Мёртвый сезон

МЕРТВЫЙ СЕЗОН

Жаркое «бархатное» лето закончилось и бескрайнюю российскую равнину с редкими пролесками и кустарниками вдоль полей, заливало холодными нудными дождями. Тонкие нитеобразные водяные струйки монотонно искоса стекали со свинцового мрачного неба беспрерывно три дня и три ночи, превращая некогда солнечную долину в непроходимое болото. Холодная мглистая слякоть, казалось, проникла во всё живое на этом свете и никогда не наступит долгожданный просвет. Но всё же на четвёртый день морось наконец закончилась, однако от этого яснее и теплее не стало. Небосвод по-прежнему был наглухо затянут от солнца серыми облаками как тяжёлыми ночными шторами, а пронизывающий ветерок гнал по полю куски тумана с низин и болотин похожих на стада промокших серых овечек.

Воинские подразделения разошлись на очередное зыбкое перемирие по казармам, и с ними территорию соприкосновения покинули бродячие собаки, волки, вороны и прочая полевая живность, все потянулись за людьми. Некогда плодородная равнина стала нейтральной, а вернее ничейной, превратилась в безжизненную пустыню в прямом и переносном смысле, и редкая птица рисковала перелететь напрямик через это безлюдное пространство, предпочитая сделать крюк чем лицезреть на эту забытую богом мокрую пустошь.

Извилистая грунтовая дорога пересекала заброшенное поле с запада на восток временами пропадая за подлесками и вновь появляясь на возвышенностях поблёскивая солнечными бликами на мокрых камнях обочины. Слева и справа вдоль дороги иногда попадалась разбитая вражеская военная техника, здесь были и грузовики с прицепами, самоходки, танки и прочие никому уже не нужные разбитые войной железяки. От долгих осенних дождей глинистая дорога местами совсем раскисла, стала скользкой, а многочисленные жёлтые лужицы в колеях от колёс машин и гусениц бронетехники были затянуты радужной мазутной плёнкой, оставленной прошедшими колоннами, добавляя мрачности окружающему осеннему виду равнины. Ещё совсем недавно здесь гудела грузовиками и тягачами военно-транспортная жизнь, а сейчас было тихо и сыро как на городском кладбище после затяжного дождя.

По этому просёлочному пустынному военному тракту брёл ковыляя, весьма странный путник. Он тяжело опирался на суковатую длинную палку, видимо найденную им по пути, которую держал в правой руке периодически выбрасывая вперёд как бы нащупывая дорогу. Странник был среднего роста худощав и достаточно молод, но его сгорбленная фигура, неуверенная шаркающая походка и немного согнутые ноги в коленях, делали из него старика. Ослабевшие ноги у путника от длительной ходьбы постоянно разъезжались на скользкой грязи, идущий человек с трудом удерживал равновесие, и чтобы не упасть судорожно втыкал свой посох в дорогу перед собой, а временами, спотыкаясь, опирался о землю свободной левой рукой которая заканчивалась у него культей вместо кисти. Путник иногда вытягивал вперёд торчащую из рукава пальто безобразную оголённую локтевую кость, обтянутую только кожей, как бы выискивая безопасный путь демонстрируя безжизненному пространству своё увечье. Грязное серое пальто скорее похожее на солдатскую шинель с чужого плеча было всё заляпано дорожной грязью, а к отвороту воротника была прицеплена медаль «За экономическую безопасность». Ботинки на ногах у него промокли, разбухли и пропускали жидкую дорожную грязь при ходьбе с чваканьем, а у правого башмака оторвавшаяся подошва была прикручена телефонным проводом. На голове у путешественника была кособоко нахлобучена солдатская зимняя шапка, завязанная тесёмочками на подбородке узлом, чтобы не свалилась при ходьбе, а на глазах красовались большие очки с круглыми синими линзами как у слепых или слабовидящих, одно из которых имело трещину и идущему человеку временами приходилось задирать голову чтобы из-под очков разглядеть дорогу под ногами. Дужки очков через резинку обхватывали затылок смотрящего, чтобы они не слетели с переносицы при движении и не потерялись. Фигура скитальца всем своим видом напоминала одного из персонажей картины старинного нидерландского живописца «Слепые» Питера Брейгеля Старшего.

