Три ноты на самом краешке Земли

– Сопли надо глотать! – снова с необычной для него резкостью сказал командир, не глядя на флагманского специалиста. – Задержка только за вами. Полчаса назад мы должны были отойти от пирса! Нам еще загружаться в бухте Адонис, там ждет ценный груз.

– Отойдем через час, товарищ командир, – вдруг спокойно заверил старлей Ребров, и командир обернулся к нему.

– Только не лай командир, да? Спасибо, успокоил, как собаку погладил… Десяток минут, ерунда…

Командир корабля и в самом деле будто бы успокоился, закурил и вдруг выпалил, но не во весь голос – присутствие старшего начальника сдерживало его:

– Ерунда – кабы погон на нас не было!

Тот, кто его знал, видел: гнев командира только зрел, до девятого вала дело не дошло…

НШ вопросительно смотрел на Розова, но тот только руками разводил, мол, как хотите, а погоны здесь не причем.

– Что там, Александр Никифорович? Только… о соплях мы уже слышали.

– Ну что… Ферма действительно гнутая… А пальцы не гнутся…

– Флагспециалист! – высоким и очень недовольным и некрасивым голосом окликнул Розова начальник штаба. – Что вы, действительно, пускаете сопли… В другие дни и пару минут на верхней палубе не бываете…

С Розовым стало происходить нечто необычное. Он, очевидно, терял всякий интерес к тому, что слышал здесь… Розов из тех многих и многих специалистов среднего звена, кто очень тяжело переживал принижение и унижение своей профессии. Ракетную подготовку он видел доминирующей, т. е. адекватной назначению самого корабля. Но давно понял, что его интерес глубоко не совпадает со служебными установками, которые приспособлены к интересам штабов. «Таковы реалии, Никифорович, смирись!» – говорили ему дружески, видя, что готов горы двигать. А вскоре и сам мог насыпать гору «важных» пунктов, почему ракетной подготовкой не грех и пренебречь, ради общего спокойствия и особо – береговых чинов. И все-таки… Нет-нет да всплывало одно маленькое «Почему?». Бывало, до тошноты мучило: «Я ведь ракетчик! – но это никому не нужно. Подметало, выгребало…». А ниже – до матроса – что с них спросишь? И обидно было до слез за отсиженное и выученное, передуманное и задуманное с училищной скамьи, будто тебя тихо, но нагло обокрали, выбросив твое понимание службы за борт – море все стерпит.

– Что вы от меня хотите в эту минуту? – голос Розова выдавал крайнее напряжение, но ни командир, ни НШ не почувствовали приближение взрыва.

Командир слышал только таймер перезагрузки, и вопрос его прозвучал откуда-то сверху:

– Доложите сейчас в присутствии офицеров, что нужно сделать и как быстро, чтобы мы могли, наконец-то, оторвать ж… от пирса? Мне за корабль стыдно, за его беспомощность, понимаете?

Этими словами командир действительно надеялся помочь делу… Только НШ опять поморщился, да и всем остальным стало как-то неловко…

– Старпом, – быстро сказал НШ, делая Лацкому знак рукой, – сходите на шкафут, чтобы там окончательно не вымерзли…

Розов смотрел не на командира, а куда-то в переборку и щеки его надулись от возмущения. – Я вам доложу, что вам за корабль должно быть стыдно по другой причине. Вы знаете, что проект остро нуждается в усоветшенствовании…

Первым опять сориентировался НШ. Он сделал быстрый жест мичманам и те, неуклюже повернувшись, исчезли из каюты.

– Вы, командиры, почему молчите? Если дадут корыто вместо корабля, вы и ему будете рады? Потому что для вас корабли просто кормушка…

– Тебя и вправду продуло, Ф-2? – язвительно спросил НШ.

– В правду! В правду! – не менее язвительно скаламбурил Розов. – Когда вас в совесть продует? За корабль им стыдно… Вам выгодно иметь сотни штатных дешевых работничков. Прибыль во время ремонта рекой течет… Система работает без сбоев, да? Может быть, мне замолчать, товарищи командиры?

– Чего уж, любопытно, – и командир корабля посмотрел на комбата, но тот не отвел взгляда, слегка пошмыгивая отогретым носом.

