На передних рубежах радиолокации

Вопрос о безопасности. Будучи школьником, я возвращался осенью со второй смены в сравнительном пустом вагоне электрички, шёл тёмным вечером по лесной дорожке без освещения, но я не припомню каких-либо трудностей в этом деле. Впоследствии, уже взрослым человеком, я приезжал в Зеленоградскую с работы ночами, под утро, но не испытывал каких-либо инцидентов. Правда, в конце войны и сразу после войны в лесу иногда постреливали, но ведь некоторые солдаты возвращались с войны с оружием. Но вот случай в мирный период, период расцвета ельцинского капитализма. Моя покойная жена шла из магазина в середине дня лесной тропкой. Внезапно из-за кустов появился человек с порезами на лице и синяком под глазом. Он схватил сумку и стал тянуть. Моя жена была не из тех, которые теряются перед такими типами. «Чего тебе?» – спросила она. «Выкладывай деньги». Жена открыла сумку, вынула кошелёк и отдала нападавшему. Он открыл его и увидел на дне кошелька 2 рубля. Мужик отдал жене обратно кошелёк и сказал: «Извините, милая, я думал, что вы – новая русская».

Второе пришествие

Слухи о создании нового подмосковного посёлка быстро распространились среди деятелей культуры. Приехав на место и увидев красоты природы, некоторые из них, обладавшие денежными средствами или другими возможностями, подавали заявления о вступлении в ДСК.

Одним из первых, кто начал строительство в 1938–1939 гг. был Дмитрий Лазаревич Кара-Дмитриев. Актёр театра Сатиры, он в отличие от других драматических актёров, имевших слух и даже способных что-то напевать, обладал ярко выраженным музыкальным дарованием, играл на нескольких музыкальных инструментах, в том числе на трубе. Выступал с успешными концертами, выезжал на гастроли. В те годы это был жгучий брюнет, невысокого роста коренастый человек. Он учёл некоторые недостатки прежних типовых проектов дач, расширил кухню и, оставаясь примерно в тех же габаритах, пристроил не очень большую, но прекрасно отделанную террасу. Участок он выбрал на периферии посёлка, по левой стороне ул. Станиславского, вблизи знаменитой «красной» дачи. У него была дочь, Елена Дмитриевна, красивая девушка, тогда ей было 18 лет. Д. Л. постоянно проживал летом на даче вместе с женой, автомашины у него не было, и я помню, как, уже будучи пожилым, он таскал со станции сумки с продуктами и, перевязав их, перебрасывал через плечо.

Елена Дмитриевна окончила театральное училище им. Щукина и осталась там преподавать. Имела дочь. После смерти родителей Е. Д. проживала на даче вместе с новым мужем, известным эстрадным актёром Николаем Рыкуниным. Новый хозяин решил построить сарай, которого не было, и расширить террасу. Мешали рядом стоящие деревья. Он нанял рабочих, которые снесли деревья. Это категорически запрещалось. Кто-то сообщил в Поссовет, куда его вызвали. Последовала тяжба с различного рода угрозами. В результате многомесячного конфликта народный артист Н. Н. Рыкунин отделался внушительным штрафом. Когда волна спала, он произвёл перестройку террасы. Очередная инспекция БТИ Пушкинского района, проходившая по целому ряду дач, обнаружила нарушение в виде незаконного строительства и заштриховала террасу. Штрихованные объекты по правилам должны были быть снесены. С этим Е. Д. с супругом пришли ко мне. Я давно был знаком с Е. Д. и, посочувствовав ей и её мужу, предложил срочно выполнить проект перестроенной террасы. С планом я поехал в Пушкино и, ссылаясь на статус владельцев и большую семью (у Е. Д. были внуки), уговорил снять штриховку.

Невдалеке от Кара-Дмитриева в те же годы начал строительство Владимир Васильевич Андреяшин, один из руководителей постановочной части Большого театра. Это был потомственный рабочий, его отец был опытным плотником с большим стажем работы. Поэтому в отличие от большинства членов ДСК В. В. самостоятельно тесал брёвна и ставил сруб. Я не помню, но, возможно, кто-то ему помогал (может быть, его отец). Во всяком случае, делал он это профессионально, с большим знанием дела, из отборного материала. Поставил двухэтажный дом, несколько превышающий по габаритам дачи-первенцы. Тем не менее уставные нормы он не превысил и особых проблем с оформлением документации на выстроенную дачу у него тогда вроде бы не было. Когда он строил, а это было до войны, В. В. был холостым человеком. Он женился во время войны на медсестре Клавдии Константиновне Камзоловой. Она была рассудительным человеком, любознательным по природе, быстро освоилась с положением дел в ДСК и часто сообщала о подробностях, о которых многие окружающие просто не ведали. У Клавдии Константиновны была дочь от первого брака Людмила. В. В. был деятельным человеком, принимал участие в работе правления ДСК. К нему обращались многие за советом как к специалисту-строителю и опытному человеку. Когда Людмила вышла замуж за журналиста Бориса Ивановича Чехонина и у неё появились дети, встал вопрос о расширении жилой площади. Ставить второй дом по уставу категорически запрещалось. Решили построить кухню. Как она мне рассказывала, материал (довольно добротный) она приобрела в Москве при разборке старой гостиницы. Кухню выстроили, но в тех условиях она не была легализована. Между тем сам Б. И. Чехонин был известным и довольно плодотворным журналистом, работал в газете «Известия» и даже стал руководителем пресс-бюро в нескольких азиатских странах. В конце жизни ветеран дачного строительства В. В. Андреяшин тяжело болел, а его супруга пережила мужа и достигла (без нескольких лет) столетнего рубежа.

Владимир Сергеевич Володин являлся в то время, если не ошибаюсь, актёром театра Оперетты. Это была известная личность. Он запомнился всем по песенке, которая тогда была популярной и которую он исполнил в комедии Г. В. Александрова «Волга-Волга». «А без воды мы не туды и не сюды». Позже в спортивном кинофильме всем запомнились слова спетой им песни: «При каждой неудаче уметь давайте сдачи, иначе вам удачи не видать». В. С. Володин стал членом ДСК «Работники искусств» и осуществил строительство дачи на лесном участке, примыкающем к участку члена ДСК И. С. Зубцова (ул. Станиславского, 10). Он редко появлялся на даче, потом стал болеть и передал свой пай дочери, которая была замужем за фото – и кинооператором Б. Макасеевым. В пятидесятые или шестидесятые годы этой дачей стал пользоваться известный художник Суворов, после смерти которого наследницей стала его супруга. Жила она на даче до поздней осени в одиночестве, детей и родственников не было. Я знал чету Суворовых, после смерти художника иногда навещал весьма пожилую женщину, подбадривал её, но видно было, что она страдает и тяготится жизнью. Позже она передала свои права на дачу проф. М. Марову.