Редкие встречные и попутные грузовики проезжали мимо идущего странного субъекта не притормаживая, как бы торопясь, не желая подбирать грязного калеку на обочине, дабы неадекватный пешеход не запачкал салон автомобиля своей грязной одеждой. Но бредущий скиталец видимо и не надеялся, что его подберёт какая-нибудь проходящая машина, он не обращал на них никакого внимания целиком сосредоточившись на преодолении скользкого пути ведущего к какому-нибудь тёплому людскому очагу и временному ночлегу.

Одинокий путник как божий странник переходил долину с запада на восток всё лето, останавливаясь в придорожных деревнях и хуторах с просьбой к жильцам домов переночевать и какой-нибудь работы за еду. Жалкий инвалид обращался к хозяевам домов всегда с одной и той же фразой выставив вперёд безобразную левую культю вместо руки с нацепленной поверх своей одежды странной медали «За экономическую безопасность»:

– Уважаемые господа, пустите переночевать заслуженного ветерана воинских сражений, и не найдётся ли у вас, добрые люди, какой-нибудь еды для голодного солдата, я отработаю.

Грязного слабовидящего калеку с медалькой нехотя оставляли переночевать на одну ночь в баньке, отдельно стоящей от дома, или на сеновале, но работы не предлагали, кормили и так, хлебом и остатками со своего стола, а рано утром выпроваживали за ограду, чтобы ничего не натворил проходимец, дав ему в дорогу полбулки черствого хлеба и несколько огурцов, прекрасно понимая, что настоящие воинские ветераны не попрошайничают по домам, их государство обеспечивает всем необходимым сполна.

И действительно, лукавил странный человек, никакого отношения к воинским сражениям он не имел, так как был не военнообязанный, а странную медальку случайно подобрал под столом в придорожной харчевне, куда зашел попросить испить воды. Видимо какой-то постоялец, боец экономического фронта, потерял её празднуя там очередную финансовую победу над коррупцией в сфере армейского снабжения или общепита.

Ещё буквально полтора года назад божий странник, которого звали Лёва, только мечтал об опасных приключениях, связанных с воинской службой и военных операциях по ликвидации всевозможных вражеских группировок. Его земляки-одногодки – четыре приятеля по дому где он вырос, все разом записались добровольцами на фронт. Они все вместе служили когда-то срочную службу на Дальнем севере и с тех пор чувство привязанности сохранилось на долгие годы. Друзья пошли на контрактную воинскую службу:

«Чтобы испытать судьбу, потешить удаль молодецкую, да и заработать денег на машину или квартиру».

Как выразился самый решительный из них, во время вечернего совета в яхтенном клубе, после неудачных морских гонок на кубок города. Спинакер и грот тогда у них порвались из-за ветхости и штормовой погоды, покупать новую парусную снасть не на что было, по причине её дороговизне и малой зарплаты у приятелей, работавших на ремзаводе. Вот капитан яхты Сергей, по кличке «Серый» и предложил пойти всем защищать дальние рубежи нашей родины, дабы скрасить бесцельное дворовое существование. После недолгих раздумий друзья согласились с вескими доводами Серого и на следующий день все пошли в военкомат.

Но к воинской службе скиталец Лёва, а по дворовой кличке «Крока косоглазый» (за большой растянутый рот от уха до уха и редкие крупные кривые зубы, торчащие изо рта как у крокодила), не был пригоден, в виду слабого здоровья, неважного зрения, и отсутствия левой кисти руки. Кисть ему ампутировали после сильного обморожения, когда он зимней ночью заснул в сугробе возвращаясь пьяный с гулянки домой.

Друзья-приятели вскоре уехали на фронт, а Лёве оставалось только мечтать о славных подвигах, продолжая работать в заводской кочегарке сменным оператором бойлерной и жить у одинокой поварихи глубоко «бальзаковского возраста», изредка веселя её стареющую плоть. Однако распутная повариха как-то привела себе в дом нового хахаля, молодого дебила, и он за чашку супа заменил Кроку в постели старухи. Лёву выгнали из жилища, и он перебивался с ночлегом где придётся, кантовался у знакомых, спал в кочегарке, а иногда ночевал в бывшей городской трансформаторной подстанции, где облюбовали себе место городские бомжи, соорудив из досок двухярусные нары и установив буржуйку.