– Это давно любопытно, – еще более остервенелым голосом продолжал человек, похожий на вулкан. – Опять загнали на корабль сотню ребятишек… И вы первые знаете, что моряками они никогда не станут…

Мамонтову показалось, что простуженный офицер хочет что-то достать из-под шинели, и обвинений", и невольно увязывал демарш Розова с поведением Лейтенанта… Но Розов только одернул верхнюю одежду, и взял за плечо Реброва, командира ракетной батареи.

– Зачем вам такие специалисты? Срочники моют, драят, красят, а эти надсмотрщики у них. Он – и командир кубрика, и обеспечивающий в бане, и в столовой, и при подъеме и отбое, и при работах на берегу – обычное дело. А то, что он ракетчик, высокого класса – для вас несущественно. Как будто и нет. Но он есть, черт возьми! И этот! И тот – лейтенант Радотин. В каюте у себя учит свой расчет… И третий, и четвертый… Они есть, но их придавили…

– А вы? – усмехаясь одними губами, спросил НШ.

– Что – я? На корабле срывают мои занятия. По-старпомовски жить – тут не служба, а сплошной аврал. Правильно! Если людей не обучать, то их нужно гонять с утра до вечера – надсматривать… Естественно, в кубриках появляется своя самоорганизация дикой стаи… Реальность неизбежная, если у службы нет смысла!

– Вот с вас и начнем разбираться с состоянием ракетной подготовки, если норматив вас самого уже два раза накрыл и перекрыл… – НШ улыбался, он, видимо, хотел снять остроту разговора, но…

– А вы, товарищ капитан первого ранга, мне не угрожайте! – Розов набычился так, что, казалось, началось извержение вулкана, а до этого было лишь выпускание пара. – Я с ядерным боезарядом работаю и… совсем не угрожаю вам… И не думаю даже… Но… от расстройства нервов фейерверк может случиться немалый…

Зависла тишина, и Мамонтову показалось, что в каюте никого нет. Всех вернуло к реальности банальное шмыгание носом командира ракетной батареи, и было оно особо тонким, напевным и артистичным… Таким, что Мамонтов с минуту вглядывался в тяжелое лицо ракетчика Реброва, которому, как он знал, всего лишь двадцать четыре от роду. Они встретились взглядами, и тот так протяжно «шмыганул», а в глазах мелькнула ирония: мол, неплохой у меня аккомпанемент коллеге, когда он дерет наших флотоводцев…

– Никто не оспаривает твою квалификацию, Розов. Но корабельного инженера-ракетчика пока нет… И ты должен учитывать замыслы командования: кораблю надо двигаться… Сделайте свою работу по инструкции и… по совести – НШ говорил с ледяным спокойствием, выпрямившись, сцепив пальцы рук на столе, тогда как командир, наоборот, казалось, утонул в низком кресле у переборки…

Ребров вышел первым, а Розов задержался и с безразличным лицом «отмочил» на закуску:

– Я, конечно, ничего изменить не могу в накатанной системе, но делать вид, что все нормально, что я один из винтиков – тоже, извините…

И вышел при полном молчании «верхов».

…Молчали в каюте флагмана долго. Вполне возможно, что не будь там Мамонтова, ни НШ, ни командир так и не заговорили бы между собой. Десяток лет разделял их служебные пути. Но дело даже не в годах, а в разных взглядах на службу, на управление людьми и кораблями. Но объединяло их одно – именно то, о чем прогрохотал здесь Розов. Для этих зрелых, но совсем еще не старых мужей, явление голого смысла, а точнее бессмыслицы их службы, было весьма малоприятным. Возможно, они могли бы еще спорить, приводить доводы в пользу своей обремененности теми же мелочами службы… Но не между собой, не друг другу.

– Вот так у нас повелось, – прервал молчание НШ, обращаясь к Мамонтову, – национальная черта, что ли? Даже небольшой деловой разговор в ходе перекура – куча амбиций, принципов, претензий… смех один.

Мамонтов кивал в ответ головой, понимая, что смех-то горький. Понимал и то, что оказался лишним в каюте, но решиться попросить его отсюда (или даже с самого «закрытого совещания») охотников не находилось. Он «прилипал» к месту даже среди высоких чинов, примеряя роль государственного человека. Но бывало просто из любопытства, как молодому еще офицеру, хотелось узнать, кто чего стоит на службе.

– Ты видел лица – комбата, мичманов? – задал НШ вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь, просто из желания поделиться наблюдениями. – Своих чувств они не скрывают… Что происходит? Брожение, что ли, в экипаже?.. Утренняя выходка Лейтенанта вашего… Что это?