Впервые я увидел Георга Иосифовича Гояна (Тер-Никогосяна) в 1938 или 1939 г. Он пришёл к моему отцу на дачу поговорить о проблемах национальных театров, сообщить о том, что он работает в этой сфере и приехал из Армении в аспирантуру или докторантуру (сейчас не помню) в ГИТИС, а заодно обсудить перспективы его вступления в ДСК «Работники искусств». Это был грузный мужчина средних лет с крупным лицом и явно выраженной лысиной, прихрамывающий на одну ногу. В ДСК он вступил, зарезервировал участок (ул. Станиславского, 5), поросший молодым осинником, где все дачники собирали грибы (главным образом подосиновики), но до войны строительства не начинал. Проблема была со строительным материалом. Узнав, что в соседней области можно его приобрести, он на нескольких автомашинах вывез кругляк и складировал его на участке. По слухам, во время войны он познакомился в местном госпитале с женщиной, врачом госпиталя, и женился на ней. По-видимому, в этом же госпитале он нанял солдат, вылечившихся после ранения и имевших профессию плотника, и они возвели ему двухэтажный сруб. Говорю «по-видимому» потому, что, по словам жившего в то время в посёлке бывшего коменданта Шишова, к 1943–1944 гг. дача Г. И. Гояна уже стояла. Г. И. был работоспособным человеком и рачительным хозяином на дачном участке. Он написал капитальный труд «История армянского театра», стал заведующим кафедрой национальных театров в ГИТИСе. Г. И. выстроил и произвёл внутреннюю отделку дачи по своему проекту, проложил дорожки и посадил цветы и фруктовые деревья, поставил сарай для хозяйственных нужд. Ему вырыли глубокий колодец с хорошей водой, которой одно время пользовались и соседи дачники. Когда в пятидесятых годах стали продавать отечественную автотехнику, он купил себе «Москвич», построил гараж на участке. Более того, он произвёл на свои средства капитальный ремонт участка дороги по ул. Станиславского до развилки с ул. Неждановой, что служило благом и для других дачников. Длительное время он был членом правления ДСК, а в течение короткого периода (конец шестидесятых годов) был председателем правления. Вместе с тем надо признать, что отношение членов ДСК к Г. И. было неоднозначным. Некоторые полагали, что его действия порой были на грани предела допустимого или, как теперь говорят, на грани фола. Несмотря на это, у меня были с Г. И. нормальные отношения. Я считал его вклад и труды в проблематику и историю национальных театров превосходящими существовавшие у него недостатки.

Не знаю, по какой причине, но семья Нивельсона прожила на даче всего один год. Весной 1938 г. там появились новые жильцы. Это был Владимир Яковлевич Хенкин и его супруга. Забора меду участками тогда ещё не было, погода была прекрасная, и я хорошо помню, как улыбающийся Владимир Яковлевич в трусах, без рубашки, с довольно округлыми формами в области живота и явно выраженной лысиной на голове приветствовал моего отца, тоже не страдавшего тогда худобой. В. Я. хорошо знал отца не только по театру Сатиры, где он работал, но и по тому, что незадолго до появления В. Я. в Зеленоградской отец опубликовал в «Известиях» статью о творчестве В. Я. Хенкина. Как я понимаю, В. Я. был актёром с большой буквы. Он был не только известным драматическим актёром с характерной индивидуальностью, но и популярным концертным исполнителем. На его концерты публика ломилась, он читал произведения Зощенко, Аверченко, рассказы Чехова с таким мастерством, что в зале был слышен непрерывный хохот. Когда он появлялся на сцене, в рядах уже смеялись. «Я же ещё ничего не сказал, а вы смеётесь», – говорил он, после чего следовали аплодисменты и новый взрыв смеха, вызванные как манерой говорить, так и самой фигурой актёра. В. Я. сыграл в театре много ролей. Одной из более поздних его ролей был персонаж лифтёра-заики Акима. В борьбе с заиканием тому посоветовали петь. Роль напевающего Заики была блестяще исполнена В. Я.

В. Я. произвёл перестройку дачи, сделал её более удобной для проживания, отделал второй этаж с лестницей в задней части дачи. Поставил рубленую сторожку для охраны в зимнее время года. В. Я. был неисправимым грибником. В свободное от работы время он брал корзину, направлялся в лес, бродил там часами, возвращался с полной корзиной, демонстрируя соседям наиболее зрелищные экземпляры. В. Я. много работал, участвовал в концертной деятельности и, естественно, зарабатывал приличные деньги. В конце сороковых годов прошла очередная идеологическая кампания под предлогом борьбы с концертным «рвачеством». В неё среди других попали наиболее популярные исполнители В. Я. Хенкин и оперный певец И. Козловский. По этому поводу появился ряд публикаций в прессе. Козловский был уникальным певцом и, как мне казалось, на эти выпады особого внимания не обращал. В. Я. Хенкин же переживал, считая их несправедливыми. Помню разговор с В. Я. в электричке, когда он эмоционально вопрошал: «Я – колхозник, почему я не имею права после работы честным трудом зарабатывать деньги?» После смерти В. Я. в 1953 г. его супруга передала права на дачу семье доктора биологических наук В. Красильникова.

Правление ДСК «Работники искусств»

Правление ДСК являлось органом управления кооператива в период между общими собраниями членов ДСК и решало важнейшие вопросы жизни кооператива. Правление ДСК избиралось на два года. Я уже упоминал, что первым председателем правления был К. И. Алиев. Затем следовало несколько составов правления как в довоенные годы, так и во время войны и после неё. Назову лишь тех председателей правления, которые запомнились и которых хорошо знал. Длительное время в послевоенные годы председателем правления был наш сосед И. С. Зубцов. Затем его сменил полковник в отставке, бывший сотрудник Управления кадров Минобороны Иван Яковлевич Румянцев. Запомнился бывший директор завода Зиновий Моисеевич Лазарь. В 1971 г. председателем правления ДСК был избран Георгий Максимович Белогуров, полковник пограничных войск, активный участник войны, работавший тогда в системе погрануправления. Чем конкретно приходилось заниматься правлению ДСК? Согласно уставу, прежде всего приёмом и исключением членов ДСК, распределением дачных помещений, управлением дачным хозяйством, отчётами о хозяйственной деятельности и, что греха таить, разрешением конфликтных ситуаций. Я проработал на общественных началах в правлении ДСК, начиная с 1973 г., 16 лет, из них 13 лет был председателем строительной комиссии. Моими партнёрами по правлению были доктор экономических наук Викентий Николаевич Сергиевский, архитектор Леонид Александрович Муромцев, химик Марина Сергеевна Ульянова, инженер Виталий Борисович Куров. Бухгалтером кооператива работала Евгения Ивановна Горбунова.

Хочу рассказать о некоторых общественно значимых делах, которыми занималось правление ДСК и участником или свидетелем которых мне привелось быть. Чем руководствовалось правление при решении тех или иных вопросов? Прежде всего законом. Это и гражданский кодекс и, конечно, устав ДСК. Принимались во внимание запросы и нужды людей. Безусловно, старались работать по справедливости. Но иногда вносились предложения, которые казались их инициаторам легко реализуемыми, но которые при внимательном рассмотрении противоречили нормам закона или интересам кооперативного сообщества. Я осознаю, что, повествуя о давно прошедших делах, можно вольно или невольно скатиться на предвзятый тон изложения. Так вот, заявляю, что я не хочу никого не обвинять, не оправдывать, а веду свой рассказ только для того, чтобы показать, какие непростые задачи приходилось решать правлению ДСК.

Первое дело было связано со сгоревшим домом отдыха театра Сатиры. На следующий день после случившегося правление ДСК информировало милицию, был, наверное, составлен протокол, но регулярные наезды коменданта ДСК в Правдинский о/м результата не давало.

У меня нет сведений о ходе расследования по данному случаю, но, имея солидный опыт общения с этим о/м, могу предположить, что сначала (полгода-год) ответом служило стандартное: новых данных нет, а затем заявление кого-то из начальников: «Что вы так волнуетесь из-за сгоревшего сарая (т. е. здания д/о), таких сараев у нас по району знаете сколько горит?» Я это к тому, что поджигателей не нашли, но следует иметь в виду, что доказать причастность к пожару каких-либо бомжей или мигрирующих зэков было бы чрезвычайно трудно.

