Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

. Много лет в ИМЛИ существует Шолоховская группа… Уже сейчас можно отметить ряд интересных публикаций Владимира Васильева, Сергея Семанова, Виктора Левченко, Федора Бирюкова… Но главное, чем занята группа, как раз и состоит в подготовке академического издания «Тихого Дона». Работа незаметная, кропотливая, требует максимальной ответственности. И к 90-летию М.А. Шолохова мы постараемся серьезно продвинуться в осуществлении поставленной цели

.

М.А. Алексеев

Десять лет как ушел от нас великан русской литературы Михаил Александрович Шолохов. Он ушел, а отравленные стрелы лютой ненависти продолжают лететь в него, выпускаемые из лука людьми, чьи ничтожные имена, может, и запомнятся только потому, что они и при жизни и после смерти наших национальных гениев травили их, набрасываясь то в одиночку, то, чаще всего, целою сворой; в отличие от Дантеса эти, нынешние гонители, хорошо знают, на ЧТО подымают свою липкую грязную руку.

Оскорбления следуют за оскорблениями.

Годы невыносимых страданий.

И – смерть…

Я узнал о ней, когда в Центральном доме литераторов проходил очередной писательский пленум. В вестибюле толпился наш пишущий брат. Вечная спутница всех литературных радостей и скорбей Нинель Шахова в лихорадочной спешке выискивала того, кому бы подсунуть микрофон, чтобы как-то в программе «Время» люди услышали из уст литератора о трагической новости. Почему-то подлетела ко мне. А вокруг шум, гвалт (продолжался перерыв), – писатели – народ говорливый, а тут еще такая страшная весть. Что сказать? Как собраться с мыслями? Да и что тут скажешь, когда дыхание перехватило. Мне-то казалось, что я и не говорил вовсе, а только думал, но оказалось – вслух. «Если, – говорил я, – можно одному человеку осиротеть дважды, так это случилось со мной. Первый раз – в 33 году, когда умерли с голоду отец и мать. И вот теперь, когда умер Он. Да что там я? Осиротела вся наша литература…»

А сами похороны были более чем странные. Десятки зарубежных писателей рвались в Вешенскую – их не пустили. Сотни наших соотечественников-литераторов хотели бы попрощаться с великим станичником – не пустили. Десяток москвичей во главе с М. Зимяниным – вот и все. Все было как-то скомкано, все торопливо как-то.

Весна была где-то уже недалеко, а над Доном стоял лютый мороз, да еще с пронизывающими ветрами. Руки сами тянулись, чтобы надеть шапку в похоронной процессии, но бородатые старики казаки шли с обнаженными головами, и ты, устыдившись, комкал шапку в руке, не смея поднять ее. На всех деревьях, мимо которых медленно двигался броневичок с гробом покойного, точно весенние грачи, торчали ребятишки – им и ветер нипочем: они прощались со своим великим земляком. Им оттуда, сверху, было хорошо видно, как по заснеженной степи от всех станиц и хуторов бесконечными лентами вытянулись колонны людей, которые спешили попрощаться с родным Михаилом Александровичем.

Солдаты, несколько великанского роста молодых парней, раскрасневшись, обливаясь потом, заканчивали рыть могилу между четырех берез, посаженных самим Шолоховым (он сам указал место для своей могилы). Могила эта удивила всех: так она была глубока. Выяснилось, что солдатам хотелось во что бы то ни стало докопаться до песка. Не хотелось им опускать гроб на глину. И только когда появился белый, как сахар, песок, солдаты остановили работу. Думалось им, что теперь-то гроб подольше сохранится: песок – не глина…

А мне хотелось узнать, что сказал Шолохов в самый последний миг. И после того, как могила была засыпана, когда она покрылась сначала белой шапкой сохраненного для этой цели песка, а потом венками из живых цветов, после того, как мы оказались за поминальным столом, старшая дочь писателя, Светлана Михайловна, дежурившая круглые сутки у изголовья умирающего, рассказала..

Лежал Михаил Александрович на супружеской кровати. Жену, Марию Петровну, попросил, чтобы и она была рядом с ним. В последнюю минуту, где-то, кажется, за полночь, Шолохов вдруг тихо заговорил, обращаясь к Светлане:

– Потерпи еще немного, доченька. Я сейчас помру… Я сейчас…

Отыскал руку жены, поцеловал, резко отвернулся. И это было все. С этим жестом последним и был его последний вздох.

Умер в полном сознании. Болезнь иссушила его до крайности. Сказывали, что он весил уже не более сорока килограммов.

