток добавить к теням? Они идут ей, золотые тени – как раз к ее колдовским глазам, и к песочного цвета тунике, что едва прикрывает ей ножки. А зачем их прикрывать? Пусть изумится Фиест их совершенной форме, пусть захочет обладать ими, пусть сорвет с нее легкий наряд… – впрочем, для чего же срывать? Она и сама с большим удовольствием скинет его – надо же, столько сборов, столько ухищрений, и все только лишь за тем, чтобы оказаться обнаженной в его постели – но ведь нужно произвести впечатление, быть неотразимой… Глубокий вырез едва прикрывает грудь, бусинки жемчуга обвивают шею, мочку маленького уха слегка оттягивает такой же жемчужный шарик, мягко струятся распущенные светлые волосы по плечам… Сейчас она очарует, околдует его – пусть он совсем потеряет голову, пусть поймет, что лучше ее не найти на всем белом свете. А она лишь поиграет им, сделает из него покорного, согласного выполнять все ее прихоти раба, а затем быстро утратит интерес к Фиесту, чтобы заняться кем-нибудь другим… Да, томно вздыхает Аэропа – Все-таки есть что-то волнующее, в том, чтобы соблазнить ни кого-нибудь, а родного брата собственного мужа, знать, что ты принадлежала и тому, и другому – сама пикантность такой ситуации придает ей в глазах Аэропы вид захватывающего приключения, оправдывая тем самым ее невероятную распущенность. Впрочем, распущенной Аэропа была всегда – еще в свою бытность на Крите, под самым носом строгого отца умудрилась она завести себе любовника. Это воспоминание вызывает легкую улыбку на лице Аэропы – беспечна я была, совсем юная, неосторожная – сладостно вздыхает она. Когда застал ее отец в укромном закоулке дворца вместе с молодым парнем, да еще в самом разгаре любовных утех – даже заступничество сестры Климены не спасло Аэропу от отцовского гнева.

– Сброшу в море, прямо со скал – кричал Картей. – Потаскуха, непотребная девка…

– Отец, прости ее. Она раскаивается…– просит Климена, указывая на трясущуюся от страха, плачущую Аэропу. Та уже представляла, как летит со скалы, неуклюже кувыркаясь в воздухе, как ее тело разбивается о камни, и его подхватывает набегающая волна – вполне мог разбушевавшийся Катрей выполнить свою угрозу.

– Ты еще, гадюка, заступаешься за нее, смерти моей хотите обе…

Катреем, царем Крита, к его несчастью и еще большему несчастью окружающих, овладела одна навязчивая идея, согласно которой кто-то из его детей убьет его самого. Так однажды возвестил ему Оракул – Катрей верил предсказанью и по этой причине недолюбливал собственных детей. Который из них? – ежедневно задавал себе вопрос Катрей. Понятно, что если каждый день, глядя на трех своих дочерей и единственного сына, спрашивать себя об этом, то можно получить как минимум нервный срыв – это для начала. Понимая, что с отцом творится что-то не то, Алтемен и Анемосина, сын и старшая дочь Катрея, покинули Крит, обосновавшись на Родосе. Климена и Аэропа остались дома. Царь Катрей каждый день ловил себя на мысли, что ему не терпится отделаться от них, раз те сами не догадываются убраться куда-нибудь подальше.

– Может, самому их прогнать, найти какой-нибудь повод, пусть самый ничтожный… Прогоню, и заживу, наконец, спокойно. – рассуждает Катрей.

Причем, заботясь лишь о собственной безопасности, царь Крита совершенно упускал из виду, что дочери его – две юные красивые девушки, и потому отправлять их скитаться неизвестно куда и зачем, по крайней мере, просто жестоко. К тому же – не за что их прогонять.

– Что с ними делать, пока они сами не зарезали меня? – ломает голову Катрей.

Потому Аэропа провинилась очень кстати – теперь ее можно было наказать, и наказать самым что ни на есть серьезным образом – то есть смертью. Вот так, желая избежать своей гибели, начинаешь мечтать о смерти других – незаметно Катрей из любящего отца превратился в опасного для близких сумасшедшего тирана. И заступничество Климены тут вряд ли помогло бы, не появись весьма вовремя великий мореплаватель всех времен Навплий. Этот человек вальяжной походкой сошел с палубы своего корабля, и прямо из порта отправился засвидетельствовать свое почтение уважаемому правителю Крита. Очень приятный на вид, симпатичный, смуглый, черноволосый, всегда с улыбкой на лице, Навплий отличался упрямым, волевым характером, но при этом избегал прямо давить на оппонента. Он умел добиваться своего не конфликтуя, а в легкой, непринужденной беседе – его карие глаза, всегда слегка прищуренные, излучали доброе сияние, он умел расположить к себе в считанные минуты так, что ни у кого не вызывало сомнений – этот человек искренне интересуется вами и принимает ваши беды, как свои собственные. Навплий попал как раз на семейную ссору – Катрей отчитывал дочерей – те тряслись от страха, опустив глаза, когда в дверном проеме появилась крепко сбитая атлетическая фигура славного мореплавателя. Навплий прекрасно все слышал, а потому мигом оценил обстановку. Сумасшедший папаша ищет повод, чтобы разделаться со своими дочками – а они ничего себе, очень даже ничего. Обе молоденькие, аппетитные… Ну, подумаешь, одна напроказничала – с кем не бывает по молодости… только ведь сбрасывать со скалы хорошеньких девиц не слишком разумно – другое применение всегда можно им найти. Кажется, я вовремя – подумал Навплий, и решительно вошел в зал.