НШ, видимо, очень хотел, чтобы командир высказался, не молчал. Как опытный моряк он знал о значении настроения командира в предстоящем одиночном походе корабля. Но командир молчал. Он сидел в полумягком кресле, откинувшись на спинку и запрокинув голову, будто стрелял куда-то подбородком, медленно лениво курил. Уровень авторитета позволял и молчать, и курить. Впрочем, Мамонтов вполне мог предположить, что командир просто не слышал умозаключений начальника.

Замолчал и НШ. Он встал и, разминая ноги, отошел к иллюминатору, широкому и прямоугольному, как окно. Напряжение ветра чувствовалось даже сквозь толстое стекло и хорошо было видно то место, откуда гнал шквал за шквалом суровый повелитель морей. Правее мыса, за далекими береговыми сопками готовилась кровавая драма заката. Туда спешили тучи похоронить Солнце, но оно висело еще высоко и распалило чудо-костер в полнеба, и лучи его, как щупальца гигантского кальмара, тащили в топку уж не тучи, а некие загадочные темные места, окровавленные по краям. И ветер едва успевал уносить оттуда ноги…

Краешек небесного "чистилища» был виден и Мамонтову… Он понимал молчание отцов-командиров и знал другую сторону ситуации. Внезапную атаку Розова приняли на себя не флотские щеголи-карьеристы, а офицеры-трудяги. НШ в свое время много лет считался лучшим старпомом из крейсерских (поэтому он так ревностно относился к действиям Лацкого). Сейчас его ценили в бригаде за решительность, быстрый и цепкий ум, умение разобраться в любой проблеме до мелочей…

Ну, а «Дерзкий» несмотря на провалы в организации службы, считался кораблем, который фактически мог выполнять боевые упражнения в любое время. Среди всей суеты и неразберихи, авралов и проверок, посторонних работ – среди всего, чем наполнена береговая жизнь плавсостава, существовала невидимая постороннему глазу забота командира о боевой организации корабля. Жесткая схема боевых расчетов, с ее взаимозаменяемостью или наоборот – ставкой на одного, но очень толкового специалиста – именно это слаживание забирало львиную долю командирского времени.

Командир и нового ракетчика нашел сам, настоял на зачислении в экипаж, хотя в управлении кадров изложили ему сомнения в личных качествах «суперспециалиста»… Теперь новичок уже ждал корабль где-то на берегу. Старпом Лацкой, в недавнее время пожелавший что-то изменить в боевых расчетах, натолкнулся на жесткую отповедь…

Да, никто не мог упрекнуть старших офицеров, что они «экономили» себя на службе. И все же… Розов был прав! Что бы ни вменять в заслугу, существовала иная шкала оценки службы. Какая – мучительный вопрос для Мамонтова. Будто задал его Лейтенант!

НШ отошел от иллюминатора с брезгливо растянутыми губами, что всегда знаменовало редкую рассеянность в его настроении. Командир из своих клубов дыма это приметил – начальники переглянулись, и оба, видимо, поняли, что откровенного разговора не избежать. Но каждый из них, естественно, по-своему понимал «откровенность».

– Четыре дня похода, а будто месяц позади. Что с вами будет через месяц похода! – НШ с видимой неохотой вернулся за свой стол. – Что у тебя со старпомом?

Командир усмехнулся. Вполне возможно, и ушел бы от прямого ответа, но… На фоне «розовых» откровений это выглядело бы мелковато. Розов поднял планку прямоты…

– Не даю поводов к его изворотам, чтобы понаблюдать: откуда идет напряженность. Выводы у меня неутешительные. Хороший офицер – очень организованный и грамотный. Но любит личный успех раньше успеха экипажа… Не чувствую, что могу на него опереться. Нестыковки, неточности в управлении он не сглаживает, будто выжидает, когда разойдутся круги: «командир опять проворонил…». Видимо, так представляет самоутверждение – где-то вне корабля имеет ориентир…

Мамонтов подобрался весь на своем жестком стуле. Он точно знал, что между командиром и Лейтенантом отношения сугубо служебные и никаких душещипательных разговоров между ними не водится… «Самоутверждение вне корабля»… Еще чуть-чуть – и старпома назовут «агентом берега» вслед за Лейтенантом… Откровенность в разговоре начала зашкаливать, и Мамонтов хотел уйти, но выручил вошедший без стука капитан 1 ранга Ляшенко.