Лежал в гробу маленький, иссохшийся. Только высокий лоб и беркутиный нос были прежними, да еще вздувшиеся как бы в последнем напряжении какой-то трудной мысли вены отчетливо были видны на этом лбу.

Ох, как же не хватает его нам сейчас, когда все рушится, когда все взбудоражено и поднято на дыбки, как не хватает его орлиного взора и бесстрашия, его мудрого слова.

Будь он жив, может быть, не так уж бы нахально вели себя его извечные гонители, которые так же, как мы любовь к нему, передают свою лютую ненависть как бы по наследству.

Е.П. Рымко, советник-посланник МИДа

В сборнике выступлений Михаила Шолохова «Россия в сердце» (М.: Современник, 1975) и в книге Константина Приймы «Тихий Дон сражается» (М.: Советская Россия, 1975) опубликован текст обращения М. Шолохова к шведским читателям. Это обращение было написано 2 июля 1957 года в Стокгольме по просьбе шведского издательства «Тиден» и помещено как предисловие к очередному шведскому изданию «Тихого Дона» (1957). Читая эти публикации, нельзя не обнаружить, что тексты обращения Шолохова в сборнике (с. 64) и в книге К. Приймы (с. 329) не идентичны. Более того, ясно, что некоторые фразы не могли выйти из-под пера классика. Например: «Как взрослый человек, гостящий в Швеции, я всегда оставался влюбленным в эту природу, эту траву и в Ваш усердный народ» (сборник), – или: «…я всегда оставался влюбленным в вашу суровую природу, в вашу флору, в ваш храбрый и трудолюбивый народ» (К. Прийма).

Объяснение этой «разноголосице» есть только одно – и составители сборника, и К. Прийма не располагали подлинником предисловия М. Шолохова и поэтому воспользовались его переводом со шведского языка. В результате получился двойной перевод (с русского на шведский и со шведского на русский), а отсюда – неточности и искажения.

В 1957 году, работая в Стокгольме в качестве пресс-атташе нашего посольства, я оказывал М.А. Шолохову некоторую помощь в поддержании контактов со шведами, в том числе с руководством издательства «Тиден». По поручению писателя я передавал в издательство русский текст предисловия. Пользуясь случаем, передаю копию этого текста в архив ИМЛИ. Думаю, что, ознакомившись с ней, и специалисты, и просто читатели смогут легко убедиться, что это действительно рука Шолохова. Хочется, пусть с запозданием, исправить ошибку, чтобы она больше не тиражировалась.

ШВЕДСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Еще в давние гимназические годы, будучи подростком, я мечтал побывать в Скандинавии. Меня не прельщали тропические страны, как многих моих сверстников, меня влекло на север. Очевидно, это было потому, что еще тогда я, читая, полюбил книги Лагерлеф, Стриндберга, Гамсуна, а через посредство их – и Скандинавию.

Уже зрелым мужчиной я побывал в Швеции и был очарован ее природой и мужественным, красивым и по-умному трудолюбивым народом. Эти чувства я снова испытал, как бы обновив, вторично побывав в вашей прекрасной стране в этом году. Пожалуй, на весь остаток жизни у меня сохранятся в памяти эти милые сердцу воспоминания.

Покидая вашу страну, я испытываю легкое чувство грусти, всегда сопутствующее человеку, когда он расстается с чем-то дорогим его душе. Но одновременно я ощущаю и радость: в ваших руках останутся мои книги, повествующие о далеких для вас людях России, которые так же страдают, так же любят, так же ненавидят, и каждый из них так же несчастлив или счастлив, как и люди вашей страны.

Кусочек моего сердца, моих раздумий, моего труда остается в ваших руках, и это смягчает горечь разлуки с прекрасной Швецией и ее великолепным народом. Желаю вам мира и счастья!

    Ваш М. ШОЛОХОВ
    Стокгольм. 2.7.57 г.

М. П. Лобанов

Вспоминаю то потрясающее впечатление, которое испытал, прочитав впервые, в студенческие годы, вскоре после войны «Тихий Дон». Поражала мысль, что такой великий художник живет в наше время. Впоследствии я не раз думал, как отзовется в нас, каким ощущением глубоко личной утраты – уход Шолохова. Но вот не стало писателя, и «ничего не произошло». Как «подешевел человек в революцию, в гражданскую войну», по словам старого казака из «Тихого Дона», так «подешевел» талант, гений в новую революцию под видом «перестройки», «реформ». Все десять лет после смерти писателя – это непрекращающаяся травля его как автора «Тихого Дона» (вроде развязанного «следствия по делу» авторства романа в недавних номерах «Нового мира»). Все эти десять лет – размывание, истребление того коллективного, соборного качества народной жизни, которое и составляло ее традиционную особенность и которое так органично выразилось в художественном мире писателя, – как будто и не было Мелеховых, их смертных мук… Одна осатанелость новоявленных грабителей России.