О судьбе сгоревшего д/о сообщили в дирекцию театра Сатиры. Прежнее здание д/о строили при директоре А. Я. Никитине. Новые руководители театра вынуждены были отвечать на внезапно возникшие вопросы: нужен ли вообще этот д/о театру и коллективу? Как отнесётся к этому управление культуры и первый секретарь горкома? Ответа от театра долго не было, а необходимо было иметь официальное мнение от театра как важнейшего кооперативного собственника земельного участка. Наконец во второй половине шестидесятых годов стало известно, что театр Сатиры отказывается от нового строительства и дальнейшей эксплуатации земельного участка. Сложилась беспрецедентная ситуация: с одной стороны, бывший участок театра Сатиры входил в генеральный план ДСК, с другой стороны, театр Сатиры был государственным учреждением, подчинённым по крайней мере городским властям. Наконец, с третьей стороны, земельными угодьями в Московской области распоряжался Мособлисполком. Этим всем я хочу сказать, что освобождающийся участок не был в прямой компетенции ДСК, и поэтому правление не могло свободно использовать его для распределения среди нуждающихся членов ДСК. Вместе с тем власти отдавали себе отчёт в том, что голосовать за приём или отказ в приёме будут члены ДСК и предсказать исход голосования довольно трудно. При таком раскладе дела власти действовали по известной русской поговорке: чтобы были сыты волки, но и овцы целы. Была предложена кандидатура Георгия Леонидовича Котова. Г. Л. Котов был многим известен, он являлся в те годы начальником Управления внешних связей Государственного комитета по науке и технике. Через это управление, а значит, и с согласия Г. Л., получали разрешение на выезд за границу не только деятели науки, но и представители сферы искусства и культуры вообще. Выяснилось, что кандидатуру Г. Л. поддерживают на разных ступенях власти, включая районное звено. Сведения о предложенной кандидатуре быстро распространялись по ДСК. Началось низовое обсуждение. Вспомнили, что ещё несколько лет назад предлагалось отдать участки на бывшей территории д/о активным участникам войны, офицерам Министерства обороны. Но тогда некоторые члены ДСК, включая Г. И. Гояна, возражали, утверждая, что участки должны распределяться среди деятелей искусств или передаваться нуждающимся членам ДСК. Узнав о предложенной кандидатуре, некоторые члены ДСК восприняли свершившееся как руководство к действию. Они собирали все необходимые для этого документы, но им была необходима поддержка правления ДСК. В этой ситуации правлению нужно было сохранить нейтральный статус, и председатель правления санкции не давал. Заручившись поддержкой председателя ревизионной комиссии, член ДСК Г. И. Миценко поехала в Мособлисполком и, предъявив на приёме свои документы, включая планы дома и участка, где проживала, доказала, что, проживая на четвертушке дачного строения с полоской участка (полученные после развода родителей), имеет право на улучшение жилищных условий. Мособлисполком принял её доводы во внимание. Так сложился дуэт: Г. Л. Котова и Г. И. Миценко. Но было ещё одно обстоятельство, тормозившее принятие решения по выдвинутым кандидатурам. В эти годы районное БТИ стало работать активнее, и оно предъявило кооперативу целый ряд претензий, связанных с перестройками отдельных дач и возведением незаконных с их точки зрения строений. Всё это легло в мою папку, и я стал усиленно собирать материалы, чтобы предупредить довольно опасные санкции против ДСК. Я регулярно ездил в Пушкинское управление архитектуры и сумел доказать, что примерно у десятка членов ДСК отступлений от утверждённого проекта не было. Однако сохранялись разногласия ещё по значительному числу строений членов ДСК, и необходимо было принимать меры по снятию штриховок. Я в контактах с сотрудниками, ведущими в Пушкине наше дело, сохранял ровные, нормальные и, я бы сказал, добрые дружеские отношения. Но вот незадолго до описываемых мной событий председатель правления Г. М. Белогуров сказал мне: «Что-то они тянут с нашими делами. Пожалуй, я поеду с тобой, чтобы ускорить». Я знал Г. М. как ветерана, как человека, принявшего бой с немцами на пограничной заставе 22 июня 1941 г. и отступавшего затем вместе с нашими войсками, прошедшего всю войну, человека рассудительного и хладнокровного. Он надел свою чекистскую форму, повесил регалии, и мы поехали.

Сначала разговор в Пушкино шёл в умеренных тонах, но общего языка находить не удавалось, это возбуждало Г. М., и он начал повышать голос, закончив обвинениями в необъективности и бюрократизме. Он вошёл в раж, покраснел, и я его долго потом успокаивал.

Перед рассмотрением поступившего заявления о вступлении в члены ДСК и началом всей процедуры распределения участков мы в правлении поняли, что это благоприятный момент для погашения если не всех, то большинства штриховок. Когда Г. М. Белогурова вызвали в Пушкино, и председатель горисполкома давал указания по Г. Л. Котову, был затронут вопрос о штриховках. «Вы там понастроили, мы разберёмся, постараемся решить в положительном ключе». Это обещание начальства было затем в определённой степени исполнено.

Помню первое появление Г. Л. Котова на правлении, которое происходило на квартире Е. И. Горбуновой около гостиницы «Украина». Г. Л. снял в прихожей обувь и сидел на правлении в носках. Ходили слухи, что жена Г. Л. являлась дочерью М. Яснова, председателя СМ РСФСР; для правления этот факт (истинный или ложный) значения не имел. Документы были в полном порядке, ответы на вопросы были краткими, но ясными. Манера поведения скромная и достойная. Г. Л. был принят на правлении в члены ДСК. Довольно быстро был разработан и утверждён проект дачи Г. Л. Котова, строение было возведено, и мы с В. Н. Сергиевским с рулеткой в руках замерили площади построенного дома, но особых отклонений от проекта не нашли. Внешний участок освободившейся территории был предоставлен для строительства Г. И. Миценко. Оставалось ещё два участка. Как попал Е. Р. Симонов в список претендентов? Точно этого тогда никто из нас не знал. Но были предположения. Одно из них сводилось к следующему. Как известно, в 1968 г. умер выдающийся советский режиссёр и актёр, главный режиссёр театра им. Вахтангова Рубен Николаевич Симонов. Его сын Евгений Рубенович Симонов работал режиссёром в театре им. Вахтангова и Малом театре и в 1968 г., после смерти отца, был назначен гл. режиссёром театра им. Вахтангова. Е. Р. и при жизни отца, и после его смерти поставил целый ряд спектаклей, в т. ч. известную «Филумену Мартурано» Де Филиппо, где играл его отец. Популярность театра им. Вахтангова была всегда высокой. По-видимому, на одном из спектаклей побывал кто-то из членов Президиума ЦК КПСС (возможно, Л. И. Брежнев), и на стандартный вопрос «есть ли просьбы?» Е. Р. ответил: «Дачный участок в ближнем Подмосковье», что было, конечно, обусловлено сложившимися тогда у него семейными обстоятельствами. Просьба была занесена в реестр, и с ним были ознакомлены в аппарате ЦК КПСС. Там, наверное, были свои очередники. Вот почему вместе с известным именем Е. Р. Симонова в списке претендентов на два освободившихся участка в ДСК «Работники искусств» появилось имя помощника Генсека, остепенённого сотрудника аппарата ЦК Кузмина. Е. Р. (впрочем, как и Кузмин) побывал на территории и пришёл в правление ДСК. Он высказал свои предпочтения, но ему ответили, что в данном случае правление не определяет приоритеты и ему надо договариваться там, наверху. Спросил он и о процедуре вступления. Я ему сказал, что он может не сомневаться, что его примут в ДСК. Вопрос в другом, добавил я, что вы построите и как это утвердить. Обоих приняли в члены ДСК. Спустя какое-то время Е. Р. показал мне где-то добытые им планы, но затем привёз стандартный маленький домик и поселил в нём актрису Рязанову. Она жила в нём, по-моему, и зимой, была коммуникабельным и весёлым человеком, но вскоре заболела раком и умерла. Избушка стояла сначала пустой, а затем её снесли. Е. Р. нанял архитектора, который создал ему проект кирпичной дачи, больше похожей на дворец. Рабочие на основе этого проекта заложили фундамент и начали вести кладку. Приехавшие сотрудники районного БТИ, посмотрев на всё это, сказали, что они не примут такой дворец ни на каких условиях. Рабочие ушли, стройку заморозили, и помню, как мы с В. Б. Куровым лазали по кладке, вымеряя внутренние размеры этого недостроя.

