Сильный ход

– А что, у тебя там кто-то есть? Я слышу какие-то голоса, – притворно удивлённым голосом спросил её Павел Васильевич, продолжая наблюдать в бинокль.

– Да кто у меня может быть в такое позднее время, – ответила ему Малышка, искусственно зевая и кому-то махая правой рукой, чтобы он замолчал. При этом полы её халата распахнулись, показав, что под пеньюаром ничего нет.

– Нет-нет, я слышу чей-то голос, и ты рукой кому-то машешь, – вырвалось у него придушенным голосом.

– Так ты что, следишь за мной, что ли? – с негодованием воскликнула она, повернувшись лицом к окну, швырнула телефон на стол и задёрнула штору. А затем вообще выключила весь свет в обеих комнатах квартиры.

Павел Васильевич чуть не завыл от бешеной ревности: он готов был залететь на четвертый этаж, выломать её дверь и заколоть кортиком прелюбодея, который наверняка там прячется, если бы кортик у него был сейчас с собой. Но тогда бы Малышка точно от него ушла, а этого допустить он никак не мог.

Последующие три дня Малышка демонстративно не отвечала на его настойчивые звонки, чем только сильнее разжигала в нем страсть и ревность. Только на четвертый или на пятый день Малышка, наконец, ответила на звонок и как бы нехотя спросила:

– Ну, что тебе ещё?

– Я только хотел узнать, как у тебя дела, что нового, – испуганным голосом быстро проговорил Павел Васильевич.

– Ничего у меня нет нового, скучаю вот от одиночества и безденежья, – устало ответила она.

– Так, может быть, я заеду к тебе и заодно денег завезу? – со слабой надеждой спросил он.

– Хорошо, только не сейчас. Завтра после обеда, а то я обычно сплю до обеда, ты же знаешь, – вяло разрешила Малышка.

– Да-да, конечно, в четырнадцать часов удобно? – заискивающе пробормотал Павел Васильевич.

– Ладно. И захвати с собой шампанского “Моеt”, только полусухого, мне нужно долг отдать, – лениво распорядилась она и отключилась.

– Вот стерва, опять, наверное, будет пить шампанское со своим хахалем, – подумал Павел Васильевич и поехал в супермаркет покупать ей полусухой “Моеt”.

Такие двусмысленные его любовные отношения с Малышкой продолжались ещё около года и вконец измотали его нервную систему, Павел Васильевич стал раздражительным, по любому поводу кричал на своих подчиненных, при этом сам почти ничего не делал, а только страдал. Дома доставалось и его больной жене: он беспрестанно ругал её, что она всё время лежит в постели, а в квартире грязно, ужина нет и холодильник совсем пустой, хоть домой не возвращайся. Жена плакала в ответ на несправедливые упреки мужа и обещала приготовить ему ужин, как только ей полегчает, чем ещё больше раздражала Павла Васильевича.

Казалось бы, неразрешимая ситуация изменилась неожиданно. Ему позвонили на работу из больницы и сообщили, что его жена находится у них в реанимации в очень плохом состоянии. Павел Васильевич к концу рабочего дня поехал в больницу навестить жену, но лечащий доктор к ней не пустил, вежливо и сочувственно объяснив ему:

– Ваша жена находится сейчас в коме, и беспокоить её лишний раз нежелательно.

– Чем я могу помочь вам? Может быть, какие-нибудь, дорогие лекарства надо купить? – спросил равнодушно доктора Павел Васильевич.

Доктор подозрительно посмотрел на улыбающегося мужа тяжело больной пациентки и ответил:

– Нет, ничего не надо. Хотя, если сможете, купите ей сильнодействующие обезболивающие, рецепт с печатью я сейчас выпишу. И готовьтесь к худшему, ваша жена, наверное, долго не протянет.

Павел Васильевич почти выбежал из больницы в приподнятом настроении духа, бережно держа в руке рецепт, выписанный доктором, как средство спасения от всех его проблем. Ему, конечно, немного жалко было больную жену, и он лгал себе, шепча:

– На всё воля господа бога, авось поправится.

Последующие три дня Павел Васильевич, ездил по аптекам, покупал необходимые медикаменты, посещал со скорбным выражением лица в больнице жену, по-прежнему лежащую без сознания, разговаривал с лечащим врачом на предмет возможного её выздоровления и сокрушенно вздыхал, слыша от него:

– Шансов выжить у больной практически нет.

