Хроника одного солнечного цикла. Записки провинциала, или Сказание обо мне, любимом

Как мне рассказывали – все ему там нравилось, но жаловался на некоторые местные обычаи и порядки. В центре университетского городка, как немое напоминание, стояла висилица, на которой в государственные праздники обязательно казнили какого ни будь очередного врага ливийской революции. Ничего не поделаешь – таковы тогда были нравы народа этой страны. Обычаи аборигенов следовало уважать, хотя это обстоятельство его несколько напрягало.

Первый год аспирантуры МИСиС – кафедра «Теории и автоматизации печей»

Я охладел к научным книжкам

не потому, что был ленив;

ученья корень горек слишком,

а плод, как правило, червив.

    Игорь Губерман

Хочется написать несколько слов о кафедре, в аспирантуру которой я попал, наверное, абсолютно случайно. Прежде всего, об ее славной истории. Кафедру создали давно, в далеком 1930 году, одновременно с образованием самого института МИСиС. Первый заведующий – некто Алексей Владимирович Грум-Гржимайло, в то время главный конструктор института «Стальпроект» и сын самого академика В. Е. Грум-Гржимайло.

А сам Владимир Ефимович Грумм-Гржимайло, создатель института «Стальпроект», надо сказать, в высшей степени яркая, примечательная и достойная личность, из той, далекой России прошлого, пребывающая в некоторой степени в тени своего брата, тоже Грумм-Гржимайло, но Григория Ефимовича.

Брат Григорий – великий путешественник, географ, зоолог, этнограф, энтомолог. В позапрошлом веке он скитался по Памиру, Монголии, Китаю, Дальнему Востоку, и, прочим стогнам и весям. Он открыл в Синьдзяне Турфанскую впадину, перевал собственного имени в Сихотэ-Алине, увековечил себя в названии памирского ледника в массиве Богдо-Ула.

Брат же Владимир не просто металлург. Он был металлургом от Бога, Металлургом с большой буквы. В конце своей многотрудной жизни даже член-корреспондент АН СССР. По психотипу личности – невероятный трудяга, который много и очень плодотворно поработал во благо России.

Начав трудиться еще в позапрошлом веке на уральских заводах в Нижнем Тагиле, далее в обоих Салдах, Алапаевске. У него в свое время имелись кафедры в Петербургском Политехе, Екатеринбурге. Он создал то, что впоследствии стало Стальпроектом. Громадный опыт, талант и практическая сметка, все вылилось в гидравлическую теорию печей, весьма востребованную в ходе индустриализации СССР. Скажу больше, после этой теории, всю «печную науку» можно было просто закрывать, так как Грум в ней решил все основные практические задачи.

Следует отметить, что взаимоотношения с большевиками в двадцатые годы у него сложились весьма непростые. К Владимиру Ефимовичу у новой власти имелось множество претензий. Он министр правительства Колчака, в двадцатых годах защищал коллег от репрессий и позволял много чего еще такого.

Человек прямой, резкий, в выражениях никогда не стеснялся. Например, он открыто писал в своих статьях, что марксизм – есть отсталое учение, годящееся лишь для описания общества периода мускульного труда. Грум верил, что лет через пятьдесят никакого пролетариата и в помине не будет, так как труд его заменится электричеством и сама идея диктатуры мозолистых рук глупа и одиозна.

Тем не менее, считал он, с властью большевиков пока надо смириться, потому что большевики проводят эксперимент по созданию социалистического государства. Эксперимент будет стоить России очень дорого, но татарское иго, стоило много дороже. Прозорливый Грум считал, что только благодаря татарской школе русские и сделались государственной нацией.

Большевики еще де научат всех уму-разуму! Мало не покажется! Так что вперед к индустриализации! Большевизм неизбежно сделает русскую науку, такой же сильной, как американская. Большевизм излечит русских от многих национальных пороков, типа пьянства. За это стоит и заплатить!

Понятно, что дни его в те крутые времена были сочтены. Хотя в 1928 году он и умер в своей постели, но задним числом его включили в состав преступной Промпартии. Точных данных у меня нет, но, по отрывочным сведениям, его сына, первого заведующего нашей кафедрой Алексея Владимировича Грум-Гржимайло в тридцатые репрессировали. Период с 1938 года по 1945 для меня вообще покрыт мраком. Кто, что и как творил тогда на кафедре – я не знаю.

