Победа по очкам

Опять позвонил Халандовский, голос его был откровенно виноватым и растерянным.

– Паша, он меня достал.

– Это плохо, так нельзя, – рассудительно заметил Пафнутьев.

– Он попросил твой номер телефона, и я ему дал. Домашний. Он хочет тебе позвонить.

– Вывод один – рыло в пуху. И еще одно – я не верю, что он не знает мой телефон.

– Как ты прав, Паша, как прав! Ты на меня не обиделся за телефон?

– Что ты, Аркаша! Я жду его с нетерпением. Он не сказал, чего хочет?

– Темнит. Знаешь, Паша, он действительно мог достать твой телефон и без моей помощи. Просто хочет втянуть меня в свои игры. Сделать как бы причастным.

– Разумно.

– Я хочу слинять, Паша. Куда угодно. Лишь бы кончились эти его звонки. Паша, ты мне не поверишь…

– Ну?

– Мне страшно. У меня есть укромное местечко, о котором никто не знает. Даже ты, Паша.

– А как же я? На кого ты меня бросаешь?

– За твоей спиной система. Генеральная прокуратура и высшая справедливость. А я – плут и пройдоха.

– Аркаша, поступай как знаешь. Но возникай иногда. Хотя бы по телефону, хотя бы по мобильнику. Это же не выдаст твое укромное местечко?

– Паша, он приглашает нас с тобой к себе в гости. В Испанию.

– Торопится.

– Он всегда играл на опережение. Но нетерпеливость… Да, это у него есть.

– Ну, что ж, поедем в Испанию. Ты знаешь испанский язык?

– Он нам не понадобится. Лубовский вполне прилично говорит на русском. Не слишком, но понять можно.

– Разберемся, Аркаша, – беззаботно ответил Пафнутьев. – Где наша не пропадала. Давай заканчивать… Вдруг он уже звонит… Неудобно заставлять ждать. Уважаемый человек, друг президента, опять же владелец заводов… Ах, да, мы об этом уже говорили. Пока, Аркаша!

И Пафнутьев положил трубку.

Постояв над телефоном, он прошел к окну, вернулся к креслу, прошлепал на кухню, открыл холодильник, снова захлопнул. Неожиданно для себя оказался у телефона, потрогал его и упал в кресло.

– Веселья час и боль разлуки, – пропел он вполголоса, – готов делить с тобой всегда… Давай пожмем друг другу руки… И в дальний путь на долгие года… Ни фига себе! – вдруг проговорил он громко, оборвав свои лирические рулады.

Лубовский не позвонил.

Видимо, и сам понял – пора остановиться. В конце концов, этот его перезвон вполне можно было объяснить и нервозностью, и неуверенностью, и опасениями, под которыми явно должны быть серьезные основания. Он в полной мере показал свою осведомленность, свои возможности, и этого было вполне достаточно. Тем более знал, что Халандовский со всеми подробностями передаст Пафнутьеву их последний телефонный разговор.

Но зато позвонил Худолей.

– Паша, я в городе. Все в порядке. Жизнь продолжается. И будет продолжаться еще некоторое время.

– Это прекрасно! – воскликнул Пафнутьев с облегчением. Теперь он был предоставлен самому себе и волен был поступать, как заблагорассудится. Впереди его ждала Москва, Генеральная прокуратура и задание, которое можно было назвать и почетным, и чреватым.

Поезд отходил вечером.

Пора было собирать вещички.

Прислушиваясь к себе, Пафнутьев с удивлением обнаружил хорошую такую взволнованность, встревоженность, чувство, которое он не испытывал давно, может быть, со времен юности.

Поезд прибыл без опоздания, поезда редко опаздывают в Москву, это уж должно случиться что-то необыкновенное – чеченский взрыв в серединном вагоне, наводнение, землетрясение или еще что-то в этом роде.

Поезд прибыл утром, многие поезда прибывают в Москву утром – и это правильно. Деловые люди за предстоящий день многое могут решить в столице – встретиться, подписать, согласовать, утрясти и вечером отправиться восвояси в полной уверенности, что дело сдвинулось. Они, конечно, заблуждались, сильно заблуждались, но тем не менее положенное отрабатывали и плотные такие пакетики успевали вручить нужным людям, зная наверняка, что, вернувшись домой, надо, не откладывая, тут же готовить следующий пакетик, следующий.