Из-за всей этой суеты он целую неделю не звонил Малышке, а на девятый день его жена скончалась в больнице, не приходя в сознание, и Павел Васильевич решил позвонить любимой, чтобы сказать ей эту новость, но телефон никто не брал.

– Наверное, обиделась, что я так долго не звонил. Ладно, объясню ей после похорон.

Суета с похоронами жены немного отвлекла его от ревнивых мыслей, тем более его единственная дочь не смогла прилететь из Нью-Йорка на похороны матери, где она якобы училась на дизайнера вот уже лет восемь. Отказалась по причине очередного отсутствия денег, потребовав, чтобы папа прислал ей для этого крупную сумму. Но Павел Васильевич ничего дочери не выслал, посчитав, что такие деньги и ему вскоре понадобятся для предстоящего обустройства новой личной жизни.

Закончив, наконец, с похоронами и необходимыми поминками, Павел Васильевич опять позвонил Малышке, но оператор связи сообщил ему, что телефон находится вне зоны доступа. Тогда он стал звонить ей через каждый час в надежде, что его звонок всё же пробьется к ней, но телефон всегда равнодушно отвечал одно и то же: «Телефон абонента отключен или находиться вне зоны доступа сети».

Павел Васильевич совершенно не понимал, что могло произойти у Малышки в голове, если она вот уже больше двух недель находится в отключке. Нет, она и раньше не раз отключала свой телефон, сердясь на него за что-нибудь, но это бывало на два-три дня, не больше. Он давно бы уже поехал к ней на квартиру, но боялся нарушить её запрет – без предупреждения к ней не приезжать, так как это могло повлечь за собой отлучение от тела.

Павел Васильевич не находил себе места, он сильно истосковался по Малышке и желал как можно быстрее увидеть её, сообщить ей, что теперь у них нет препятствий для взаимных любовных отношений, одарить её деньгами, которые должны были у неё давно кончиться, и предаться с ней взаимным ласкам. Он звонил ей беспрерывно два дня, даже ночью и, наконец, на третий день всё же решился пойти к Малышке на квартиру без предупреждения.

«Может быть, у неё айфон нечаянно сломался, как было в последний раз, когда она его швырнула об стену в порыве гнева, может быть, она его вообще потеряла и не может ему позвонить, бедненькая, а я тут сижу и не принимаю никаких мер», – так думал Павел Васильевич, поднимаясь к ней по лестнице, почти бегом, как курсант, на четвертый этаж с огромным букетом алых роз.

На площадке четвёртого этажа, пока он возился с ключом, открывая дверь в её квартиру, предварительно позвонив три раза на всякий случай, из-за соседней двери высунулась голова какой-то мерзкой старухи и молча смотрела на него, ехидно улыбаясь.

«Какая неприятная особа», – подумал Павел Васильевич, с трудом справившись, наконец, с замком, и прошмыгнул в квартиру, быстро захлопнув за собой дверь.

Когда он включил свет в прихожей и осмотрелся, то сразу заподозрил неладное. На вешалке, где раньше висела куча всяких курток, пальто и плащей, одиноко повис сломанный китайский деревянный зонтик, который Малышка привезла ему в подарок из поездки на Бали, а на полу стояли только его домашние тапочки с помпончиками, тоже подаренные когда-то ему на Новый год.

– Малыш! Ты дома? – замирающим голосом спросил он у тишины и, не получив ответа, медленно положил розы на тумбочку у зеркала, затем осторожно, на цыпочках, прошел в комнату, не разуваясь. То, что он увидел в комнате, в спальной, на кухне и в ванной, повергло его в ужас: дверцы платяного и бельевого шкафов были раскрыты, и на полочках ничего не было, выдвижные ящики стола и комода тоже были пусты или в них лежали обрывки бумажек, на кухне также не было никакой посуды, так любовно покупаемой им для своей Малышки, не было даже телевизора и видеомагнитофона, а на полу валялись старые гламурные журналы и какие-то грязные рваные тряпки. Даже штор на окнах не было и хрустальной люстры в зале тоже, подаренной им Малышке на День Военно-морского флота. И в ванной комнате, кроме его старой мочалки на полу и обрывков от рулона туалетной бумаги, тоже ничего не было.