Новые времена начались в 1945 году, когда рулить кафедрой стал профессор Марк Алексеевич Глинков, правивший далее целых тридцать лет. Не могу судить насколько «вольтерианский» дух отца-основателя спроецировался на его последователей. Когда я появился на кафедре прошел уже год с момента естественной смерти Марка Алексеевича. Новый заведующий, Владимир Алексеевич, тогда только начинал осваиваться с новой для него ролью.

Размещалась кафедра в старом здании на Ленинском проспекте, большей частью на четвертом этаже, занимая его целиком. Почему-то в памяти остался старенький грохочущий лифт. Сам корпус как элемент ансамбля зданий Горного института, соседствовал с нами. Это из-за того, что в стародавние времена большевики отторгли от горного института металлургический факультет, превратив его в институт стали.

После моего появления на кафедре, и весьма невнятного представления заведующему, сразу же был отправлен на две недели, работать, на стройку. Это, конечно, не очень законно, так как срок пребывания в аспирантуре ограничен тремя годами, и продлить пребывание в ней весьма затруднительно. Однако, такова традиция тех лет. Скандалить я не стал, везде есть свои минусы и издержки.

Стоял январь. Работали, вернее «гоняли балду», мы, несколько таких же аспирантов и мнс’ов на строительстве военной кафедры, что за МКАДом, недалеко от печально известного расстрельного полигона «Коммунарка». Собственно говоря, эти две недели практически ничего не делали, так как делать было собственно нечего. Стоял мороз, холодно, в чистом поле мела поземка. Сидели в теплых вагончиках и травили байки. Кстати, там я впервые и услышал истории про бутовский полигон.

Когда через две недели «перевоспитание трудом» закончилось, подошло время ставить цели и решать насущные задачи. Если говорить о целях тактических, ближайших, то тут все более – менее понятно. Каждый аспирант Страны Советов должен сдавать три экзамена – марксистскую философию, иностранный язык и пройти экзамен по выбранной специальности. Так что я записался на лекции и занятия по всем предметам.

Хуже с целями глобальными. Как-то неожиданно выяснилось, что мой предполагаемый научный руководитель, Анатолий Федорович, который приглашал меня в аспирантуру, и не шеф мне вовсе, а так, «микрошеф», так как будучи старшим научным сотрудником, официально прав на руководство аспирантами пока не имеет. Мой официальный научный руководитель – это незабвенный Всеволод Иванович, которому до меня и дела нет вовсе. Более того, я для него абсолютно непонятное явление, неведомо для чего свалившееся на его плешивую голову.

Все с предельной ясностью проявилось на первом же заседании кафедры с моим участием, когда утверждались темы научных работ. Я выступил как смог и рассказал то немногое, что знал. Выступал очень бодро, уверенно, если не сказать нахально. Большинство профессуры и доцентуры с очень большим скепсисом отнеслось, нет, не ко мне лично, а самой идее такого направления научных работ.

Помню выступление доцента Арутюнова. Чего, мол, мы тут бедному парню мозги пудрим. Может быть, пока не поздно, дать ему нормальную тему для работы, раз уж он уже поступил аспирантом к нам на кафедру?

На все это, руководитель научного направления, Всеволод Иванович отмалчивался. Он сидел весь красный, как старый сморщенный перец. Наилюбезнейший Анатолий Федорович как мог оттявкивался, но выглядело это весьма и весьма неубедительно. В результате довольно бурного обсуждения моей персоны, в аудитории повисла весьма неловкая пауза.

Сейчас, по прошествии многих лет, думаю, что даже хорошо, что у меня абсолютно отсутствовали знания в области моей будущей диссертационной работы. Если бы я был хоть капельку специалистом, то знал бы, что традиционным термоанемометрическим методом горячие потоки не измеряют! Ну, сгорает там все к чертовой матери! А то, что и успевают измерить считать надежным трудно, так сам датчик привносит значительные возмущения в движущийся поток.

В лучшем случае, мне удалось бы повторить результаты того американца, чью магистерскую диссертацию мне вручили летом. Да и то, вряд ли, такой аппаратуры в Союзе в тот момент не имелось. Собственно, поэтому наш друг Анатолий Федорович и заманивал в свои сети электронщика из провинции (тертые москвичи в такую петлю голову совать не хотели). Ему нужен был прибор. Но сделать его смогла бы только специализированная лаборатория, где-то за три – четыре – пять лет, и уж, ни коим образом, не я, сопливый аспирант выскочка.