Москва дорогой город, и у всех здесь набегают бесконечные проблемы, связанные с многочисленными тратами на обучение детей, строительство дачи, евроремонт в квартире – потому без евроремонта ты есть полное ничтожество и больше никто. А после евроремонта ты уважаемый человек, и любой пришедший к тебе решать кое-какие дела, оказавшись в твоей квартире, а в квартире решать все дела гораздо проще и удобнее, так вот оказавшись в твоей квартире, проситель сразу понимает, какой из нескольких приготовленных пакетов он должен оставить – конечно, самый толстый, конечно, самый плотный.

А многоопытный хозяин, увидев скошенным взглядом этот самый пакетик, бросит небрежно, продолжая разливать принесенный гостем коньяк, положи, дескать, вон там на полку, нет-нет, повыше, и задвинь поглубже. Не коснется он сразу пакета, не возьмет в руки, мало ли что, мало ли какими хитрыми порошками этот пакет может быть обработан людьми подлыми и коварными. Через несколько дней он, возможно, потянется к пакету, убедившись наверняка, что ничего в мире не изменилось, тучи над его головой вовсе никакие не тучи, а так, перистые облака, которые, говорят, кружат над землей на совершенно безопасной высоте.

Пафнутьев прибыл на Курский вокзал и был счастлив оказаться в утренней суетной толпе радостно возбужденных пассажиров, которые покинули наконец душные вагоны и вырвались на столичные просторы. У него было два чемодана – большой и поменьше. Большой он тут же сдал в камеру хранения, а с маленьким нырнул в метро, добрался по радиальной до «Площади Революции», перешел на «Театральную», вышел на «Тверской» и оказался на площади Пушкина. Был маршрут и покороче, но ему нравился этот, к Генеральной прокуратуре он предпочитал спускаться по улице Пушкинской.

Впрочем, улицы Пушкинской уже не существовало – девятый вал переименований не пощадил и классиков – Пушкина, Лермонтова, Чехова. Исчезли их имена с привычных московских улиц, говорят, во имя некой высшей исторической справедливости. А между тем имена вроде бы отвергнутых революционеров остались. Остались, ребята. Так что ветер перемен наполняет не все паруса, у него свои капризы.

Ну да ладно, потомки разберутся, если у них для этого найдется время и желание, если вспомнят они, кто такой Пушкин, если понадобится он им для чего-то там душевного.

Кто знает, кто знает…

Пропуск на проходной действительно был заказан, и Пафнутьев беспрепятственно прошел под своды главного здания прокурорской конторы. Зеркала под потолок, красные ковровые дорожки, широкие ступени на второй, третий этажи нисколько его не смутили, всего этого он насмотрелся в своем городе – там тоже хватало такого добра. Пафнутьев шел, не торопясь, с интересом оглядываясь по сторонам. С ним здоровались, он отвечал с легким полупоклоном. Видимо, его улыбчивый независимый вид убеждал местный народ в том, что он здесь свой человек.

На пропуске был указан и номер кабинета, куда ему следовало идти.

– Здравствуйте, – сказал Пафнутьев, приоткрыв высокую дверь с бронзовой ручкой, но не переступая порог. – А я – Пафнутьев.

– А, Павел Николаевич, – с профессиональным радушием приветствовала его секретарша. – Заходите, пожалуйста! Олег Иванович сейчас освободится. Он разговаривает по телефону.

– Утренний перезвон? – поинтересовался Пафнутьев.

– Что? – Секретарша удивленно вскинула брови.

– Да нет, ничего… Это я так… От смущения.

– Бывает, – великодушно кивнула секретарша. – Можете заходить, – сказала она, видимо, получив какой-то невидимый и неслышимый сигнал из кабинета.

– Спасибо. – Оставив свой чемоданчик у двери, Пафнутьев шагнул к двери кабинета. И почувствовал, что волнуется. «Надо же, – пробормотал он про себя. – Ишь ты», – добавил он, и это невинное бормотание сняло напряжение.

Кабинет оказался небольшой, но добротный, отделанный деревом, с хорошими светлыми шторами, письменный стол был свободен от бумаг, что явно выдавало хозяина как человека конкретного, делового и даже как бы масштабного.