– Не помешаю?

НШ, не поворачиваясь, бросил: «Заходи, Степаныч», и продолжал буравить командира взглядом, в котором сквозила нетерпимость в градусе возмущения. Натянутость ситуации стармор истолковал по-своему.

– Да вы не сильно жмите. Успеем! Все-таки не война. Там такое творится – брызги налету замерзают, – Степаныч поежился, усаживаясь на диван, причем так основательно, словно собирался провести здесь остаток дня. – Ну, с этим молодым человеком мы тоже сегодня встречались и хорошо знакомы.

И старик-капраз приветливо улыбнулся Мамонтову, и тот с готовностью улыбнулся в ответ, хотя ни сегодняшней встречи, ни близкого знакомства не припоминал.

– Мы, Степаныч, сейчас о другом… Управляемость экипажа на данный момент… Годковщина…

– А кто-нибудь и когда-нибудь управлял годковщиной-дедовщиной? – хохотнул Степаныч с дивана.

НШ опять выскочил из-за стола и стал мерить каюту короткими шагами.

– Подождите, подождите! Мы, в больших рангах уже, мы можем адекватно оценить обстановку или нет? Тридцать процентов экипажа – зеленые юнцы. Наверху, у командира со старпомом, наметился раздрай… Это крен на опасных углах!

Ляшенко согласно покивал головой. Командир молчал и глазами следил за передвижением НШ по каюте.

– Уж, постучали… пока только ракетчики, – и Александр Иванович побарабанил по своему темечку, – хотят убедиться, что у нас там не прокисло…

– Тогда давайте станем к стенке и будем отрабатывать первую курсовую задачу, – командир вызывающе посмотрел на НШ. – Так положено сделать, если мы адекватно оцениваем обстановку. Начнем с нуля. Но экипаж этого не поймет, моряки знают о задачах похода… Если для дела, то нужны практические упражнения, стрельбы… Экипаж сплотится.

НШ остановился у иллюминатора и оттуда, повернувшись к командиру, смотрел на него с абсолютно окаменелым лицом. И командир закончил свою мысль:

– Не позволяет обстановка. Нужен аховый труд всех, чтобы в кратчайший срок обучить. Но такого настроя в экипаже нет. Проще – разделить экипаж на «молодых» и «старых», «умех» и «неумех» – и почивать. Есть такие, кто лучше других умеет так служить… О них мы уже говорили, – командир резко поднялся из кресла. – Александр Иванович, прошу «добро» на шкафут – еще раз лично убедиться…

Командир вышел, НШ повернул голову в другую сторону, наблюдал с большим интересом за развитием драмы на небесах – тучи надвинулись на вселенский пожар, и от него полетели далекие отблески в вышине. «А вы боялись, что солнце окажется победителем?» – хотелось спросить Мамонтову, потому что сильно подозревал в лютом «практицизме» людей, знающих «битвы» в служебных кабинетах и коридорах, их предсказуемые итоги.

НШ задержался у иллюминатора. Он служил на Дальнем Востоке третий десяток лет и никак не мог привыкнуть к ощущению кричащего сиротства, разлитого в каждой его картинке – мыс ли то, остров, бухта, сопка… Первородное сиротство! О нем вещал и ветер – быстроногий гонец той страшной драмы, которая наметилась и высоко, и далеко.

Александр Иванович лучше Розова знал, что флот болен. Это чувство покалывало даже в минуты наивысшей радости в службе. Предчувствовал, что береговая тирания над плавсоставом закончится печально. Боевая учеба? Всего лишь эпизод…

Многих поддерживает мысль о воспитательной роли службы – преодоление искусственных трудностей и лишений, якобы автоматически выковывает сильные натуры. Увы, далеко не всегда. Он помнит себя лейтенантом, лез во все дыры, испытал себя в любом флотском деле… Все удавалось! Но не помнит, чтобы его сильно интересовали подчиненные как личности. На кропотливое обучение времени не хватало! А понять характер, всмотреться в лица, что-то исправить, – о, облака…

Много раз наблюдал с чувством похожим на предчувствие беды, как сходят в барказ очередные «дембеля»… Он бы не хотел, чтобы его дочь встретила на своем пути даже лучшего из них. Великолепные приспособленцы с набором цинизма и хамства, радостные оттого, что остались живы и здоровы, что удалось передать молодым, как эстафету, те издевательства и унижения, которые терпели сами. Он хотел бы что-то им сказать, что-то исправить… Самый реальный итог его службы уходил барказом к берегу, как самая совершенная бомба замедленного действия… «Прощай, капраз!» – кричали ему снизу, задирая белые лица, потому что последние месяцы редко выходили на верхнюю палубу, отсыпались. Конечно, исключения были, но общую картину они не меняли…

Можно понимать ошибки, но как служить дальше, если все время думать о них? И НШ от иллюминатора косился и на особиста: «уж если Розов так осведомлен, то этот гусенок знает все». Да и могут ли быть секреты в море, на корабле?