«Спутали нас ученые люди», – говорит Григорий Мелехов, мучительно ищущий (да не отвлеченно, а с оружием в руках!) правду жизни. Спутали не одного Григория с его «простым, бесхитростным умом», а миллионы, десятки миллионов людей, поэтому и разделили народ на «красных» и «белых», поэтому и стала возможна чудовищная братоубийственная гражданская война.

Исследователь творчества Шолохова В.В. Петелин еще много лет назад писал о подлинно народном характере Григория, его обобщающем значении. В самом деле, это – середина, сердцевина народного характера, без радикальных революционных крайностей. Его однохуторянин, друг детства (а затем непримиримый классовый враг) Мишка Кошевой отделяет себя от народа, клеймя его: «Сука народ! Хуже! Кровью весь изойдет, тогда поймет, за что его по голове гвоздают!» Подобные слова немыслимо услышать от Мелехова, он сам из тех, кого «по голове гвоздают», хотя по силе характера, глубине интуиции, по природным способностям (не говоря уже о чести) он недосягаем для таких, как Кошевой. Оба они борются, но с разными целями. Кошевой – чтобы уничтожить всех «классовых врагов», в том числе и в народе (следуя при этом за своим учителем: «Мишка часто хватался за рукав штокмановской шинели, будто опасаясь, что вот оторвется Штокман и скроется из глаз или растает призраком»). Мелехов – как труженик, которому обрыдла война, жестокость, ненависть, который жаждет как бы вернуться к хозяйству, зажить мирной, семейной, трудовой жизнью.

Возмущаясь, что среди расстрелянных хуторян не оказался Мелехов, Штокман изрекает: «Именно его надо бы взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых». Опасность, разумеется, не в одном Мелехове, а в жизнестойкости таких, как он, – созидательной, творческой основы общественной жизни, противостоящей разрушительным силам.

И вот не истребленные целиком в свое время Мелеховы (уже их внуки) – вновь на первом плане прицела. Новоявленный экономический Штокман – Гайдар (в споре с аграрным лидером Лапшиным по телевидению) обвиняет аграрников (которым не заплачено ни копейки за сдачу сельхозпродукции) во всех смертных грехах: в невыплате денег офицерам, в разгроме культуры, науки, медицины и т. д. Опять виновата та самая «зоологическая среда».

Есть борьба творческая (во имя созидания) и паразитирующая на отвлеченной, демагогической идее. Что такое второго сорта борьба – мы знаем по троцкистской «перманентной революции» (от «мировой революции» – до нынешней «мировой демократии», «мирового сообщества», «мирового рынка» и т. д.).

На пути этих борцов и стоит ненавистная им консервативная, «нецивилизованная» сила, как «мелеховщина», которую, конечно, легче было бы разбомбить с помощью «мировой демократии», если бы была гарантия невозобновляемости этого «отребья». Увы, сие не зависит даже от «мировой демократии».

В. В. Васильев

По известности в народе имя Шолохова сразу же следует за именем Пушкина, и это обстоятельство не могло не обратить на себя внимания Солженицына, детство и юность которого прошли в Ростове-на-Дону. Как писатель и человек Солженицын формировался в атмосфере уникальной популярности Шолохова. Возможно, популярность Шолохова заронила в Солженицыне глубоко скрываемое им чувство зависти и весьма рано подвигнула его на пересмотр и художественное преодоление «Тихого Дона» и шире – на новое понимание истории русской революции и даже выработку нового социального учения. Этой задаче, носящей очевидный социально-политический характер, и был жестоко подчинен весь порядок жизни Солженицына, с юношеских лет заставлявшего себя работать по пятнадцать часов в сутки, строго планировать время на развлечения, еду и сон и избегать дел и занятий, уводящих в сторону от избранной цели.

