Дневник кушетки
– Наш хозяин, по-видимому, исключительная натура, но едва ли он заслуживает похвалы с нравственной стороны. Действительно, мы все знаем его подругу, которую мы обожаем: он же ее обманывает без всякого стеснения. Что касается меня, я стою за верность в любви и, признаться, я очень часто краснею от стыда и негодования, когда на тех простынях, где в продолжение нескольких упоительных часов покоилось ее благоухающее vernein'ом тело, я вижу тела куртизанок с их раздражающими духами и накрашенными волосами, развратных женщин, неловких мещанок, даже молодых девушек, которые, бедные, никогда и не знали, до какого грустного идеала их довели.
При последних словах просторной кровати маленький стул не выдержал и вскричал:
– Ты старая дура! Он поступает правильно, наш хозяин: он берет жизнь так, как она есть! И, по моему мнению, он был бы набитым дураком, если бы, когда к нему приходит хорошенькая блондиночка, он ей не показал бы рая, который она так жаждет увидать. Конечно, ты, кровать, символ порядочной, серьезной любви, протестующей против распущенности, но я, я – символ любви легкой, вздора, ласк, которые проникают через кружева и шумящий шелк. Я вовсе не требую, чтобы снимали перчатки и шляпу; я не порчу прически. О! поцелуи через вуаль! я их испытал и надеюсь еще испытать! Потом ясно, что можно обманывать женщину (я говорю это вполне серьезно), которую любят больше всего на свете, наравне с теми, которых совсем не любят. Я даже больше скажу: гораздо лучше, что он обманывает свою хозяюшку при подобных условиях, чем если бы он обманул ее с женщиной, которую он бы страстно желал, которую он бы любил всем сердцем, о которой он не переставал бы мечтать, и которой никак не мог овладеть. Тогда уже обманывает не тело, а сердце, ум; все это меня побуждает сказать, что наш хозяин в действительности не обманывает свою прелестную подругу с карими глазами, несмотря на все свои похождения с утра до вечера.
При этих словах я не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:
– Ты прав, мой дорогой, ты прав!
И я обратилась к кровати.
– Ты ворчишь, потому что ты ревнива. Впрочем, обман, при котором обманутый ничего не подозревает, не есть обман. Женщины, сознающие, что они обмануты, страдают от этого. А кому делает зло наш хозяин? Если ты хочешь знать, совсем напротив; он сеет только добро вокруг себя. Все те, которые только раз побывают здесь, думают только о том, чтобы еще раз оказаться с ним. Здесь, моя дорогая кровать, если и плачут, то только от радости. Я вижу только счастье в этом доме, и всеми своими хорошими минутами мы обязаны нашему удивительному хозяину, который с артистическим умением побеждает как самых распутных, так и самых умных женщин. Сегодня ночью ты, вероятно, не будешь скучать; и если ты прямодушна, ты нам завтра расскажешь о своих впечатлениях, и мы увидим, будет ли протестовать твоя дурацкая честность против тех удовольствий, которые тебе выпадут на долю.
Кровать начала притворно брюзжать, не говоря ни да, ни нет, но мы: маленький стул, шкаф, пуф, кресло и я – хором закричали: «Ура!», прославляя нашего хозяина, его бывших и будущих любовниц.
Уже после полуночи вернулись наш хозяин и его кузина.
Оба они имели очень усталый вид. Их платья были покрыты пылью. Мой хозяин должен был быть особенно недоволен, потому что он терпеть не мог суматохи и ненавидел всю эту толчею на бульварах, где теперь народ имел повод считать себя королем Парижа.
Танцевали ли они на каком-нибудь балу? Видели блестящие смешные кордионы, окружающие национальные памятники? Во всяком случае, они очень много ходили, и маленькая кузина теперь с полным основанием может хвастаться: это она заставила моего хозяина посмотреть на обыкновенную иллюминацию, которой празднуют каждую годовщину взятия Бастилии.
– Я полагаю, Люсьенна, что вы не прочь немного почиститься. Я не знаю, насколько вас покрыла пыль, я же чувствую зуд в коленях даже через кальсоны. Парижская пыль – это необыкновенная вещь, кузина; в ней заключается множество маленьких убийственных организмов, которые служат причиной всех болезней, всех недугов…
– Микробы! – сказала она.
– Да, это они. Вы ведь не захотите лечь спать с микробами?
Она не отвечала.