В паузу вклинился скрипучий голос «морского деда»:

– А я, Иваныч, командира поддерживаю. Что значит – «управляемый экипаж»? Добиться четкого выполнения пяти-шести команд, имитации борьбы за живучесть, безупречного проворачивания оружия и техники?.. Знакомо! Но это не «управляемый экипаж» – будем откровенны, мы это знаем. Управлять… править… Изначальный смысл слова подзабыт, и мы теперь хотим только болванчиками двигать. А ведь «править» – это…

НШ вернулся к своему столу, а старый каперанг запнулся и помогал себе движением правой кисти, будто наматывая тонкую нить мысли.

– Это… Взвешивание… Чтобы каждый соответствовал призванию моряка всегда, а не только по команде! Внешнее соответствовало внутреннему! По смыслу правят дело, а потом и людей…

– Чудные вещи ты говоришь, Степаныч, – и НШ уселся так, будто собирался долго слушать ветерана флота. – Давай дыбу соорудим вместо карцера и будем всех время от времени править – от матроса до… старпома на предмет преданности делу. Морю нужен дока-моряк!

– Да, но приходит это позже… Молодежь – в тесных отсеках не проведешь. Чем жив экипаж – они угадывают безошибочно! Для них это даже не знание, а сам воздух. Точно улавливают они: готовность к бою действительно Смысл трудов флотской братии, и тогда нужны специалисты, или вокруг враждебная среда, и нужно бороться за личное выживание.

НШ не пытался возражать, поняв, что разговор вышел на другой уровень, и говорить о следствии нелепо, коли обнажилась сама причина, и она кровоточит. А Степаныч волновался, и было видно, что он хочет быть убедительным – уж если заговорили о причинах бед моряков.

– Я могу сказать еще прямее и страшнее: само слово «долг» матросу, может, и непонятно уже! Отпустили ему этот долг, отдав его воле волн – в виде начальника-карьериста, а по-русски прохиндея. Есть такие! и вороватые политработники смотрятся среди них особенно! Как стать боевым номером? – и Степаныч повернулся к Мамонтову, видимо, давно приметив, как пристально следит тот за разговором. – Скажи, горящий глаз, какая самая большая опасность подстерегает на службе молодых? А то мы, старые, уже забыли…

И стармор с откровенным азартом впился в старлея колючим взглядом. Но особист совсем не растерялся, а будто ждал такого поворота в разговоре, вспыхнул, как порох, неожиданно для самого себя:

– Конечно, разочарование! Разочаровался вчерашний пацан, можете его вымуштровать до блеска, а моряком он не станет никогда. С любовью к морю рождаются все, но моряков мало… Ими становятся те, кто сопротивляется… прохиндеям ломать крылья.

НШ удивленно посмотрел на старлея и вполголоса проговорил: «Ну что за день, что за день… Сплошные терзания». Старик, как вещий колдун ткнул рукой вниз, в палубу:

– Нам проще замыкать суть службы, прикрасить. А там внизу… Там болеют, ох, как болеют за него.

Голос старпома в динамике ворвался шквалом:

– Товарищ начальник штаба! Через десять минут изделия будут на штатном месте. Я предлагаю начать приготовление, чтобы не задерживаться…

– Не надо, старпом! – быстро ответил НШ. – Дайте им спокойно закончить – до последнего мазка. Только после доклада командира БЧ-2! Передайте командиру, если он еще у вас.

– Есть!

– Ну вот, – повеселел начальник штаба, потирая руки. – Ужинать будем на рейде. А может быть дадут «добро» двигаться в бухту Адонис, а? Я знаю, – и Александр Иванович, как мальчишка, заговорщицки наклонился в сторону Ляшенко и тихо, как о большой тайне, сообщил, – там стоит мой крейсер, старый утюг, на котором я старпомил почти шесть лет.

