Точка зрения

Моё первое море

Любовь с первого взгляда! Это бывает между мужчиной и женщиной.

У меня это случилось с Морем.

Я влюбился в него сразу, как только приехал поступать в Туапсинский морской гидрометеорологический техникум. Нет, я и раньше видел море, в пионерском лагере, в Анапе. Но, то было в детстве. И море там было «детское», воробью по колено.

А тут было Море! Бескрайнее, глубокое, со скалистыми мысами и настоящими штормами, с портовыми кранами и океанскими кораблями, с дальнобойными прожекторами и пограничниками на ночных пляжах. Оно остро пахло йодом, оно меняло цвет по нескольку раз в день, оно бывало зеркальным при штиле и почти чёрным с белыми гребнями при шторме.

Мне нравились шлепки волн о причальную стенку, скрипы кранцев и швартовых концов, нравилось наблюдать, как ловят с причала огромную кефаль. Я любил бродить по «дикому» валунному пляжу, где отдыхающих было поменьше, разглядывать в воде крабиков и раков-отшельников. И как эти курортники могут целыми днями валяться на лежаках, когда вокруг столько интересного?

Туапсинский порт не имеет природной бухты. Портовая акватория отгорожена от жестоких юго-западных штормов бетонными молами. Когда случается шторм, волны с разгона бьются о мол, и вода с брызгами поднимается стеной. Говорили, что такие всплески иногда достигают высоты двухсот метров. Я часами с восторгом любовался стихией. Каждой осенью при особо сильном шторме волнам удавалось сбросить с мола пару бетонных блоков, каждый весом в двести тонн. И тогда два стотонных плавучих крана неделю трудились над восстановлением рукотворной ограды от всесильного Моря.

Техникум стоял на горе. На большой перемене мы покупали пирожки с повидлом по пять копеек, и шли на обрыв смотреть на море. Здесь часто случаются смерчи. Из-под чёрной тучи появляется ещё более чёрный конус и тянется трубой вниз, к воде. На поверхности моря возникает встречный конус, более пологий. Они тянутся друг к другу, соединяются, и смерч обретает жизнь. Он уже самостоятельно гуляет по морю, изгибаясь и меняя направление. Иногда одновременно ходят два-три смерча. Незабываемое, захватывающее зрелище!

Техникум наш не зря назывался «морским». Здесь готовили океанологов, и учили хорошо. Разнообразные практические знания, полученные в техникуме, пригождались мне всю жизнь. И в первую очередь, морская практика.

Специально для морских практических занятий имелось собственное судно с гордым названием «Океанограф», переделанное из МЧС. МЧС – «малый черноморский сейнер» для прибрежного лова, настолько малый, что на других морях такое судно просто не способно работать. На сейнере построили большую надстройку для гидрологической лаборатории, а чтобы осадка судна не увеличилась, с днища изъяли часть балласта. В результате пострадала остойчивость, и наш «Океанограф» качался даже у причала при полном штиле.

На практику мы выходили по пятнадцать человек, больше не позволял регистр. Как только «Океанограф» миновал ворота порта, все пятнадцать выстраивались вдоль подветренного борта и мечтали только о возвращении на берег. Капитан страшно ругался, потому что на один борт всем сразу нельзя, возникал опасный крен. Но мы мало что понимали, поскольку укачивались до потери сознания. Потом я работал на всяких судах, в разных морях, но так больше нигде не укачивался.

Но было интересно. Когда ручной лебёдкой вывирывали батометры с двухсотметровой глубины, вода в них была холодной и остро пахла сероводородом. Потом делали анализ добытых проб и выясняли, что ниже двухсот метров в Чёрном море жизнь невозможна, а вода, несмотря на горько-солёный вкус, имеет значительно меньшую солёность, чем в океане.

Но самым увлекательным предметом для меня было «морское дело». Преподавал нам отставной морской офицер Сергей Фёдорович Чекрыгин, очень толково преподавал. Изучали судовождение, основы штурманского дела, теорию и устройство судна: форштевень, бимс, бушприт, клотик, бизань, бом-брам-стеньга, курс, галс, бейдевинд! Учились вязать морские узлы, которых, оказывается, около двух тысяч видов – шкотовый, беседочный, штык, выбленочный… Разве возможно это не полюбить?! На «Океанографе» учились стоять на руле, брать секстаном углы. У меня это всё получалось, и с тех пор судовождение на долгие годы стало любимым делом.

Имелись в техникуме и шлюпки – настоящие морские ЯЛ-6. Нас учили ходить на вёслах и под парусом. Устраивались даже соревнования. До сих пор помню ощущение слаженного гребка без всплеска и стремительного хода шлюпки. Много раз впоследствии пригодилось умение управляться с вёслами.