– Через пять минут для вас будет готова ванна. Она уже греется. Вы полежите в тепловатой воде и после этого так хорошо уснете!.. Когда вы выкупаетесь, я последую вашему примеру. Я обожаю ванну утром или вечером, перед тем, как лечь в постель. Мне кажется, что в ней оставляешь всю скуку и усталость. Ванна очищает тело и душу.
– О! – воскликнула она. – Я не придерживаюсь… безусловно…
– Какая вы смешная, кузина!
Мой хозяин тотчас же удалился, и я услыхала, как из крана стала с силой выливаться вода в ванну. Вероятно, в продолжении обеда и прогулки мой хозяин уже достаточно познакомился со своей спутницей, чтобы действовать против нее с таким благоразумием и уважением. Он не привык к таким предосторожностям: я уже убедилась в его вкусах. Ах! вряд ли с ним это могло долго продолжаться!
Молодая женщина стояла, не шевелясь, в комнате, не решаясь раздеться. Я думаю, что в ее душе зародились подозрения; она была не настолько глупа, чтобы не почувствовать беспокойства.
– Дорогая кузина, – сказал мой хозяин, показываясь с купальным халатом и полотенцами на руках, – все готово. Вот белье. В то время, как вы будете брать ванну, я приготовлю себе кушетку для сна.
Она пошла в уборную, где стала с такими предосторожностями раздеваться, что я уже больше ничего не слыхала.
В это время мой хозяин накрыл меня простыней и облачился в нижнее широкое платье, как целомудренная, изнеженная женщина. Потом он закурил сигару и пошел в гостиную пробежать глазами вечернюю газету в ожидании провинциальной наяды. Через несколько минут она вышла в пеньюаре. Ее волосы, подобранные кверху, придавали ее лицу больше нежности; ее щеки разрумянились и нужно ли продолжать? Ее пеньюар был ей гораздо более к лицу, чем ее прелестное платье. Ее бюст, не стянутый узким и вредным корсетом, изящно обрисовывался через легкую ткань; вообще вся фигура в этом широком, ниспадающем складками одеянии была очень мила и свежа. Вдруг я услышала, как хозяин крикнул ей из гостиной, где он в это время находился:
– Теперь, кузина, вам осталось только лечь спать; закройте ваши прекрасные глазки, отдайтесь мечтам и, как прекрасное дитя, бай-бай до утра. Покойной ночи, кузина!
– Покойной ночи, кузен, – ответила она.
Немного времени спустя мой хозяин принял ванну, которую он приготовил для себя; прошло еще несколько минут, и он, одетый в длинный халат, также вошел в спальню. Единственная лампа, стоявшая на комоде в стиле Людовика XV, бросала вокруг себя яркий свет. Она горела как-то таинственно, как будто она уже готовилась к роли соучастницы нашего веселья.
Могу с уверенностью сказать, что молодая дама не спала. Посередине кровати, под легким одеялом, колыхалось ее округлое тело. Ее голова, покоившаяся на подушке, олицетворяла одновременно и ненависть и страсть.
Ах! эти женщины, которые смотрят сквозь опущенные ресницы и задаются вопросом: что произойдет?
Мой хозяин был удивительно прост. С геройским бесстрашием он скинул свое платье, в котором был так похож на Божьего ангела. Медленно натянул ночную рубаху, не бросив ни одного любопытного взгляда в сторону кузины, которая исподтишка бросала на него взгляды, желая разглядеть поразительную растительность, которой был так богат ее сосед по комнате, затем он лег на меня, вытянулся, и разом натянув одеяло на нас обоих, он, казалось, хотел уснуть.
В этот момент я подумала с беспокойством, действительно ли ночь пройдет без приключений. В то же время я успокаивала себя, полагая, что если бы у моего хозяина не было никаких задних мыслей, то он не переносил бы стола и пуфа для того, чтобы поместить меня на их место, в то время как он мог, и это было бы гораздо корректнее, лечь на диван в зале; он мог бы также очень легко достать один матрац из кровати, так как их было два, и приготовить себе ложе в соседней столовой. Не понятно, с какой стати он хотел быть так близко от кровати кузины?
Может быть, хорошо, что наша кузина не видела так далеко и что она уже спала, когда меня мучили эти мысли.
Вдруг мой хозяин, который доселе был совершенно неподвижен, чуть-чуть зашевелился, вынул руку из-под одеяла и открыл глаза; случайно он услышал монотонный вздох кузины, которая крепко спала, как сурок. Он медленно поднялся, как бы желая осмотреть лицо спящей.