Я несколько раз встречался с Е. Р., стараясь доказать, что не нужен ему такой дворец и следует умерить аппетиты. Я ему говорил, что его высокие качества известного режиссёра, драматурга и просто талантливого человека входят в противоречие с любыми проявлениями гигантомании или излишнего потребительства. В ответ он ругал не меня, а тех, кто, по его мнению, мешает ему работать и жить. В состоянии недостроя кладка простояла довольно длительное время, затем проект был переделан, и строительство завершено. К этому моменту Е. Р., по-видимому, потерял интерес к дачной проблеме, редко появлялся, а затем передал строение и участок дочери. Насколько мне известно, в новых экономических условиях, после смерти Е. Р. она продала дачу.

Второе дело было связано с распределением земельного участка Г. И. Гояна. В начале 70-х годов Г. И. был вполне работоспособным человеком, интересовался работой правления, и мы, встречаясь, обсуждали с ним эти и другие проблемы. Затем он заболел, болезнь прогрессировала, возраст усугублял положение и, как мне рассказывала соседка, имевшая связи в ГИТИСе, где работал Г. И., ректорат предложил ему освободить должность завкафедрой, на что Г. И. угрожал обращениями наверх вплоть до Генсека. В 1980 г. Г. И. Гояна не стало, квартира и дача перешли по наследству его жене. Она долго на даче не появлялась, и когда я её увидел, обратился к ней с просьбой поискать в архивах мужа старый генплан посёлка с геоподосновой, образца 1936–1937 гг., что тогда нам было крайне необходимо. Через некоторое время она сообщила, что ничего не нашла, в разговоре посетовала на плохое самочувствие. Передо мной стояла пожилая женщина, страдавшая от одиночества. В 1985 г. мы узнали, что она умерла. По просочившимся слухам, квартиру вскрыли, богатую библиотеку Г. И. вывезли и распродали, а имущество расхитили. Сразу же на даче появился крепкий молодой человек, а с ним женщина с малолетним ребёнком. У них, очевидно, были ключи от дома, где они спали. Вначале никаких подозрений это не вызвало. Некоторые же сдавали помещения дачникам. Еду не готовили, а привозили из ресторана на автомашине. Из разговоров с новым жильцом стало очевидным, что он хорошо знал супругу Г. И. Гояна. Потом он стал представляться её родственником, племянником. Документы, затребованные у него правлением, ни о чём не говорили, ибо племянник мог иметь любую фамилию. Так новые жильцы прожили несколько месяцев. Ближе к зиме они исчезли, а через некоторое время, когда в посёлке уже почти никого не было, неизвестные люди сожгли дачу Г. И. Гояна. Подозрение сразу же пало на уехавшего жильца, но доказать что-то никому не удалось.

К этому времени у нас появился новый председатель правления ДСК. Им стала художница Елена Александровна Симонова. Она попыталась расширить состав членов ДСК за счёт привлечения новых деятелей искусства и культуры. Пользуясь её приглашением, к нам приехала Алла Борисовна Пугачёва. Её сопровождал эскорт мужчин во главе с директором труппы и поэтом Ильёй Резником. Они походили по посёлку, посмотрели участки, место им понравилось. Собрались для обсуждения в правлении. Помню, что задал ей вопрос: предположим, что вы построитесь, заселитесь, всё будет у вас хорошо, но вы в фаворе и как мы будем спасаться от толп ваших поклонников и фанатов? Недолго думая, она ответила: «Давайте построим забор вокруг посёлка». Какой забор, подумал я и, вспомнив борьбу Масленниковой, жены С. Лемешева, с лемешихами, вопросов больше не задавал. Правление ДСК со своей стороны снабдило заявление А. Пугачёвой всей необходимой положительной документацией, но должен, к сожалению, сказать, что, несмотря на выдающийся талант, проявленный А. Б. именно в те годы, власти отказали ей в приёме в ДСК: зам. председателя СМ РСФСР (фамилии не помню) наложил вето на её заявление.

Другим претендентом была директор музея на Волхонке И. А. Антонова. Она приехала к нам, всё ей вроде бы понравилось, но, как я понял, сложные семейные обстоятельства не позволили ей принять положительное решение. Были и свои кандидаты на освободившийся участок бывшей дачи Г. И. Гояна. Среди них на первом плане были члены семьи Никитиных. История эта тянется к довоенному времени, когда строился дом отдыха театра Сатиры. Бывший тогда директором театра Сатиры Алексей Яковлевич Никитин сообщил руководству кооператива о своей многочисленной семье, состоящей из родителей, нескольких братьев и сестёр, жены и детей. Учитывая положение А. Я. Никитина, тогдашнее правление ДСК выделило периферийный участок вблизи поймы р. Скалба на строительство дачи для его семьи. Строительство осуществлял отец семейства Я. Никитин. Сам А. Я. относился к строительству, я бы сказал, с прохладцей. Он мне неоднократно говорил, а я знал его давно, примерно следующее: мне эта собственность не нужна (говорил он грубее), с собой я её не утащу. Но время шло, семьи детей разрастались, и на узком плацдарме дачных помещений возникали разногласия. После смерти отца семейства, когда были приняты в члены ДСК его наследники, градус разногласий порой повышался до такого уровня, что правление вынуждено было думать о принятии профилактических мер. Одной из таких мер было расселение семей на освободившиеся дачные участки. При этом участки находились внутри кооператива, и сам ДСК мог решать, кого туда заселить. Власти должны были только одобрить это решение. Таким образом удалось расселить на освободившиеся участки (быв. Гояна) семьи двух братьев – Сергея Яковлевича и Александра Яковлевича Никитиных. Дачные помещения, которые они ранее занимали, были переданы оставшимся представителям этого обширного семейства.