На третьем курсе, осенью 1969 года, в семнадцать лет я нашёл себе первую морскую работу. Не то чтобы я очень уж хотел – денег не хватало. На судоремонтном заводе требовался матрос на плавкран, и я пошёл. Может из-за того, что работа была временной, всего на три месяца, в отделе кадров паспорт у меня не спросили, поверили на слово, что мне уже восемнадцать.

Плавкран работал каждый день, кроме воскресенья. Я же выходил на вахту раз в три дня с четырнадцати часов до восьми утра. У матроса много работы. Но самым сложным для меня делом поначалу была швартовка. В судоремонтном заводе ремонтировали танкера типа «Казбек», водоизмещением десять тысяч тонн. Плавкран перевозил различные грузы с причала на ремонтируемые суда и обратно. Пустой танкер возвышается над водой на десять-пятнадцать метров. Палуба плавкрана не выше двух метров. Чтобы подать швартовый конец, сначала надо забросить на палубу выброску – тонкий шнур длиной метров тридцать с тяжёлой грушей на конце.

Вот я размахиваюсь, швыряю выброску, и она летит куда ей угодно, только не на палубу судна. Пока её выберешь из воды, пока соберёшь в бухту, плавкран уже проносит по инерции или ветром мимо нужного места. Капитан заново начинает манёвр. Я снова изо всех сил кидаю – и снова промах! С танкера матерятся промёрзшие на ветру матросы, или кричат «салага!», и это самое обидное.

Когда же плавкран отходит, с танкера просто сбрасывают стальные швартовы в воду. И я в неуклюжей телогрейке, сапогах и брезентовой робе пыхчу до седьмого пота, выбирая промокшими рукавицами на палубу трос, который норовит стянуть меня в море. А плавкран уже идёт к новому месту швартовки.

Команда плавкрана состояла в основном из пожилых людей. Меня никогда не ругали. Учили, показывали, но работу за меня не делали. Это была моя первая настоящая рабочая школа. Я до сих пор благодарен тем людям.

Мне было стыдно, и я стал тренироваться. И довольно скоро постиг науку. Гордость распирала, когда под дружное «Ах!» выброска влетала точно в швартовый клюз. И в последующем, на всех судах, где приходилось работать, моя выброска была самой меткой.

Кран работал круглосуточно. Спать не приходилось. Досыпал на занятиях. Зато, когда вахта выпадала на воскресенье, была благодать! Плавкран ставили посреди порта на якоря, заводили с носа конец на бочку, и на вахте оставался один матрос.

Я приходил утром на док, кричал, свистел, сменяемый матрос приплывал на большой неповоротливой железной шлюпке и шёл домой. А я садился в шлюпку и не спеша грёб к плавкрану, поднимал ручной лебёдкой шлюпку на борт и становился хозяином громадного плавучего стального сооружения.

В рубке была маленькая японская рация – чудо по тем временам. Я обязан был дежурить около неё. Но, поскольку диспетчер обычно за кран не беспокоился, можно было спуститься в каюту и немного поспать, или пойти на камбуз и сварить себе еду.

Питались своими харчами. Я обычно брал на вахту концентрат «суп вермишелевый с мясом». Варил густую супо-кашу сразу из двух пакетов и никуда не торопясь наслаждался приёмом пищи.

Учил уроки, смотрел на море, обычно ласковое и нежное, на рыб, плавающих у борта. Ночью кран скрипел и постанывал, и было иногда немного жутковато. Город горел огнями, отражался в воде, небо сияло тысячами звёзд.

Несмотря на то, что это был всего лишь портовый плавкран, свои первые и может быть, самые сильные впечатления от шторма я получил именно на нём.

Однажды октябрьским воскресным утром заболтались мы со сменяемым матросом на пустом доке. Он домой не спешил, мне тем более спешить было некуда. Октябрь по туапсинскому климату – еще курортный сезон, тепло. Ветер подул с берега. Мне ещё и лучше – попутный, легче грести будет.

От дока до крана метров семьсот. Пока я догрёб на неуклюжей железной посудине, сваренной умельцами судоремонтного завода, ветер усилился до штормового. Нужно было обойти плавкран с подветренной стороны, чтобы пришвартоваться под шлюпбалкой. Мимо борта пролетел как на яхте. Пока разворачивался, отнесло. Приналёг на вёсла – несёт, ещё навалился – несёт! А несёт на бетонную стену мола пятиметровой высоты.

Мол не обойти, на него не забраться. Под ним волновая толчея. Ясно стало, что первым ударом утопит лодку, второй волной размажет по стенке меня. Моё отсутствие обнаружат лишь в понедельник. На помощь позвать некого – порт пустой. Моё спасение было только в моих руках. На отдых нельзя выделить ни секунды…

Не знаю, сколько это продолжалось. Помню только сверхнапряжение. Выгреб! Выбрался на стальную палубу, набросил конец на кнехт и выключился.