Вытянувшись на спине, полуоткрыв рот, разметав волосы по подушке, она безмятежно спала. Свет ночника скользил белыми и темными пятнами по ее лбу и глазам; можно было подумать, право слово, что она воображала себя в спальне у своей матери.
Но у матерей, ночью, молодые женщины, которые спят одни, не получают поцелуев, подобных тем, который внезапно запечатлелся на ее устах. Потом мой хозяин осторожно прикоснулся губами к глазам, лбу и волосам маленькой Люсьенны, которая не реагировала на легкое, нежное прикосновение, застигнутая, может быть, в середине сновидения, полагая, что ласкает ее муж.
В жаркую летнюю ночь молодые женщины обыкновенно не натягивают одеяло до самого подбородка. Таким образом обнаружилась до самой спустившейся низко сорочки грудь Люсьенны. Ее тело распространяло вокруг себя благоухание молодости; в нежном сумраке она была восхитительна. Мой хозяин затрепетал; это был не только каприз порочного человека, пораженного красотой; это была страсть влюбленного сатира к спящей нимфе. Он впитывал в себя вздохи Люсьенны, как впитывают аромат пьянящей травы. Он упивался зрелищем этого цветущего существа, которое случайно попало к нему. В нем говорила только чувственность; он не произносил обольстительных речей, ласкающих слов, которых он так много знал и которые так чаровали женщин.
Мой хозяин наклонился над ней; его руки, до сих пор робкие, решились на первые ласки.
Действительно ли кузина Люсьенна все время спала? Не предвидела ли она раньше и не получала ли авансом обещания наслаждения?
Я могу повторить только те слова, которые слыхала, и записать только ясно выраженные впечатления. Но, увы! для меня невозможно описать тайные впечатления женщины, которая, кажется, спала.
В то время, как я старалась разобраться в душевном состоянии Люсьенны, мой хозяин этим мало интересовался. Он уже был на пороге небесного рая, в котором заключались наиболее сильные страсти и чувственные радости.
Вдруг Люсьенна вскрикнула. Я поняла, что у нее не было другого средства; есть жесты и ласки, до того способные вывести вас из ваших мечтаний, что внезапно становится стыдно, что вы так долго находились в мире грез. Мой хозяин закрыл ей рот поцелуем, а потом стал доказывать, что уже поздно возвращаться назад.
– Что вы делаете, кузен? – восклицала она. – Но что же вы делаете?
– Я тебя люблю, Люсьенна, – отвечал мой хозяин, – я тебя люблю, и ты это видишь…
– Это очень плохо, кузен, это очень плохо!
– Это очень хорошо, это очень хорошо, моя Люсьенна, – сказал мой хозяин, покрывая ее поцелуями.
Прелестная крошка, кашлянув несколько раз, что должно было выразить ее удивление и страдание, постаралась оттолкнуть своими пухленькими руками моего хозяина, но не прилагая особых усилий; в дальнейшем она прибегла к клятве, что передаст мужу, что стала жертвой насилия, против которого она резко протестовала.
Я уверена, что для моего хозяина такого рода оборона ничего не значила. Он стремился к другому. Люсьенна наверняка его одурманила; он хотел веселиться во всю ширь. Все его мысли были о радости, которая слишком скоро его охватила. Страсти клокотали, одна перегоняя другую. Напрасно он старался их прогнать, или, по крайней мере, отсрочить их приход; напрасно он старался утишить расходившиеся чувства, которые вызывали озноб в его теле. Страсти, бушевавшие в нем, казалось, придавили очаровательную Люсьенну. Сильный возглас вырвался из ее воспламененных уст; послышались вздохи, полные счастья, к которым примешались смутные слова, выражающие благодарность, признательность и любовь. После сладострастной бури наступила снова тишина; я ясно услышал голос Люсьенны, тихо шептавшей:
– Ах, кузен, вы очень злы!.. Я была недовольна… Вы очень злы…
При этом милом упреке он еще ближе наклонился к молодой женщине и ответил ей:
– Моя дорогая Люсьенна, я тебе обещаю, что ты мне простишь; в другой раз ты будешь довольна, очень довольна…
Бесполезно предоставлять здесь в подробностях четыре или пять актов этой любовной комедии. Не достаточно ли будет сказать, что потом Люсьенна вместе с жаркими поцелуями выразила моему хозяину всю радость, которую испытала благодаря своему милому кузену. Через занавеси уже давно белел рассвет. Обнявшись, еще дрожа от страсти, любовники погрузились в глубокий сон, может быть, с единственною заботой о завтрашних радостях.