Думаю, что мой славный микрошеф все это понимал. Расчет его, видимо, был такой. Пусть начнет. За три года – что-нибудь да сделает. Потом возьмем другого. Там, третьего, четвертого, пятого… Так, глядишь, со временем, и образуется что-либо.

Разрядил неловкую паузу многомудрый завкафедрой, резюмируя поток речей, сказал – «Дело сделано, про выбор темы, раньше думать надо было. Все равно ему еще надо кандидатские минимумы сдавать, а на это не менее полугода уйдет. Давайте все утвердим, за это время посмотрим на него, а осенью, уже по результатам, решать будем». На том и расстались.

Кафедра в то время состояла из трех секций: теплотехнической, секции автоматизации и направления, связанного с охраной окружающей среды. Первую и самую многолюдную, возглавлял мой главный шеф – Всеволод Иванович, главным автоматизатором был Владимир Юрьевич Каганов, а природе-матери заботился Сергей Борисович Старк. Все они в то время многоопытные и уважаемые профессора, хорошо известные в своей узкой, профессиональной среде.

Начались трудовые будни. Надо отдать должное, на первых порах, мой микрошеф, как мог, пытался помогать. Провел по всем крупным библиотекам, рассказал, что, где лежит и как это можно получить. Вручил список литературы для изучения и еще больший для ознакомления. Поделился своими, увы, не слишком обширными, знаниями в области предстоящих мне исследований. Так что основной вектор для работы в некотором смысле был задан.

Дни мои тогда делились между тремя библиотеками – Ленинкой, Государственной публичной научно – технической и патентной библиотеками. Больше всего нравилось работать в Ленинской библиотеке. Аспирантов технических вызов записывали во второй читальный зал. Мое любимое место у окна, с видом на Кремль и домик с приемной всесоюзного старосты старичка Калинина.

В открытом доступе библиотеки можно просматривать прелюбопытнейшие книжки. На первом этаже, в зале периодики, выкладывались все свежие газеты и журналы. В зале новых поступлений – новые, пахнущие краской книги и журналы заморских стран. В самом, втором читальном зале, стояло множество разных замечательных изданий, типа дореволюционной энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Особо запомнились посещения концертного зала Ленинки. В семь часов вечера, а это время, когда я уже обычно достигал состояния «просветления», после которого не мог воспринимать науки, в Ленинке начинались великолепные литературные вечера. В одном из ее подъездов находился концертный зал. За очень и очень умеренную плату, там приобретался заветный билетик.

Из всего много виденного и слышимого, в памяти остались прекрасные выступления Дмитрия Николаевича Журавлева. Этого профессора художественного слова, народного артиста СССР и даже лауреата Сталинской премии. «Египетские ночи» Пушкина в его исполнении до сих пор звучат у меня в ушах. Через много-много лет памятны также стихи Иосифа Бродского от Михаила Козакова. Не буду скрывать, что мне это представлялось много интереснее, чем постигать премудрости тензорных уравнений.

Удручало другое. Хотя я проводил тогда в «сокровищницах разума» целые дни напролет, но множество разрозненных сведений, найденных в книгах и научных журналах, громоздились в моем сознании, никак не желая выстраиваться в какую-то разумную концепцию.

Начались занятия по подготовке к сдаче кандидатских экзаменов. С английским – все более-менее понятно. Перевод газеты Morning Star, технические статьи – пресловутые тысячи знаков. Вела занятия молоденькая бабёнка, только что вышедшая из декретного отпуска. У нее чувствовался специфический жесткий американский акцент, цепкая хватка и общая склонность к стервозности. Но, в конце концов, взаимопонимание удалось найти, и экзамен был успешно сдан.

Курс марксистко-ленинской философии вела доцент кафедры философии Маргарита Алексеевна Тархова.

Ее личность, думаю, запомнилась очень многим поколениям аспирантов МИСиСа. Выпускница Московского педагогического института, этакая «супермарьиванна», читала философские лекции аспирантам долгих тридцать лет. Мне «повезло» особо – попал в группу, у которой Маргарита Алексеевна проводила еще и семинары. Скажу, что такого кошмара я никогда не видел в жизни, ни до, ни после.