Проснулся через несколько часов. Шторм! Шлюпку швыряет за кормой, она наполовину наполнена водой, и швартовый конец держится на одной пряди – перетёрся. Застропил, вывирал, установил на кильблоки, слил воду и пошёл в каюту досыпать.

Утро было тихое. Пришла на катере команда. Я никому ничего не сказал. Только через несколько дней боцман отругал меня за то, что я вовремя не поднимаю шлюпку.

– Знаешь, что будет, если конец перетрётся? – спросил он.

«Знаю!» – подумал я, но вслух ничего не сказал.

Более серьёзный шторм достался мне в двадцатых числах ноября, также в воскресенье. Утром по радио дали предупреждение: ожидается ветер до двадцати пяти метров в секунду. Диспетчер просил присматривать за концами. Поводов для беспокойства не было: два якоря с кормы и двадцатимиллиметровый стальной конец дуплинем с носа на бочку, которая намертво стоит на «мёртвом» пятитонном якоре-присоске.

Однако ветер крепчал. На небольшой, в общем-то, акватории порта поднялась полутораметровая волна. Кран стало качать. Парусность крановой конструкции огромна, и я стал сомневаться, что конец, заведённый на бочку, выдержит. Чувствовалось, что ветер уже значительно сильнее двадцати метров в секунду. Трос звенел и потрескивал. Если он лопнет, кран развернёт на якорях, и он «соберёт» сейнера, спрятавшиеся за его кормой в волновой тени. Я вызвал диспетчера и доложил обстановку.

К двум часам дня прибыл на буксире капитан, его вызвали из дома. Стали мы с ним готовить запасной грузовой строп от крана для заводки на бочку. Это жёсткий стальной трос диаметром пятьдесят миллиметров, очень тяжёлый и упругий. Позже подвезли еще несколько человек из команды, кого нашли.

Работа была адская, без перерыва. Ураганный ветер нёс морские брызги и дождь горизонтальной стеной. Обыкновенные капли воды секли будто градом. Несколько дней после у меня болело лицо. Устоять на палубе было нелегко. Пару раз меня буквально стаскивало ветром за борт, на котором не было ограждения. Другие моряки успевали помочь. К двум часам ночи удалось с помощью того же буксира завести этого стального монстра на бочку.

Ну, дело сделали. Забились все в рубку. Ноги от усталости не держат. Капитан доложил диспетчеру. И тут диспетчер даёт указание пересадить матроса, то есть меня, на буксир, на котором, оказывается, нет матроса.

Волна в порту к тому времени разыгралась, наверное, высотой метров до трёх. Маленький портовый буксир то поднимало выше нашей палубы, то он проваливался, казалось, под днище. Подгадал волну, перепрыгнул удачно. И мигом укачался до рвоты. Но этого никто не заметил – не до меня было.

Что творилось в порту! Мелкие суда срывало с якорей и било о причалы. Пустые танкера, стоящие кормой к причальной стенке завода, порывами ветра водило так, что капроновые швартовы диаметром до ста миллиметров лопались как нитки, новые не успевали заводить на причал.

Мы занимались тем, что брали на буксир первое попавшееся небольшое судно, которое было по силам, выводили за ворота порта и бросали: выгребайся, как можешь. В порту их ждала гибель, а в открытом море они могли бороться и почти все уцелели, и лишь некоторые были выброшены на песчаный берег в устье речки Туапсинки. Так работали до утра.

К утру стало потише. Меня отпустили на берег. Я шёл, качаясь, по городу и не узнавал его. Деревья вырваны с корнем, на улицах шифер с крыш и битое стекло. В техникуме с лабораторного корпуса сорвало крышу вместе со стропилами. На занятия я, конечно, не пошёл, отсыпался.

Позже выяснилось, что этот шторм наделал бед на всём побережье. Азовское море в восточной части вышло из берегов, его уровень поднялся на три метра, затопило много населённых пунктов. В Туапсе скорость ветра достигала пятидесяти пяти метров в секунду! Наш плавкран, который мы так героически спасали, передвинуло по порту вместе с якорями и бочкой на полсотни метров.

На плавкране я проработал всего три месяца. Но именно здесь я узнал морскую стихию, познал настоящий морской труд и почувствовал романтику моря.

Чёрное море первым испытало меня на прочность.

2011 г.

Идеальный каспийский шторм

Что-то сегодня раскачало!

Душно. Наш «кубарь» – четырёхместная каюта не имеет вентиляции. Тут даже иллюминатора нет, только дверь. Когда переделывали старый СРТ-450 под гидрологическое судно, об этом почему-то не подумали.