Теперь я хочу рассказать о деле, которым занималось правление и которое возникло в связи с перераспределением членства в даче номер один по ул. Станиславского. Большой дом на этом участке заложил оперный бас Поляев, работавший то ли в Большом театре, то ли в театре Станиславского-Немировича. Было это в самом конце войны или сразу по окончании войны. Строительство шло ни шатко, ни валко, денег на это у Поляева не хватало, и чтобы сохранить складированный стройматериал, он поселил в своём недострое железнодорожного рабочего по фамилии Пушкин с женой и дочерью. Днём рабочий старался промышлять по найму, а дочь его вскоре после войны принесла ребёночка. Семья рабочего нищенствовала, и что это такое, я увидел воочию, когда приходил в дом к Поляеву. Финансовый крах у Поляева в конце концов наступил, семья рабочего своё временное местожительство покинула, а пай и права на участок и дачу перешли к руководителю оркестра и известному музыканту Леониду Григорьевичу Пятигорскому. Л. Г. рьяно взялся за дело, достроил дом, провёл отделочные работы. Как музыкант и педагог он стал обучать некоторых соседских детей музыке и в этом преуспел. Я был мало знаком с Л. Г., но соседи подчёркивали его высокие человеческие качества. Надо сказать, что жил он не один, а вместе с женой, как говорили, когда-то успешно практиковавшей балериной. Но вот он начал болеть, у него обнаружили диабет, который прогрессировал, – во второй половине шестидесятых годов у него отняли ступню. После его смерти права на дачу по наследству перешли его супруге. Но что поразительно: прожив на даче вместе с мужем столько лет, она ничему у него не научилась. Дачное хозяйство для неё было каким-то потусторонним явлением, она просто растерялась от навалившихся забот, связанных с необходимостью поддержания элементарного порядка на даче. Конечно, соседи ей помогали, но надо было учиться брать ответственность и на себя. Она обратилась к родственникам. Был у неё двоюродный брат, который в прошлые годы работал в органах и был начальником горотдела КГБ в Крыму. Пробыв в таком беспомощном состоянии несколько лет, эта женщина пришла в правление ДСК и заявила, что хочет передать права на дачу своему родственнику. Естественно, что там спросили о серьёзности её намерений. Уговаривать или отговаривать её в правлении никто права не имел. Документы оформили и передали пай на дачу новому члену ДСК А. А. Татаринцеву. Он начал проводить ремонтные работы и устранять возникшие за эти годы прорехи. Через какое-то время бывшая балерина снова явилась в правление, заявив, что она была в неадекватном состоянии в момент оформления документов и просит вернуть ей права на дачу. Мы усомнились: нет ли тут каких-то денежных претензий. Вызвали А. А. Татаринцева. Он сказал, что предупредил сестру перед оформлением, что денег у него нет. Через месяц бывшая супруга явилась ко мне на дачу вместе с братом Пятигорского, известным юристом. Разговор продолжался часа два. Его основной аргумент – её недееспособность в момент оформления. «Вы можете это документально подтвердить?» – спросил я. Ответа не последовало. Но мы на этом в правлении не успокоились. Мы договорились с А. А. Татаринцевым, что он предоставит сестре для проживания кухню-сторожку. В какой-то момент она согласилась, а потом отказалась. Но Зеленоградская её манила. Проходя на станцию, я неоднократно видел её сидящей на пенёчке, а глаза её были устремлены в небо.

Через некоторое время в правление пришло известие, что супруга Пятигорского выбросилась из окна своей квартиры на Бережковской набережной, покончив свою жизнь таким путём. А в моей памяти остаётся пожилая женщина на пенёчке, и солнце светит ей в глаза.

Хочу рассказать ещё одну давнюю историю, характерную для того времени. История эта относится к послевоенному периоду, а началась она незадолго до войны. В 1938 г., как сейчас помню, в посёлке появилась большая семья Алексея Петровича Остроумова. До этого семья А. П. Остроумова крестьянствовала в центральной полосе России, сравнительно недалеко от Москвы, и, как тогда случалось, в поисках лучшей доли решила перебраться ближе к крупному городу. Побудительной причиной переезда, возможно, послужило то, что в Пушкинском районе успешно работал родственник семьи плотник-профессионал Прокопий. В семье было пятеро детей и корова. Гнали они корову из родных мест или купили здесь – не знаю, но то, что её молоко было источником жизни – это точно. По прибытии в Зеленоградскую, в посёлок ДСК, А. П. сразу же стал работать по найму: одному забор поставит, другому крыльцо соорудит. Он не являлся мастером плотничного дела как Прокоп, но был смекалистым, а руки были привычными к ежедневному труду.

Появившийся в том же году В. Я. Хенкин с его богатой концертной деятельностью решил поставить на участке кухню-сторожку с печкой, чтобы пользоваться во время зимних наездов. А. П. срубил небольшое по размерам строение и заселился в него с семьёй в качестве сторожа. Помню, что в трескучие морозы 1939–1940 гг. мы с приятелем, пробежав на лыжах с десяток километров по Зеленоградской лыжне и всё-таки изрядно промёрзнув, не находили другого места для обогрева, кроме сторожки на участке В. Я. Хенкина. От печки исходила теплынь, а над кроватью в несколько этажей возвышались нары, на которых лежали дети. Старшей, Марии, было тогда около 15 лет. Ещё до войны А. П. Остроумова назначили комендантом посёлка, но в 1942 г. его призвали в армию. Позже мобилизовали и дочь Марию, которая вместе с другими девушками ухаживала за стадом, гонимым на запад вслед за наступавшей армией и обеспечивающим питание для сражавшихся бойцов. Вернувшись после войны, А. П. по указанию правления ДСК срубил ещё одну сторожку на развилке ул. Станиславского и Неждановой, вообще говоря, для работы правления, но ввиду отсутствия другого жилья поселился в сторожке вместе с семьёй. Надо сказать, что по Уставу тогдашнее правление не могло принять А. П. Остроумова в члены ДСК, так как он не был работником искусств.

К концу сороковых годов правление всё чаще стало напоминать А. П., чтобы он решал свою жилищную проблему и освободил сторожку для заседаний правления. Положение становилось абсолютно безвыходным, особенно с учётом сложившихся в те годы социально-экономических условий. И тогда А. П. вспомнил, что у него есть именитый земляк и работает он не где-нибудь, а в самом политбюро ЦК КПСС. Вспомнил он о члене Политбюро Андрее Андреевиче Андрееве, ранее работавшем председателем РКИ, наркомом путей сообщения и наркомом земледелия. А. А. Андреев был выходцем из Сычёвского района Смоленской области, откуда был родом и А. П. Остроумов. Районный центр Сычёвка расположен у границы Московской области и отстоит от столицы каких-то 300–400 км. Что там написал в своём послании А. П., мне, конечно, неизвестно. Но я думаю, что А. П. сослался на то, что они оба из одной деревни, что положение у А. П. безвыходное, что ему, только что вернувшемуся с войны, отцу многодетной семьи, отказывают в клочке земли для дома, и заканчивал чем-то вроде: помогите ради Бога. Безусловно, А. П. не надеялся получить ответ. Написал для страховки и всё. А. А. Андреев, бывший членом политбюро до 19 съезда КПСС (1952 г.), получив в числе многих писем жалобное послание от земляка, наверное, вспомнил свою малую родину и осознал, что как-то он должен поддержать просителя.

Однако, чтобы там, наверху, в резолюции А. А. Андреев не написал: учесть, рассмотреть или помочь, этого было достаточно для решения вопроса. Власти Московской области и г. Пушкино, получив письмо с резолюцией А. А. Андреева, зашевелились. Вызвали председателя правления ДСК, тогда им был И. С. Зубцов. Ивана Сергеевича Зубцова провести на мякине было трудно. Член КПСС с 1918 или 1919 г. от Тверской организации РКПб, он наверняка заявил, что нарушать устав ДСК он не может, а любая структура, представившая А. П. Остроумова работником искусств, будет разоблачена. И добавил: у вас есть большой жилищный фонд, вот и выделите ему жильё. Тем самым наступил на больную мозоль. Стали искать альтернативу. Я давно наблюдал, что в таких случаях номенклатура старается и рыбку съесть, и в лужу не сесть. Предложили формулу: давно проживает в посёлке, комендант, фронтовик, многодетная семья. И. С. Зубцов, знавший возможности проверяющих органов, ответил: пожалуйста, напишите от своего имени такое письмо, но согласуйте с московской городской организацией, контролирующей ДСК. Такое письмо было получено. А. П. Остроумова приняли в ДСК и выделили участок рядом с участком, который занимала в то время прима театра Оперетты Регина Фёдоровна Лазарева. По популярности она была предшественницей знаменитой Т. И. Шмыги. Получив участок, А. П. Остроумов быстро поставил на нём сруб и освободил сторожку.