Шолохов развивался как обыкновенный человек. И если что и поражает в воспоминаниях о Шолохове, так это прежде всего обилие в них каждодневных житейских мелочей, на какие с серьезной заинтересованностью отзывался автор «Тихого Дона», как бы «размениваясь» на суету и «отвлекаясь» от своего главного предназначения. Иначе говоря, Шолохов был слишком одарен чувством непосредственной жизни, не исключая обыденных людских страстей, радостей и невзгод. Он шел от жизни и из жизни, формируясь без какого-либо заранее продуманного плана. Больше того, сама жизнь планировала за Шолохова: не дописав «Тихого Дона», он садится за «Поднятую целину»; откладывает «Поднятую целину», увлекаясь романом «Они сражались за родину»…

Талант Шолохова есть органическое развитие в нем чувства любви к жизни, которое задаром дается человеку от рождения, до его полноты и универсальности. Это – первичный, божественный дар по природе и качеству, дар, не укладывающийся в концепции и разрушающий теории… Талант Солженицына обусловлен подавлением в человеке его естества и характеризуется не укорененностью в жизни, а способностью к выработке концепций по поводу действительности. По своему характеру это талант спекулятивный, вторичный, рациональный, идущий от ума, сомневающегося в возможностях души и сердца. В отличие от Шолохова Солженицын как художник не обладает ощущением тайны, глубины и чуда жизни и артистизмом самозабвенного перевоплощения в чужое, отличное от «моего», существо; его писательской воле не подвластны ни психология женщины, ни феномен ребенка, ни поэтическая сторона природы и отношений между людьми – все то вечное, что не поддается переводу на язык механики и математики, социологии и политики.

Талант Солженицына – исключительное порождение XX века, склонного к подмене натуры ее суррогатами: чувства – интеллектом, конкретного человека и конкретной национальной действительности – теоретическими представлениями и конструкциями о людях и жизни. В этом смысле надо бы удивляться не тактическим способностям и упорству Солженицына, с какими тот защищает свои идеи с юношеских лет, а гению и мужеству Шолохова, сумевшего, вопреки соблазнам, в бурную эпоху столкновения и борьбы идей отстоять не только живого человека и живую жизнь от посягательства на них всякого рода умозрительных «уздечек» и «удавок», но и укрепить народ в его всегдашнем сердечном недоверии к многообещающим логическим построениям будущего. «Тихий Дон», сколько бы ни старались обвинить его автора в политической тенденциозности соответствующим случаю подбором цитат, – произведение в высшей степени свободное и не исчерпывающееся никакой умственной концепцией. Претензии к Шолохову-художнику обнаруживают несовершенство нашего ума, склонного к окончательным суждениям. Между тем чтение «Тихого Дона» должно бы нас подвигнуть к выводу о принципиальной неконцептуальности российской жизни и о недостаточности интеллекта в ее обустройстве.

С юности вынашивая замысел своеобразного анти-«Тихого Дона» – «Красного колеса», Солженицын косвенно признал свое поражение в художественном соревновании с Шолоховым, отдав в многочисленных интервью предпочтение «Архипелагу ГУЛАГу» как главной книге в своем творчестве.

Проиграв Шолохову, Солженицын в «Красном колесе», естественно, потерпел поражение и от жизни. Как пишет французский славист Жорж Нива, «страшным и гиблым оказался путь Солженицына в поисках утраченной добродетели. Он ее не нашел. Он застрял в дебрях документа и архива». И далее: «Трагична потеря ориентира, как будто сам предмет повествования повлек за собой повествователя. Умер романист, умер роман, побледнели все вымышленные лица, остался огромный ворох обрывков…Неудача эта не литературная, не поэтическая, а более глубокая, экзистенциональная» (Континент. 1993. № 75).

Вывод Нивы не лишен проницательности. Думается, не без сопряжения с собственным духовным опытом Солженицын в последнее время заговорил о «холодящем страхе смерти» и о причинах такого страха: «Человек потерял ощущение себя как ограниченной, хотя и одаренной волею точки Вселенной, он все больше стал мнить себя центром окружающего, не себя приноравливая к миру, а мир к себе. И тогда, конечно, мысль о смерти становится невыносимой: ведь это погасание всей вселенной разом» (Комсомольская правда. 17.9.1993).

Раньше Солженицын думал о себе иначе – именно как о «центре вселенной», о человеке, в сознании которого даже не от страха смерти, но от одного только «шипения»: «Вы арестованы!» – «мир раскалывался», а «если уж вы арестованы – то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении?» (Архипелаг ГУЛАГ. М., 1990. С. 13).

Шолохов никогда не мнил себя центром вселенной и не приноравливал мир к себе. Даже умирая, он думал о страдании ближних, невольно причиняемом им своею болезнью. Чувствуя, что жизненные силы покидают его, автор «Тихого Дона» благодарно коснулся губами руки жены и – со словами «Потерпи немного, я сейчас помру» – скончался…

* * *

В. В. Петелин. В Шолоховской группе накопилось множество вопросов к присутствующему здесь Михаилу Михайловичу Шолохову. Попрошу вас, Михаил Михайлович, ответить на некоторые. В каком состоянии ваши «Воспоминания об отце»? Что в ближайшее время вы готовите к публикации?