– Это что же такое? – спросил он у пустой квартиры, бессмысленно озираясь по сторонам. Голые стены комнаты гулко отозвались ему эхом, и внутри у Павла Васильевича что-то оборвалось и похолодело, ноги обмякли, и он рухнул на единственное старое кресло, оставшееся ещё от хозяев квартиры. На маленьком столике, стоящем перед креслом, лежала какая-то бумажка, он машинально взял её в руки и увидел, что на ней что-то написано детским корявым почерком. Павел Васильевич прочитал записку два раза и ничего не понял. Затем, немного успокоившись, он медленно прочитал её ещё раз, и до него, наконец, дошел смысл написанного: «Павел Васильевич!

Я ухожу от тебя! Навсегда! Мы любим друг друга! И я уезжаю с ним из этого города далеко-далеко. Так что не ищи меня и не звони, а то хуже будет! Таисия».

Ниже стояла размашистая подпись и число двухнедельной давности.

– Надо же, а я и не знал, что её Таисия звать, – равнодушно подумал Павел Васильевич, продолжая тупо разглядывать письмо. Так просидел он бессмысленно в кресле минут пятнадцать, пока сознание полностью не вернулось к нему и он, наконец, со всей остротой понял весь кошмарный смысл происшедшего.

– Так что же это получается? Я никогда больше не увижу свою Малышку? Тогда зачем всё это? Какой смысл в этой жизни? Хоть стреляйся.

С этими словами, сказанными вслух самому себе, он вспомнил про свой пистолет системы Макарова, который в последнее время почти постоянно носил с собой зачем-то, и похлопал себя по бокам. Найдя его в специальном боковом кармане пиджака, Павел Васильевич вытащил и стал внимательно разглядывать, продолжая вяло размышлять о дальнейшей бесполезной жизни. Затем разрядил пистолет, вытащив полную обойму с патронами, сделал контрольный щелчок спусковым крючком и стал думать, как ему лучше застрелиться. «В висок?» – и он посмотрел налево на стенку. «Или в рот?» – он оглянулся и посмотрел на спинку кресла. Нет, и тот и другой способы ему показались невыносимыми. Павел Васильевич представил себе, как он будет лежать в чужой квартире, забрызганной его мозгами, на полу, в луже крови, и ему стало тошно.

«Может быть, лучше выброситься из окна? Но это, наверное, больно. И страшно будет, пока падаешь. Или лучше отравиться снотворными таблетками? Но это будет как-то по-женски», – продолжал рассуждать Павел Васильевич, придумывая себе сценарий красивого самоубийства.

«Вот если бы кортиком заколоться прямо в сердце, тогда бы это было геройски, по-военному. И она, узнав об этом «сильном ходе» из газет, безутешно рыдала бы и горько сожалела бы об измене. Стоп! А почему я должен умереть, а они должны жить счастливо? Нет, сначала месть! Пусть сначала они умрут, а потом уж я», – с этой мыслью о необходимости наказания прелюбодеев он взбодрился, защёлкнул обойму обратно в пистолет, спрятал его в карман, решительно встал и вышел из квартиры.

На лестничной площадке этажа Павел Васильевич постоял, обдумывая дальнейшие действия.

– А как же я их найду? – спросил он вслух, затем посмотрел на соседскую дверь, из которой давеча торчала голова противной старухи, и решительно позвонил.

Дверь тут же открылась – по-видимому, всё это время кто-то стоял за дверью и наблюдал в глазок. И действительно, на пороге появилась всё та же старуха.

– Добрый вечер. Скажите, бабушка, а вы случайно не знаете, куда подевалась моя племянница, которая проживала вот в этой тридцать шестой квартире?

– Какая я тебе бабушка, Дон Жуан старенький. Я – Антонина Ильинична, а ваша так называемая племянница съехала отсюда на прошлой неделе с новым хахалем своим, а может, тоже племянником, – неожиданно грубым мужским голосом ответила ему старуха.

– А вы, Антонина Ильинична, случайно не знаете, куда и с кем? – как можно ласковее спросил её Павел Васильевич, не обращая внимания на обидное «Дон Жуан старенький». – А то я ей звоню-звоню, а у неё телефон не доступен.

– Да кто их знает, – уже немного миролюбивее ответила старуха, – дружок вашей племянницы, статный такой, из военных, видимо, робкий, обходительный. Со мной всегда здоровался, шоколадки дарил, говорил, что на Камчатке служит, а сюда приехал в академию учиться. Видно, туда опять уехал и с собой племянницу вашу прихватил. А что, она девица видная, всё при ней, избалована, правда, сильно. Но ничего, поживет с годик с мужем в глуши далекой окраины, облагоразумится, шёлковой станет.