Но вот как-то случайно Кроке удалось записаться в группу добровольцев волонтёров, везущих новогодние подарки солдатам на передовую, и его мечта побывать «в горячих точках» почти сбылась.

На двух автобусах Лёва с волонтёрами переезжали тогда эту замёрзшую чёрную долину, кое-где запорошенную снегом и изрезанную гусеницами бронетехники вдоль и поперёк. И мрачная равнина, изрытая окопами, воронками от снарядов, с безобразно разбитой брошенной всевозможной военной техникой, (как будто громадный Годзилла раздавил и порвал стальные бронемашины, как рвёт капризный ребёнок детские игрушки) безжизненная, но ещё со слабо дымящимися грозными когда-то железяками, навевала тоску и тревогу, но желание побывать на местах сражений где свистят пули над головой и разрываются снаряды по сторонам, пересиливали животный страх.

Тогда волонтёры благополучно пересекли заснеженную долину, прибыли в воинскую часть прямо на передовую и принялись разносить подарки в коробках по блиндажам. Но тут начался артобстрел противника, видимо их дроны засекли передвижение двух автобусов и решили, что это привезли боеприпасы. Волонтёров быстро спрятали в ближайший окоп, и ответственный за них военный приказал всем им не двигаться и не шевелиться дабы не быть обнаруженными вражескими беспилотниками. Снаряды рвались с ужасающим грохотом справа и слева, спереди и сзади, ракеты с душераздирающим воем пролетали над головами волонтёров и им казалось, что все снаряды с неба попадут сейчас в их окоп, где они сидели на корточках прикрыв головы руками, как при землетрясении.

От ужасающей канонады и душераздирающего воя Лёва буквально впал в кому и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, сидел на корточках в низеньком окопчике, глядел, не мигая широко раскрытыми от ужаса глазами вверх на огненные смерчи над головой и первобытный страх полностью овладел им. Он зачем-то орал в пустоту, не слыша собственного голоса, сердце от страха колотилось в груди не хуже разрывов вокруг. Но внезапно всё прекратилось и стало так тихо как в утреннем туманном лесу. Только слышно было что где-то тихо сыпалась земля и капала вода в лужицу окопа.

С трудом прийдя в себя Лёва вспомнил как когда-то давным-давно, ещё в детстве, он уже испытал подобный ужас. Ему было 5-6 лет и взрослые семилетние пацаны взяли его с собой на железную дорогу, посмотреть близко проходящий поезд. Каждый мальчишка положил свою монетку на рельс и залегли рядом с насыпью, чтобы увидеть, как тепловоз будет расплющивать их. Но тепловоз тянул за собой целый грузовой состав и на огромной скорости, проскочив станцию, прогрохотал над их головами с диким рёвом, визгом стальных колёс и звериным воем паровозного тифона. Мальчишки, стоя на коленях смотрели на мелькающие вагоны, буквально в пару метров перед ними, стучащие как выстрелы о рельсовые стыки и от страха орали, орали… И даже когда все вагоны наконец проскочили мимо продолжали ещё с минуту орать на упругий поток воздуха от ушедшего состава, вдыхая запах горячей стали рельсов. А потом бросились собирать расплющенные копейки, и обжигаясь, разглядывали их, пытаясь угадать в ещё горячих медных пластинках какую-нибудь схожесть с причудливыми зверьками, забавными рыбками или маленькими человечишками.

Командир части, опасаясь повторного обстрела, приказал оставить волонтёров в части и им пришлось заночевать в одном из блиндажей. А рано утром ответственный офицер поднял всех гостей, усадил в автобусы и спешно отправил обратно в город. Однако наш герой по имени Лёва и кличке Крока, (как он всем представлялся) в это время сидел по нужде в угловом окопе, страдая несварением желудка и не услышал команды офицера:

«Всем волонтёрам садиться в автобусы и срочно уезжать!».

Его товарищи не обратили внимания что одного из них не хватает быстро собрались сели в машины и уехали, опасаясь нового артобстрела, (вчерашнего им хватило с лихвой, натерпелись страху, будет о чём рассказать родным и близким если умело приукрасить). Когда Лёва через полчаса благополучно опростался и вышел из углового нужника было уже поздно, автобусы с трусливыми волонтёрами были далеко.