И он тихонько засмеялся, иронично, видимо, над тем, с какой нежностью было сказано им: «старый утюг».

– Сейчас, говорят, рассадник годковщины, – с искренним сожалением вставил въедливый стармор, а получилось, будто укорил.

НШ промолчал, деликатный Степаныч, чувствуя неловкость, решил ее загладить:

– Мозговая атака на проблему у вас идет мощная, но почему-то узким составом.

– Когда два офицера на борту имеют одно мнение – уже хорошо, – усмехнулся НШ. – а нас трое.

– Напоследок я расскажу вам одну историю, как наши молодые офицеры пробуют реализовать себя на все сто!

– Если успеешь, Степаныч, – шутливо строго предупредил НШ, посмотрев на часы.

– Я мигом… – но Степаныч вдруг задумался и стал очень серьезен, как поп перед молитвой.

– Давно было… Честно говоря, и не помню фамилию… Даже обидно. Ну ладно! Суть в том, у нас в соединении вдруг объявился отличный корабль. Ходит, стреляет – без послаблений! годковщины нет! Проверяли – все хорошо. А когда копнули глубже, за голову схватились. Организация службы противоречит уставу. За четыре месяца пока молодой командир БЧ-2 капитан-лейтенант заменял старпома – тот учился, потом отпуск – было введено столько новшеств, что они изменили экипаж до неузнаваемости. Врио старпома ничего не делал сам – он выполнял волю офицерского коллектива. А она, заметьте, была единодушной. Они приняли молодое пополнение, и на месяц отделили его от остального экипажа. Заявил потом комиссии в штабе; молодых угнетают не годки-злодеи, а собственная беспомощность на корабле… Мы открыли им корабль, у них выросли крылья – и они сделали его отличным!

Стармор умело передавал наполеоновский пафос молодого "карьериста".

– Лично командиры БЧ, он сам как старпом «открывали» корабль, его норов как живого существа. Через два месяца юнцы взяли на себя основную нагрузку и в море, и у пирса… А было их ровно треть экипажа…

Ни возразить, ни подивиться истории Степаныча не успели. В каюту вошел командир корабля, за ним командир БЧ-2 Бакин – грузный капитан третьего ранга. Лицом приветлив, но с цепляющим взглядом, создающим впечатление, что он тебя берет на прицел – это давно подметил Мамонтов. Вошел Розов, а чуть позже и старпом… И сразу они сгрудились у стола начальника штаба. Когда ракеты упаковали, распри вмиг забылись, и все, кто был причастен к событию, обсуждали итог вдохновенно…

Стармор Степаныч не проявил никакого интереса к ракетно-ядерному вопросу – кажется, он еще продолжал вспоминать детали тех давних событий, о которых не успел толком рассказать. И Мамонтов, улучив момент, вежливо спросил:

– Товарищ капитан 1 ранга, а как сложилась дальше судьба того каплея?

– А-а… Его переместили на Сахалин, потом на острова, строго по специальности, чтобы не командовал больше никогда. Прислали корреспондента, и тот написал так, что… Восток-то у нас… есть, куда послать!

Стармор вдруг наклонился к особисту и кивнул на шумный разговор у стола, улыбнулся снисходительно, как взрослый, наблюдая игры детей:

– Бога за бороду держат, заняты настоящим делом… хлеб отрабатывают. Дяди забыли и никогда не вспомнят всерьез о тридцати процентах живого балласта… о разочаровании службой.

– Вытянут, выучат! – чуть ли не обиженно возразил Мамонтов. – Тут действительно умеют стрелять, вы же знаете. Скоро на борт прибудет толковый ракетчик Шевелев… Будет кому учить.

– Как? Как фамилия?

– Шевелев Петр Кимыч… У него есть почетное звание среди своих – «Снайпер».

Стармор откинулся на спинку дивана и задумался, бормоча: «Припоминаю, припоминаю…».

В каюту флагмана негромко постучали: рассыльный дежурного прямо из коридора каким-то обиженным голосом доложил:

– Там группа… десант какой-то… на борт хотят…

– Старпом! Разберитесь. И… дайте приготовление по обычному графику, – распорядился командир.

Со старпомом вышли и ракетчики, и когда за ними закрылась дверь, НШ вдруг вспомнил:

– Не та ли это группа, о которой нас предупреждали в нашей базе?..