Пробуждение готовило им большой сюрприз. Когда они посмотрели на часы, они с изумлением увидели, что было уже около полудня.
– А смотр! – воскликнула Люсьенна.
– Смотр? – спросил мой хозяин. – Какой смотр?
– Смотр 14 июля!
В самом деле, должен был произойти славный, священный смотр.
– Ну, мы пойдем, – сказал он. – Мы пойдем…
– Прибудем ли мы вовремя? – спросила она с беспокойством.
– То есть как это? Нас подождут! Если нас не будет, то не будет смотра! К тому же у нас достаточно времени, и нечего торопиться!
Они совершенно не спешили. Что касается другого, то там дело шло ускоренным темпом. Он заключил ее в свои объятия, приласкал ее, прижал к сердцу, и его сладкие поцелуи глубоко запечатлелись на устах прекрасной кузины. Он ее опьянил лаской и словами любви. Он одурманил ее мозг, он овладел ее натурой, рассказывая ей разного рода возбуждающие, придуманные им сказки. Слова любви ее щекотали, как настоящее прикосновение.
На краю наслаждений, в полуобморочном состоянии, она несопротивляющаяся, покорная рабыня, тянулась к моему хозяину, который звал ее к себе. Он говорил:
– Это победное солнце… деревья побледнели от пыли… птицы больше не поют… Весна блестит миллионами разнообразий, которые опошляются, стираются вечными прикосновениями. Посмотри вдаль – там полки кавалерии… Слышишь ли ты ржание лошадей? Удары саблей о шпоры? И там, наверху, видишь ли ты колеса ужасающей величины, которые быстро поворачиваются под страшною тяжестью стальных пушек! Но посмотри с другой стороны, смотри, коляска, которая появилась… Она окружена блестящей кавалерией, у которой железные нагрудники сверкают над лошадьми с раздувающимися ноздрями. Это глава государства и его блестящая почетная стража… Гремят пушки! Слушай, слушай… Музыка играет гимн славы. Солдаты в красных и синих мундирах двинулись шумящими волнами… Они проходят с радостными криками под палящими лучами солнца… И все смешивается в облаках пыли. Смотри еще… Они все еще идут… Теперь лошади… Еще пушки… Но дрожи, дрожи вся… Смотри… Я тебя прошу!.. Все трепещет! Ты слышишь? Ты слышишь? О! я умираю!.. Мое наслаждение божественно!.. Все бросается… Все прыгает!.. Это радость… Это энтузиазм… Это безумие… Я дрожу… А ты? Смотри… Я тебя умоляю!.. Но приди же!.. Поспеши!.. Смотри, смотри!.. Наконец! Ты пришла? Это кавалерийская атака!..
О! Это была кавалерийская атака!
Потом, после безумств, они долго спали, обняв друг друга. Веселье их утомило. Они отдыхали в тиши, и только биение их сердец свидетельствовало, что они живы.
Наконец, к вечеру, до наступления сумерек, они проснулись. Люсьенна должна была уехать к себе в провинцию с завтрашним поездом. Она тотчас же подумала о своем отъезде и с горечью в голосе пробормотала:
– Как близок завтрашний день! Я тебя люблю!
– Я тебя тоже люблю, – сказал мой хозяин. – И я чувствую, что очень часто буду вспоминать о тебе. А потом я пойду на тебя посмотреть.
– Ах! Да, – сказала она. – Но у нас больше не будет… смотра!
– Милая!
– Потому что ты знаешь, – возразила она, – я его видела! Я присутствовала при прохождении войск; как туча прошли эскадроны и батареи артиллерии прокатились со страшным грохотом! Я все видела, все!.. О! Я этим еще до сих пор взволнована…
Они приготовились для выхода к обеду. Домой вернулись ночью, не поздно. Вместе с тем мне показалось, что маленькой кузине посчастливилось побывать еще на одном смотре, может быть, даже на двух… Но я в этом не уверена. Если они ночью мало спали, то я с своей стороны спала, как сурок. Я была так утомлена! Волнения днем и ночью лишили меня рук и ног.