Гроза аспирантов МИСиС – доцент кафедры марксистско-ленинской философии Маргарита Алексеевна Тархова

Надо отдать должное, лекции она читала неплохо. Но семинары! От многолетнего пребывания в статусе заместителя председателя парткома института (интересно, понимают ли нынешние читатели, что это такое?), ее просто распирало от коммунистической убежденности и приверженности идеалам марксизма-ленинизма. Весь свой женский истерический темперамент незамужней бабы, она обрушивала на наши туповатые, аспирантские головы.

Сколько я не учил этот проклятущий марксизьм – ленинизьм, как бы я не готовился, мне ни разу не удалось удостоиться, хоть какой ни будь минимальной похвалы. Это при том, что с юных лет я отличался резвостью мысли и хорошо подвешенным языком. После каждого семинара выходил из аудитории абсолютно раздавленный и морально опустошенный, с пониманием своего полного интеллектуального ничтожества. Как только я понял, что не только я один такой, то несколько успокоился. Большинство аспирантов по окончанию занятия также сидели красные, с выпученными, ошалелыми глазами, в рубашках мокрых от пота.

Рассказывали, что в одной из ее групп массовая истерия, дошла до такой степени, что аспирантский народ на занятиях Тарховой вдруг заговорил стихами. Мой сосед Фуад, тоже, как иностранный аспирант, попал в лапы Маргариты Алексеевны. Он просто замучил меня, требуя разъяснить ему позицию философа Антидюринга. Все мои робкие попытки рассказать про немца Евгения Дюринга и книгу другого немца Фридриха Энгельса «Herrn Eugen D?hrings Umw?lzung der Wissenschaft», более известную, в то время как «Анти-Дюринг», он просто не в состоянии был воспринять.

Самоуважение и некоторая толика уверенности в себе вернулась после того, как пару занятий вместо Тарховой провел симпатичный дядечка, преподаватель этой же кафедры философии, такой инвалид без руки. Он просто и доходчиво разъяснял нам, балбесам, темные места в трудах классиков и основоположников. После семинара мы вместе с ним отправлялись в парк Горького пить пиво.

Несколько позже я познакомился с племянником Маргариты Алексеевны, Валерой, который работал в то время на нашей кафедре инженером. Он сразу сказал о своей тетке – мол, не обращайте на нее особого внимания, она у нас в семье, так, немножечко чокнутая. Легко сказать, не обращайте…

Наступила весна. Жизнь все больше и больше засасывала меня в свой водоворот. В апреле 1977 года родилась дочка. Как сейчас помню, прекрасным погожим, теплым апрельским днем мы с женой гуляли в близлежащей к дому посадке у железной дороги.

К девяти часам вечера стало ясно, что надо вызывать «скорую». Погрузившись в нее, поехали. Попасть в родильный дом удалось не сразу, со второй или третьей попытки, нигде не было мест. Наконец мою Леночку удалось пристроить в роддоме. Он находился довольно далеко от дома тестя, где мы тогда жили. Я забрал вещи и вышел на улицу. Была ночь. Транспорт уже не ходил. Такси нигде не было. Поплелся домой пешком прямо по центру улицы.

Примерно через полчаса сзади показалась поливальная машина. За рулем ее сидел молодой парень, мой ровесник. Когда он остановился около меня, я объяснил, что и как. «Садись» – сказал он, «Куда ехать?» Я назвал адрес, минут через двадцать мы были у цели. «Как назовешь? – Пока не знаю, если девочка, то может быть будет Ольга – Удачи тебе! – Спасибо!..». Так, на поливальной машине, я и въехал в новую жизнь.

Поспав часа полтора, электричкой в шесть двадцать выехал в столицу. Пока там разобрался с делами, было уже часа три-четыре. В то время, звонок из Москвы в Рязань – целая проблема. Удобнее всего – из междугородних автоматов. Один из ближайших находился на Центральном Телеграфе. Наменяв пятнашек, с внутренним трепетом набрал рязанский номер. «Как дела? – Девочка! Все нормально.» Слава Богу! Ошалело вышел на улицу Горького. Шел мелкий дождичек. Но я его почти не замечал. Капли текли у меня по лицу, по моей обветренной голове. Вот я и папаша.