Не могу не сказать несколько слов о Марии Ивановне Бабановой, бывшей членом ДСК более 40 лет. При постройке дачи она несколько отступила от типового проекта 1937 г. и возвела небольшой рубленый второй этаж. Насколько я знаю, никаких замечаний по этому поводу она не имела. В жизни кооператива особого участия не принимала, предпочитая направлять на общие собрания своих представителей, но жила на даче довольно часто. Здесь её посещали актёры, критики, театроведы. Здесь я видел направлявшихся к ней актёров А. Лукьянова, Тер-Осипян, критика В. Вульфа. На даче во время войны жили её родители, вывезенные из родных мест в связи с немецкой оккупацией. Мария Ивановна была человеком скромным, сдержанным, что я мог наблюдать во время её посещений по приглашению отца, когда они вместе работали в театре Революции. Я смотрел ряд спектаклей с участием М. И. Видел «Ромео и Джульетту», «Иркутскую историю», «Собаку на сене». Остались в памяти незабываемый голос, грация, очарование образа. Воистину народная артистка. В начале 80-х годов М. И. Бабанова умерла. Прямых наследников у неё не было, и она завещала дачу театроведу Берновской. Некоторые члены ДСК пытались оспорить волю артистки на том основании, что дача является кооперативной собственностью. Но суд не принял этих доводов и передал дачу согласно завещанию актрисы.

Глава 4

«РТ», «Лес» и прочая «Тайга»

Придя в ЦНИИ-108 через несколько лет после окончания войны, я на первых порах не ощущал признаков прошедшего лихолетья. Звуки, оповещающие о воздушной тревоге, канули в прошлое, людей на костылях было мало, и они практически были незаметны, вовсе отсутствовали инвалиды без ног, всё ещё передвигавшиеся по Москве на самодельных тележках с подшипниковым ходом. Встречались сотрудники с приправленным в карман рукавом, но некоторые уже приобрели протезы, что внешне маскировало их инвалидность. Не было непрерывной поголовной двух – или трёхсменной работы; ночью институт в основном пустел, хотя некоторые задерживались допоздна, а то и трудились всю ночь. Карточная система была отменена, «талонная» жизнь закончилась, в столовой, которая размещалась на втором этаже во втором корпусе, работали официантки, но наплыв сотрудников в обеденное время был велик, и избежать очередей в кассу не удавалось.

И всё-таки после нескольких дней или недель пребывания в стенах института «дух» прошедшей войны чувствовался во всём. Первые дни в лаборатории, где я «прописался», ушли на создание рабочего места, беседы с моим руководителем А. А. Расплетиным и на знакомство с имевшейся под рукой литературой довольно общего характера. Затем я решил «проветриться» и посмотреть, где же я нахожусь. Первое, что бросалось в глаза, когда я входил в соседние комнаты, разбросанные по углам свалки из немецких радиоламп, деталей, включая дефицитные тогда малогабаритные конденсаторы 0,1 мкф, и других импортных компонент. На это никто не обращал внимания, каждый, кому это было нужно, подходил к развалу, брал нужное сопротивление или конденсатор и впаивал в схему. Рабочие столы также немецкого происхождения были недавно получены и пользовались успехом, т. к. имели большую, прочную и удобную столешницу и множество выдвигающихся ящиков. Измерительные радиоприборы, главное «оружие» инженера-радиста, стояли частью в металлических шкафах, частью – на рабочих столах. Английские осциллографы «Коссор» соседствовали с отечественными генераторами стандартных сигналов и немецкими авометрами, имевшими защиту от «дурака».

В мастерской, куда я пришёл, стоял гул работающих станков, частично также полученных по репарациям, хотя и старых годов выпуска.

Постепенно осваиваясь, я обнаружил, что большинство инженерного состава лаборатории – фронтовики, кончившие вуз до войны или в первые её годы. Ранения и контузии, случавшиеся с ними ещё совсем недавно, до сих пор дают о себе знать. Некоторые даже лежали в госпитале, который размещался в одном из соседних корпусов. Были, правда, инженеры и техники, ранее работавшие на оборонных заводах, но и они прошли через все атрибуты военного времени, включая авиационные налёты с бомбёжками, голод и чувство страха за родных и близких.

Объект, над которым тогда трудился коллектив лаборатории, назывался «РТ». На мой вопрос, как расшифровывается это сочетание букв, однозначного ответа не получил. Одни предположили, что это радиолокатор танковый, другие – что это есть сокращение от слова «радиотехника». Ввиду того, что в коллективе я был в то время один из немногих, если не единственный, кто имел квалификацию радиоинженера с чёткой направленностью радиолокационщика, мысленно стал перебирать получившие развитие типы РЛС. Одними из первых были созданы РЛС дальнего обнаружения самолётов. Тем самым они работали в системе «земля-воздух». В той же системе функционировали станции, защищавшие гражданские и военные объекты от авиационных налётов противника. Они разрабатывались до и во время войны в интересах повышения боевой мощи войск ПВО. В системе «воздух-воздух» действовали первые РЛС, установленные на истребителях и бомбардировщиках, и, наконец, всем известные радиолокационные бомбоприцелы размещались в основном на фронтовых бомбардировщиках и относились к системам «воздух-земля».

К какой же категории можно отнести станцию «РТ»? Я пока этого не знал. Чтобы понять, надо было обратиться к истории вопроса. Инженеры не очень любили вникать в историю. «Есть задание, значит, будем выполнять. Всего делов». Расплетин был сильно занят, и настроить его на исторические экскурсы я не решался. Помог Гуськов, рассказ которого вместе с воспоминаниями ветеранов и последующим ознакомлением с документами позволил воссоздать некую картину прошедших событий. Я не военный, далеко не стратег, но и я понимал, что к концу отгремевшей войны новое радиолокационное оружие в каком-то количестве имелось на вооружении Военно-воздушных сил, войск ПВО. А самая боевая, самая мощная составляющая нашей армии – наземные танковые войска, артиллерия такой современной техникой не владели. И это при том, что одним из главных инициаторов и сторонников развития радиолокации в СССР было Главное артиллерийское управление. Вот почему представители ГАУ доказывали на всех уровнях, включая Совет по радиолокации, что необходима разработка станции, которая смогла бы резко повысить эффективность стрельбы артиллерии как в наступательных, так и оборонительных операциях сухопутных войск. Кроме того, говорили они, такой тип РЛС помог бы укрепить береговую оборону нашей страны, омываемой многими морями. Понятно, что создание такой РЛС означало бы появление новых систем вооружения, а именно систем «земля-земля»» и «земля-море». Возникали, однако, два главных вопроса: возможно ли создание подобной РЛС и кто за это возьмётся. Расплетин, когда при нём говорили на эту тему, отмалчивался, мнение других ведущих конструкторов сводилось к мысли, что всё это – фантазия. Мировой опыт вроде бы подтверждал такие заключения.