Командир воинского подразделения почесал затылок скептически оглядывая тощего недотёпу в полувоенном вельветовом френче, коротких яловых полу сапогах большого размера и мутных очках мощных диоптрий, и определил Лёву на камбуз временным хлеборезом, чтобы тот не бездельничал, как человека не пригодного к строевой службе. Хлеб, конечно, он не резал, а только переносил его в мешках от пекарни в столовую, механическая хлеборезка сама нарезала необходимое количество кусков перед едой личного состава, но должность вакантная была, вот Лёву на неё и определили. Работа не пыльная раз в день сходить на пекарню в соседнем бараке и принести два мешка горячего ароматного хлеба в столовую, а всё остальное время Лёва сидел на камбузе, слушал нравоучительные философские рассказы упитанного шеф-повара о смысле жизни и байки бывалых фронтовиков, приходивших на трапезу.

Автобус приходил из города раз в две-три недели, а отставший гражданский был пока при деле и присмотре старших товарищей, по рассуждению прапорщика. Но через неделю пришла команда из дивизиона выдвигаться вперёд и батальон вместе с камбузом пошёл штурмовать окопы противника, а за ними следующие и следующее и следующие…

Лёву же оставили при полковой кухне, а когда полк тоже выдвинулся на противника, волонтёра передали как ненужную вещь в дивизионную столовую, обслуживающую казармы, где поочерёдно отдыхали воинские подразделения после боёв на передовой.

За четыре месяца проживания в столовой к странному худосочному, нескладному и смешному отставшему волонтёру, приезжающие с передовой воины привыкли и даже дали ему позывной «Хлеборез», не совсем солидный, но и этому позывному Лёва был несказанно рад:

«Позывной, как у настоящего солдата», – гордился Лёва воинскому прозвищу.

Каждый раз приезжающая по ротации новая группа воинов шумно вваливалась в столовую и самый громкоголосый кричал:

– Ну, где тут наш «Хлеборез»? Выходи. Мы тут тебе подарочки от ребят с окоп привезли.

Лёва стыдливо и опасливо выдвигался из-за ширмы и услужливо улыбаясь подходил к громилам пахнущим порохом, горячим железом и гарью сражений, по привычке двумя ладошками прикрывая чресла. Но солдаты дружелюбно окружали тощего паренька в смешном колпаке и полувоенном френче, улыбаясь и смеясь старались прикоснуться к нему, похлопать по плечу, потрепать или погладить его лохматую шевелюру.

Делали они это интуитивно с видимым удовольствием, как на гражданке сердобольная женщина ласкает и подкармливает бездомную собачку или ничейного котёнка. Для огрубевших в сражениях воинов Хлеборез был вроде дворовой собачонки в подъезде и чем-то напоминал Большую землю. Суровые солдаты в эти мгновенья вновь становились детьми, и одаривали Лёву конфетками, печенюшками или шоколадками, как будто он был для них близким другом или родственником по меньшей мере. Хотя в глубине души каждый воин думал про себя:

«Не дай мне бог быть таким юродивым как этот Хлеборез».

При этом всем почему-то было его жалко. Солдаты, закалённые в боях, прикасались к Хлеборезу как к талисману в тайне веруя, что притронувшись к юродивому они отведут или передадут от себя беду или невзгоду.

Воины шумно рассаживались за обеденные столы бряцая оружием и закрепив грозные автоматы между ног быстро и много ели без разбору всё что им приносил дневальный и Хлеборез. Лёва с восхищением смотрел на здоровенных защитников с загорелыми суровыми лицами, и эти стальные солдаты с далёкого фронта напоминали ему богатырей из детской «Сказки о царе Салтане» Пушкина А. С.:

Тридцать три богатыря, Все красавцы удалые.

Великаны удалые, Все равны, как на подбор.

А про Хлебореза в блиндажах на передовой сочиняли анекдоты как про дистрофика и недотёпу, и вернувшихся воинов с отдыха на дивизионном «курорте», знающие в окопах Лёву-Хлебореза солдаты, спрашивали:

– Ну как там наш Хлеборез, всё поносит исправно?

– Как пулемёт станковый, иногда даже штаны не одевает, чтобы успеть сесть на толчок, так и ходит в френче по столовой без портков, как шотландский стрелок, – и все смеялись сочинениям вернувшихся.