Кузина назавтра уехала. Что касается меня, то я никогда ее не забуду. А сохранит ли о ней воспоминания мой хозяин?
XIV
Сундуки были отправлены. О! нас не берут в путешествие, мы – совсем другое! К нам обращаются, когда возвращаются; к нам обращаются, когда нуждаются; нас покидают без всякой жалости…
В квартире все как бы умерло. Окна закрыты, занавеси спущены.
Мы в ужасно неприятном положении. Оттуда, со двора, до нашего слуха не доносится ни звука. Весь дом превратился в необитаемую пустыню. Одни, опечаленные и подавленные, мы покрываемся пылью, которая Бог знает откуда берется и нам мало-помалу начинает казаться, что мы не более чем жалкие предметы, которые облачились в траурные платья. Обнаженная постель издавала какой-то слабый запах духов, которыми были надушены тела последних женщин, любивших на ней; кресло под чехлом из красной материи, спало, как старый простофиля; маленький стульчик благочестиво, может быть, вспоминает о тех духовных песнях, к которым примешивался развратный тон; пуф – это сооружение для предварительных ласк, выпятился, как задний фронт солидной дамы, а я, далеко от моего обычного места, вспоминала мои приключения и старалась определить, какое оказалось бы наиболее забавным из них, если бы вдруг открылся такой удивительный конкурс; но каждое воспоминание имело свою смешную сторону, и я затруднилась сделать выбор. Я любила их всех!
Хозяйка пришла сегодня. Ее сопровождала дочь, взрослая особа лет двадцати. Последняя, осматривая гравюры, развешанные по стенам, перелистывая книги, валявшиеся тут и там, уселась за маленьким столиком, за которым было написано столько лживых объяснений в любви; она открыла ящик и рылась в нем с большим любопытством, читая забытые письма и заодно – кто знает – важные тайны.
В то время как она удовлетворяла свое гадкое чувство любопытства, ее мать как будто приводила комнату в порядок, однако, почему-то не тронула тех мест, куда нанесло много пыли.
…Вот уже восемь дней как наш хозяин покинул квартиру. Здесь несносная жара. Ничего нового. Все спит. Я тоже сплю. По временам я смотрю в окно (занавеси уже подняты) – не видно ли чего-нибудь интересного у наших соседей. У соседей все однообразно, кроме маленького «журавля» с третьего этажа, которая, чтобы убить время, играет на рояле по десяти часов в день противные упражнения, которые меня прямо-таки бесят. Она аккуратно, каждые два дня принимает у себя любовника, но я с трудом вижу этого господина; у него, видно, есть особые причины на то, чтобы так скрываться: это может быть женатый человек… может, это тип, преследуемый полицией. В этом сезоне так много воров!
…Привратник, у которого имеется ключ от нашей квартиры, вошел сегодня после полудня, чтобы пропустить стаканчик из старой бутылки, которую хозяин хранит с большим благоговением, удостаивая влагой из нее лишь тех, которые того достойны. Привратник опрокинул стаканчик так, как будто он тянул простую водку. В этих-то нет ничего артистического. Они даже не понимают всего того неприличия, которое совершают.
Выходя, он столкнулся на площадке с маленькой замухрышкой, которая исполняла всякого рода обязанности у одной особого рода косоглазой женщины. Он ее приветствовал. Она ему ответила. Они разговорились. Примира спрашивала о моем хозяине: он отвечал довольно охотно. Потом он предложил ей рюмочку коньяка. И вот они оба у них. Ясное дело, наш привратник был прелюбодеем чистейшей воды. Даже еще до того, как он опрокинул стаканчик коньяка, он обхватил ее своими руками и чмокнул ее одним из тех поцелуев, от которых несет табаком. Примира огрызнулась. Привратник ободрился, взял ее в охапку, внес ее в комнату и положил на матрац. Хотя я и была в восторге, что на долю кровати пришлась эта отвратительная работа, но не выражала своей радости, потому что и в моей жизни был случай, похожий на этот, при воспоминании о котором у меня начинается усиленное сердцебиение и о котором я стараюсь забыть.
Привратник для своих лет отличался замечательной быстротой при удовлетворении своей страсти. Я воздерживаюсь от описания деталей… Но эти жалкие людишки надеялись тотчас же снова начать, так как в распоряжении прислуги было полчаса.