И вот в один из дней на рубеже 1945–1946 гг. Зам. председателя Совета по радиолокации вице-адмирал А. И. Берг собрал совещание, на которое были приглашены представители военных и наиболее крупные специалисты в области радиолокационной техники. В своём кратком вступительном слове А. И. Берг обосновал назревшую проблему, сказав, что необходимость создания новой станции очевидна. По имеющимся данным аналогов такой станции в мировой практике действительно нет, но ввиду важности задачи нужно определить, кому поручить разработку новой станции. Протокольные записи заседания не обнаружены, однако, по свидетельству очевидцев, выступавшие в основном разделились на две группы. Военные инженеры, опираясь на опыт недавних сражений, доказывали, что разработка станций такого типа не только серьёзно усилит боевую мощь войск в наземных операциях, но и вполне возможна при существующем уровне развития радиолокационной техники. Для подкрепления своей позиции некоторые из выступавших представителей военного ведомства изложили своё видение основных параметров будущего технического задания, включая требования по дальности обнаружения, точностным характеристикам засечки целей, разрешающей способности и т. д. По-иному смотрели на сложившееся положение те из выступавших, кто имел уже немалый опыт разработки самих станций. Ведущие конструкторы, учёные, инженеры-испытатели, соглашаясь в принципе с идеей необходимости иметь в войсках подобную станцию поля боя, говорили о том, что до сих пор РЛС в основном функционировали в свободном пространстве, где велось обнаружение и определялись координаты тех или иных объектов противника. Но как можно обнаруживать цели в лесу или даже на местности, обильно поросшей растительностью. Можно ли отличить стоящий танк от стационарной постройки, дома, сарая и подобных предметов. Пока это невозможно, повторяли они, и, следовательно, мы не можем брать на себя решение невыполнимых задач. Сидевший в зале Расплетин пока молчал и внимательно слушал выступавших. У него к этому времени был уже накоплен определённый опыт разработки станций, но он касался самолётных РЛС. Совещание клонилось к тупиковой фазе. Расплетин напряжённо думал. Но вот, обратившись к рядом сидящему Г. Я. Гуськову, произнёс: «Возьмёмся?» Тот согласно кивнул. С этого момента, как говорят биографы А. А. Расплетина, 13 лаборатория спустилась «с небес на землю». Нам неизвестны аргументы, которыми оперировал на совещании А. А. Расплетин, когда давал согласие на проведение разработки станции. Но беру на себя смелость предположить, что это были как субъективные, так и объективные факторы. Назову лишь некоторые из них. Вся жизнь А. А. Расплетина сложилась так, что ему приходилось решать неподъёмные задачи. Не говорю уже о трудном детстве, хотя и в зрелые годы, когда перспективы приёма телевизионных сигналов были весьма туманными, Расплетин взялся за эти проблемы и, преодолевая множество препятствий, довёл дело до успешного финиша. Но вот война, блокадный Ленинград. Личные несчастья следуют одно за другим, но в своём твёрдом намерении помочь фронту он придумывает, как из сданных населением радиоприёмников сделать так нужные армии радиостанции.

Постепенно у А. А. Расплетина формируются жизненные установки. Одна из них гласит: «безвыходных положений не бывает». И в данном случае, когда перед ним возникла новая проблема, он субъективно почувствовал, что не так страшен чёрт, как его малюют, решение будет найдено. Но были, так сказать, и объективные предпосылки для надежд на положительный исход. Расплетин понимал, что для борьбы с помехой в виде местных предметов необходимо, во-первых, сформировать узкий луч, сканирующий в пространстве с возможно большей скоростью, а во-вторых, уменьшить длительность излучаемых высокочастотных импульсов до минимума. Позитивный настрой конструктора и объективные возможности реализации создали основу для разработки концепции нового типа РЛС, которая вскоре была утверждена заказчиком. И хотя работа над станцией «РТ» началась фактически с чистого листа, она велась невиданными даже по тем временам темпами, и уже во второй половине следующего 1947 г. образцы станции были подготовлены к сдаче. Головным исполнителем стал коллектив 13 лаборатории, участвовали и смежные лаборатории 11 (источники питания), 12 (антенная система), 22 (передатчик). Главным конструктором станции «РТ» был назначен А. А. Расплетин, заместителями Г. Я. Гуськов, Е. Н. Майзельс, Г. В. Кияковский, М. Т. Цукерман. Успешно завершившиеся осенью 1947 г. госиспытания станции и последующее за ними внедрение в серию ещё раз подтвердили выдающуюся роль А. А. Расплетина и творческие возможности коллектива 13 лаборатории.

Формальным завершением работ явилось переименование станции, промышленные образцы которой стали называться СНАР-1. Значительная часть аппаратуры станции была переправлена на серийный завод в качестве эталона, но и оставшиеся в институте дубликаты блоков, узлов, механизмов были вполне работоспособны и использовались для проведения всевозможных экспериментов. Одним из таких наиболее затребованных элементов был передатчик, выполненный в виде отдельного, довольно громоздкого блока, который и явился предметом моих первоначальных исследований в институте.

Передатчик для станции «РТ» разрабатывался в смежной лаборатории № 22, которой руководил Б. Ф. Высоцкий, один из ведущих сотрудников института и главный конструктор изделий ПСБН, в которые и входили передатчики такого типа. Высоцкого я хорошо знал, слушал его лекции, но передатчиками занимались его сотрудниками Ивашкевич и Соловейчик, с которыми я вскоре и познакомился. Передатчик работал в импульсном режиме и использовал многорезонаторный магнетрон сантиметрового диапазона волн отечественного производства. Для запитки магнетрона применялся модулятор с активным коммутатором. Модуляторная лампа находилась под напряжением 20 кВ и вместе с накопительным конденсатором обеспечивала необходимый ток для магнетрона, выдававшего примерно 100 кВт импульсной мощности. Передатчик испытывался при длительности пусковых импульсов 0,5 мкс. Согласно заданию мне предстояло исследовать возможности передатчика в режиме укороченных импульсов, обеспечив путём переработки схемы снижение длительности на порядок или хотя бы на полпорядка. Поначалу было вообще неясно, на какой схемной базе формировать такие узкие импульсы. Проанализировав имевшиеся возможности, я остановился на схеме блокинг-генератора, теория и техника выполнения которого были тогда в стадии зарождения. Заказали узкую гиперсиловую ленту, затем навивали её на заранее подготовленные шпули. Получали магнитные сердечники диаметром 10–15 мм, на которые наматывали катушки трансформатора. Технология отрабатывалась на ходу. В процессе настройки блокингов малой длительности пришлось испытать множество трансформаторов, но схему запитывающего подмодулятора всё же удалось создать. Чтобы рассмотреть полученные импульсы, перепробовали разные типы осциллографов, большинство которых имели низкоскоростные развёртки. Остановились на «Cossor», который на предельной по скорости развёртке в ждущем режиме дал ожидаемый результат. Но это был лишь начальный этап работы. Запуск передатчика производился короткими импульсами от нового подмодулятора. Однако передатчик не выдавал выходной мощности. Сменили несколько магнетронов, но эффекта не было. Пошёл обсудить сложившееся положение с «отцами-основателями». Андрей Борисович Ивашкевич, человек невысокого роста, с хорошо поставленным голосом, начав издалека, ссылался на теорию. «Эта схема модулятора наиболее универсальная и должна работать в большом интервале длительностей импульсов. Почитайте теорию, есть отдельный том Массачусетской серии». Соловейчик, радиоинженер довоенной закалки, загадочно помотав седой головой, удалился и, вернувшись, передал мне высоковольтную цепочку, состоящую из дросселя и сопротивления, и коротко сказал: «Попробуйте поменять». Я поблагодарил и удалился. Проще всего было полистать книгу, с которой ранее уже знакомился. Сложнее что-либо поменять в передатчике – высоковольтном устройстве с несколькими степенями защиты и многократной изоляцией от возможных пробоев. Конструкция была сложная, и на разборку и смену поначалу уходило несколько дней. Этот опыт мне пригодился в дальнейшем, когда пришлось эксплуатировать станцию в реальных условиях и, в частности, нередко ремонтировать сам передатчик.