Но сейчас, в своих мыслях, Лёва-Хлеборез был весьма далёк от существующих вокруг него сиюминутных жизненных неурядиц. Бредущий калека вспоминал смелые философские рассуждения шеф-повара солдатской столовой, с позывным «Барин», коренастого здоровяка с явными признаками мании величия. Тот любил разглагольствовать перед присланными солдатами, для вечерней чисткой картошки и мойки котлов на следующий день, критикуя марксистскую теорию светлого будущего всего человечества. Лёва решительно не соглашался с высказываниями шеф-повара и бормотал себе под нос противные аргументы, как его учила мать, бывшая преподавательница в школе «марксизма-ленинизма»:

«Платоновская всеобъемлющая «светлая идея» должна преобладать в умах простого народа над желанием сиюминутного благополучия. Не даром за основу в своей идеологии, взяли строители коммунизма в отдельно взятой стране, именно Платоновскую «идею». Больших государственных затрат это не требует, нанятые философы и трубадуры через все средства массовой информации каждый день будут вещать народу, что светлое будущее обязательно наступит лет через 25-30, надо только упорно и усердно работать. К нему надо только стремиться всем трудящимся даже через самопожертвования. И это не беда, что через 30 лет «светлое будущее» не настанет по ряду не зависящих от политологов причин. Поколение работающих за «идею» уже сменится, а новое поколение будет строить, под чутким руководством какой-нибудь партии, новое «светлое будущее», которое наступит через 25 лет если усердно трудиться, не требуя сиюминутных благ и привилегий».

– Это конечно гениальный ход, заставить народ страны десятилетиями работать практически бесплатно во имя какой-то несбыточной «идеи», – проповедовал шеф-повар солдатам, чистившим картошку.

«Но когда-нибудь идеология «идеи» даст осечку и тогда всех платоновских философов народ вышвырнет из своего государства, (как это сделали китайцы) и станет жить без всяческой высшей идеологи, а только для себя, и это неизбежно случается в «идейных» государствах, как уже произошло в Китае, Малайзии, Сингапуре, в Норвегии и многих других малоразвитых странах в политическом смысле.

На место Платоновской «идеи» приходит Аристотелевская «Хорошо жить надо сейчас, а не в далёком будущем».

«Да, это связано с огромными затратами, напряжением великих талантливых руководителей, могущих в короткие сроки построить могучее государство, которым столетиями будет гордиться народ», – не раз говорил Аристотель Александру Македонскому, у которого он был учителем.

«Истина всегда дороже», не раз говорил Аристотель и в знаменитой фразе «Платон мне друг, но истина дороже», дал понять своим ученикам, что им надо держаться правды, а дешёвые лживые лозунги, транспаранты, знамёна и прочая атрибутика так любимая ленинцами-марксистами обещающим народу далёкое счастье, как «как пучок зелёной травы перед идущим ослом», рано или поздно приводят к краху их создателей.

Платоновскую «идею» с превеликим удовольствием подхватили коммунисты-ленинцы и вдалбливали её, вдалбливали, вдалбливали народу страны пока население совсем не обнищало, а магазины стали пустыми. Тогда, кучка руководящих проходимцев и обнаглевшие христианские идеологи, принялись обещать райскую загробную жизнь всем живущим и верующим, но не срослось. Как в строках французского поэта Бернаже:

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой.»

Закончил свой пафосный монолог шеф-повар, перед маленькой аудиторией в подсобке, состоящую из десяти солдат чистящих картошку.

– Но не срослось, не срослось, – бормотал себе под нос Хлеборез, помешивая целой рукой скользкие картофелины в баке с водой.

«Дорогу осилит бесцельно идущий и сияющее счастьем наполнится звёздная пустота и вытеснит вселенскую печаль никчемного бытия». – Любил повторять себе Лёва.

Косоглазому Кроке, Платоновская идея всегда импонировала, рассказывай сладкие сказки народу о прекрасном будущем и все тебя любят и уважают, платят немалые деньги, отдыхаешь часто на курортах, от переутомления и умственного напряжения, от забот «о счастье народном в далёком будущем». Но время пролетает так быстро и надо, что-то объяснять электорату почему они по-прежнему бедные не смотря на упорный труд… могут и побить, или даже убить. Дикий русский народ, дикий.