…Во дворе стригли пуделя m-me Дри. Этот пудель смышленая собака; он аккуратно лает в тот момент, когда соседи решают идти спать. Это прелестное маленькое животное, очень потешное, знающее несколько фокусов.
Парикмахер и парикмахерша, когда дошли до хвоста Миры, – так звалась собачка, ужасно рассорились, парикмахер, рассерженный медлительностью своей жены, ударил ее по лицу; та выпустила Миру, которая бросилась спасаться на улицу с неостриженным хвостом. Напрасно парикмахер и парикмахерша звали ее, желая водворить на прежнее место. Мира, боявшаяся этой операции, лаяла издали и благоразумно держалась от них на почтительном расстоянии.
Через полчаса парикмахер со своей женой вернулся во двор.
– Это было бы уже давно окончено, – сказала женщина, – если бы ты не дал мне пощечины…
– Молчи! – буркнул парикмахер. – Или я повторю снова.
– Это не та собака, – пробурчала его жена.
В ту же минуту послышались удары: бац! бац! и две руки грузно опустились с обеих сторон на уши несчастной супруги.
Женщина угомонилась; она не произнесла больше ни слова. Энергичные жесты лучше всяких слов свидетельствуют, что человек по истине царь животных и что женщина им покорена.
А я в это время думала о Мире, которая находилась на тротуаре с плохо остриженным хвостом.
Подобное ничтожное происшествие превращается в событие, взбудораживающее дома Парижа. Когда вся публика бросается к месту происшествия, тогда огромный город полон пустующих квартир. Если бы вы, уважаемый хозяин, могли понять те муки, которые перетерпела ваша бедная кушетка в течение летних месяцев, хватило бы у вас мужества покинуть нас на такой долгий срок?.. Вы никогда не узнаете моих мук, и вы тем более не узнаете о пролитых мною слезах.
XV
В десять часов утра внезапно явился мой хозяин, никого предварительно не предупредив. Шутка оказалась довольно плачевной. Осмотрев общий вид запыленной мебели, кровать, на которой остались следы содеянного привратником, он скривил физиономию, которая смахивала на лицо пастора, обнаружившего святотатство в своем храме.
– Я наказан за грехи; я должен был уведомить эту публику о своем приезде; я бы тогда нашел все в порядке. Я хотел их застигнуть врасплох – а теперь изволь расплачиваться за разбитые горшки.
Жалкая улыбка, искривившая его рот, выражала какое-то отвращение и усталость. Он долго рассматривал сундуки, внесенные носильщиками. Я догадалась, что им овладело желание уехать тотчас же отсюда, куда-нибудь подальше, скрыть свой приезд, который перестал его занимать. Но в ту же минуту явилась хозяйка квартиры. Вероятно, привратник ей сообщил о неожиданном приезде.
– О! сударь, в каком виде вы все застаете!.. Благополучно ли путешествовали, сударь?
– Да! Путешествие было превосходно, превосходно…
– Я не ожидала, сударь… Все в беспорядке! Я была больна… моя дочь тоже…
– Хорошо, хорошо… Я не верю ни слову той лжи, которой вы меня встречаете. Впрочем, если бы я жаловался, это все равно ни к чему бы не привело и, вы слышите? я не жалуюсь. Знайте также, что я совершаю над собой усилие, чтобы не вытолкнуть вас за двери. Но другая на вашем месте была бы, возможно, еще хуже. Итак…
Она-то в душе смеялась над ним. Ей было безразлично; ее не трогали слова моего хозяина; она старалась только себя выгородить. Молчать и слушать – вот ее девиз.
Мой хозяин пошел принять ванну; он позавтракал, как всегда. Он приказал женщине, чтобы ее работа была окончена к двум часам пополудни.
Привратник, как только она осталась одна, поспешил ее спросить о том, что произошло.
– Он меня здорово прохватил, – сказала она. – И если бы он меня вытолкал в дверь, я бы не удивилась. Но если б вы были порядочным господином, вы бы мне помогли.
Они оба работали с необычайным усердием, и к двум часам все было убрано, чисто, опрятно, как в казармах в день генеральского смотра.
Несколько времени спустя наши друзья, изящная дама с карими глазами и мой хозяин, были тут.
– А что ты делал в продолжение этих трех недель? – спросила она.
– Я думал о тебе.
– А еще?
– Я употреблял остаток времени на молитвы о твоих хороших глазах, о твоих устах, которые я так люблю, о твоем добром сердце, которое я обожаю и в котором я так гордо царю.