Углубившись тогда в изучение схемы передатчика, я постепенно пришёл к выводу, что необходимо освободить её от паразитных ёмкостей, препятствующих работе на коротких импульсах. Съездил на завод-изготовитель и попросил испытать магнетроны в режиме укороченных импульсов. Поменял накопительный конденсатор и трансформатор запитки накала магнетрона. Отключил те элементы схемы, которые ранее использовались для компенсации спада импульсов. Несколько месяцев работы, и передатчик стал выдавать сверхкороткие высокочастотные импульсы. После окончания практики в 1948 г. я официально влился в коллектив института. Что представляло собой тогда одно из ведущих научных учреждений страны – ЦНИИ-108? Руководил институтом академик А. И. Берг, выдающийся учёный и крупный организатор науки. Человек с широким кругозором, обладавший большим авторитетом в научных кругах, он сумел в короткие сроки укомплектовать высококвалифицированными специалистами того времени практически все направления в области радиолокации, радиофизики и радиотехники. При этом умело пополнял зрелый кадровый корпус молодыми инженерами и техниками, недавно окончившими вузы и техникумы. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые данные об расположении научных школ и направлений, разместившихся тогда в стенах института. На четвёртом этаже правого крыла первого корпуса находились радиофизики – специалисты в области распространения радиоволн и электродинамики. На том же этаже, чуть поодаль, располагалась лаборатория теоретической радиотехники, руководимая профессором И. С. Гоноровским. В левой части того же здания при отдельном входе находилась лаборатория СВЧ приборов профессора М. С. Неймана.

В левом крыле первого корпуса, на втором и частично третьем этажах располагалась антенная лаборатория, которой в первые годы руководил Е. Н. Майзельс, а затем профессор Я. Н. Фельд.

Несколько в стороне, на том же третьем этаже, работала лаборатория полупроводниковых приборов профессора С. Г. Калашникова.

Во втором корпусе, который во время войны использовался под госпиталь, размещались лаборатория приёмных устройство под руководством Л. Ю. Блюмберга и лаборатория Н. И. Оганова с многопрофильным характером деятельности, разрабатывавшая среди прочего передатчики для РЛС. Третий этаж корпуса занимало бюро новой техники (БНТ), выполнявшее важную роль по информации специалистов с новинками технической литературы, включая, конечно, периодику. На последнем этаже этого же корпуса находился зал, наполненный кульманами: здесь работало одно из важнейших подразделений института – конструкторское бюро. КБ во главе с Г. С. Ханевским объединяло механиков, т. е. конструкторов различных механизмов и машин (В. Е. Нечувилин, Н. Чичеров, Н. Г. Щедрин, Е. А. Власов и др.), радистов, т. е. конструкторов, переводящих электрические схемы в блоки, линейки, узлы и т. д. (С. И. Добромыслова, М. С. Почталина, Ф. Ф. Зенько, С. П. Зензеров и др.) и комплексников, создававших конструкции станций (М. Т. Цукерман, Л. М. Табачников, М. З. Свиридов и др.). Вместе с конструкторами работали технологи, которыми руководил П. М. Бушминский.

В институте было также несколько комплексных лабораторий, работавших в основном по государственным заказам. Эти лаборатории отвечали за идеологию станции, разрабатывали наиболее ответственные блоки и узлы, выдавали технические задания смежникам, проводили текущие испытания, сдавали станцию госкомиссии. Среди комплексных лабораторий была уже упомянутая мной лаборатория, руководимая Б. Ф. Высоцким, и лаборатория № 13 во главе с А. А. Расплетиным, которая и стала для меня своеобразной alma mater. К моменту моего прихода лаборатория состояла из высокочастотной группы (Г. Я. Гуськов, П. П. Михайлов, М. А. Дмитриева), дальномерной группы (Г. В. Кияковский, К. П. Гаврилов, М. И. Попов), группы приёмных устройств (В. Ф. Илюхин, И. М. Евтеев), разработчиков индикаторных устройств и НЧ техники (С. В. Хейн, Е. Г. Разницын, Л. И. Буняк, А. И. Ширман) и мастерской (И. В. Кабанов).

Летом 1949 г. после моего короткого отпуска меня вызвал Расплетин и сказал: «Приступайте к разработке нового индикатора “В”. Он должен иметь скоростную развёртку по дальности, существенно более высокую линейность и по строкам, и по кадрам. Выберите трубку со средним послесвечением, чтобы не было хвостов на отметках. Не забудьте про маркеры. Наработайте материал, сейчас идёт НИР, и через несколько месяцев выпустим отчёт». Более подробные технические требования Расплетин обещал выдать позднее.

Выполняя задание, начал знакомство с литературой. Отечественных книг было ещё мало, но стали появляться переводы с английского. Делали переводы профессиональные переводчики, но под руководством опытных радиоспециалистов. Я к тому времени окончил городские трёхгодичные курсы иностранных языков, но без регулярной практики знал английский всё-таки посредственно. Тем не менее обратился к оригиналам, т. е. текстам книг, которые закупались БНТ за валюту и которые хранились в институтской научно-технической библиотеке. Помню, был специальный том Массачусетской серии, посвящённый электронно-лучевым трубкам и устройствам на их основе. Он давал довольно развёрнутое представление о предмете, который меня интересовал, но чувствовался отрыв от тех задач, которые решались в нашей стране. В частности, магнитные системы отклонения луча (развёртки) сильно зависели от параметров электронно-лучевых трубок, выпускаемых промышленностью, а они были, конечно, различными у нас и за рубежом. Ознакомившись с номенклатурой электровакуумных изделий (ламп, трубок и др.), освоенных в послевоенные годы нашими заводами, я ещё раз убедился, что напряжённая работа Совета, а затем Комитета по радиолокации совместно с промышленностью давала зримые плоды. Конечно, были и аналоги зарубежных вакуумных изделий (немецких, английских), но появились и новые, оригинальные образцы этого вида техники. Разработка должна была вестись с использованием отечественной комплектации. Наличие данных о главных параметрах вакуумной базы облегчало мою задачу, и я смог сделать прикидочные расчёты по основным схемным узлам. Предстояло также дать намётки на изготовление оправок для будущей намотки магнитной системы отклонения луча, чем я и занялся. Собрав исходные материалы, я смог приступить к написанию отчёта по заказу, который условно назывался «Импульс». Названия давались спонтанно, поэтому на протяжении моей деятельности мне неоднократно приходилось участвовать в заказах, зашифрованных словом «Импульс». Но это было потом, а в 1949 г. я впервые принялся за написание отчёта по научно-исследовательской работе (НИР), заданной к тому же постановлением правительства СССР. Времени на написание было крайне мало, работали и по ночам. В таком положении был не только я, но и многие мои коллеги-разработчики будущей станции. Об отсрочке представления отчёта не могло быть и речи. Отчёт, подписанный главным конструктором А. А. Расплетиным, был сдан точно в срок. Там есть и моя глава «Индикатор точного пеленга».

В конце того же года (1949) произошло несколько событий, повлиявших на мою дальнейшую жизнь.