Важный шеф-повар, (с позывным «Барин», за его величавую дородность и неустанную нравоучительность к своим подчинённым) не уставал удивляться каждый раз глядя на временно подаренного ему волонтёра, которого он сходу прозвал про себя «Холоп» несмотря на то, что окружающие окрестили приблудившегося гражданского Хлеборезом, видимо за то, что тот беспрерывно что-то грыз кривыми зубами.

Холоп был средненького телосложения, как говориться «не большой и не маленький». Его круглое волосатое, слегка скособоченное лицо выражало заискивающую преданность, а выпуклые мутные глаза были так широко расставлены, что казалось они росли по бокам черепной коробки. Большой рот с толстыми вытянутыми в ширину губами стремился разрезать лицо на две самостоятельные части. Маленькие ушки также были задвинуты за скулы и низко опущены. Создавалось впечатление, что кто-то стянул ему кожу на затылке и так оставил. При этом зрачки его чёрных глаз обладали прелестной особенностью, (видимо из-за большого расстояния между ними), когда правый зрачок поворачивался вправо то левый следовал за ним с секундным опозданием, и торопясь за правым, проскакивал предполагаемый фокус и останавливался лишь упёршись в край зеницы. От этого никогда нельзя было понять куда он смотрит, на собеседника или ему за спину.

Не смотря на все эти отталкивающие на первый взгляд внешние уродства физиономии, шеф-повару волонтёр-недотёпа Лёва сразу чем-то понравился. Возможно тем, что у Хлебореза был протез вместо кисти левой руки, (у Барина тоже не хватало двух пальцев на правой руке, потерянных на передовой), и они как бы были чем-то схожи, как родственники. Отчасти за его щенячью внешнюю преданность, выражающуюся в поминутном заглядывании в глаза, как бы чего-то ожидая от своего господина. Сутулая напряжённая фигура Холопа показывала сиюминутную исполнительность приказаний шеф-повара, раскачивалась от усердия, но при этом Лёва никогда не торопился к выполнению этих приказаний. Покатые плечи и короткая шея подчёркивали его видимую холопскую кроткость. Худые ноги Холопа были слегка подобострастно согнуты и заканчивались весьма длинными ступнями, как у кенгуру. Он подпружинивал на ступнях стоя на месте, как коляска на рессорах и как бы всегда был готов отпрыгнуть в сторону, в случае непредвиденного нанесения удара пинком от хозяина.

– Ты почему всё время дёргаешься, как будто хочешь убежать. «Боишься меня что-ли?», – как-то спросил его Барин.

– От вашего благородия всегда приходиться ожидать неожиданных резких выпадов так сказать, вот я и не позволяю себе расслабляться, мой господин. – Намекая шеф-повару на его частую грубость в отношении с подчинёнными и подзатыльники, которые Барин раздавал нерадивым.

Барину становилось стыдно за свою прямолинейность выражения мысли подчинённым через физическое воздействие, отчасти. Он опускал светлую кудрявую голову, пристально разглядывал носки свих блестящих ботинок, чтобы успокоиться и всё же не пнуть ногой хитрого Холопа.

Не смотря на свои непропорционально длинные неуклюжие ступни передвигался Холоп бесшумно, крадучись, как бы стараясь быть незамеченным и скрыть своё присутствие в хозяйской усадьбе, переделанной под солдатскую столовую, дабы своим видом не осквернить «аристократические залы».

Говорил Холоп многосложно, быстро, путано и длинно, коверкая слова шепелявя и причмокивая, будто во рту у него была каша или очень толстый язык, стараясь за короткое время выговорить как можно больше слов. В своих ответах Барину Холоп всегда старался показать противоположные взгляды на вещи или на события, оставляя господину возможность самому выбирать правильный вариант.

В длинных импровизированных монологах Холоп всегда сочинял и приукрашивал своё усердие перед Барином, и хвалил ожидаемую благосклонность и щедрость хозяина, прекрасно сознавая что тот ему нисколько не верит.

«Это ничего, что господин мне не верит», – рассуждал лукавый раб. – «В любом случае моя хвала приятна ему, и чем чаще я буду восхвалять своего Барина, тем больше он будет зависеть от моих хвалебных речей, ласкающих его слух, пусть и не справедливо, но всё равно приятно».