Да ещё Джон дымит без перерыва. Джон – ветеран, ему всё можно. Он старше нас, практикантов, на целых два года, а на этом судне уже пуд солёной воды выпил. Потому он и ведёт себя как бывалый.

Джон оригинал. И работает, и спит он в одной одежде – брезентовой робе на голое тело, которую стирает, когда уж сильно запачкается, в соляре, и сушит на солнышке или прямо на себе. Джон уважает литературу. Он единственный среди всех нас читает. Правда, библиотека небогатая, всего одна книга – 22-й том собраний сочинений В. И. Ленина. Вот его Джон и читает постоянно и сосредоточенно. Я тоже пробовал приобщиться – не пошло как-то.

Вообще, Джон нормальный парень. Законы морского братства для него святы. Работает как зверь, не угонишься за ним. Но, когда не работает, всегда лежит на своей нижней койке. И курит. А курит он «Партагас» или «Лигерос», жутко вонючие и фантастически крепкие кубинские сигареты. Курит постоянно, по две пачки в сутки. Но, каким-то образом к концу рейса сигареты у него не кончаются. Наверно потому, что у него никто не «стреляет».

Моя койка верхняя, вдоль борта. И весь этот лигеросно-солярный коктейль я пью полными лёгкими. Подташнивает. Но на палубу в такой шторм не выйти. Каюты экспедиционного состава расположены в бывшем трюме, выход через тамбучину на открытую палубу. А там волны сейчас гуляют.

Пытаюсь уснуть. Судно идёт то носом на волну, то вдруг становится бортом, и тогда волны лупят в борт, как кувалдой, а качка пытается выбросить меня из койки. И кто придумал кровати расположить вдоль борта?

– Рыскает на курсе, – бурчит Джон, не отрываясь от чтения, – Генка на вахте. Понаберут салабонов…

Матроса Генку я знаю. Он ненамного старше меня. Сачок. Чуть устал – сразу замену просит. Я сколько раз его подменял. Мне нравится стоять на руле. Судно меня слушается. Капитан даже хвалил.

Судно пошло ровнее. Я, кажется, задремал. Необычайно резкий крен на левый борт, меня вышвыривает из койки, я становлюсь ногами на дверь, и затем, схожу по ней на палубу каюты. Удивительный кульбит, нарочно ни за что не повторил бы! В каюте всё, что не было закреплено, слетело на палубу. Даже графин умудрился вылететь из гнезда.

– Гидрологу Квашину подняться на мостик! – команда из динамика.

– Давно пора, – говорит Джон. – Иди, Витёк, замени салагу. Мы хоть поспим спокойно.

Одеваюсь: брезентовые штаны, дерматиновая зюйдвестка, матросские ботинки-«гады». Выбираюсь в тамбучину, подгадываю момент между волнами, проскакиваю в надстройку. На мостике капитан и вахтенный помощник.

– Можешь на руле подменить? – спрашивает капитан.

Он не имеет права мне приказывать, я в экспедиционном отряде.

– Разрешите принять вахту, – говорю я вместо ответа.

На самом деле меня распирает от гордости – сам капитан меня просит!

Принимаю в буквальном смысле – из рук в руки рукояти тяжёлого, большого, мне по грудь, рулевого колеса. И сразу начинается работа. Руль как живой, бьётся, рвется из рук в разные стороны. На нашем старом «Экваторе» передача штурвала штуртросовая. Это значит, что вращение рулевого колеса передаётся на перо руля с помощью стальных тросов, проходящих под палубой по системе блоков. Это вам не гидравлика! Тут весь напор воды, всю мощь волны ощущаешь буквально своими ладонями.

– Держи строго против волны.

– Есть, держать против волны.

Против волны не самое сложное. Главное, не дать судну увалиться под ветер. Штормуем – просто удерживаем судно в положении, когда меньше всего качает. Двигатель надрывается, когда нос врезается во встречную гору воды. Над баком поднимается белая стена, несется навстречу и разбивается о надстройку, полностью закрывая видимость. Судно ползёт наверх, наверх, переваливается через пенный гребень, заваливается на нос и начинает скользить вниз по наклонной плоскости. Корму задирает в воздух, оголённый винт бешено вращается, корпус трясётся… и бак снова врезается в волну.

Шторм всё усиливается. Поверхность моря уже кипит, брызги летят навстречу сплошной стеной. Сбрасываю куртку – жарко!

На мостик поднимается стармех, что-то говорит в полголоса капитану.

– Внимание экипажу! – говорит по громкой капитан. – Судно будет совершать поворот. Возможен сильный крен. Всем закрепиться! Повторяю: всем приготовиться к крену судна!

Поворачивается ко мне:

– По моей команде положишь лево на борт. Понял? По моей команде!

Он долго, как мне кажется, вглядывается в залитый белой пеной иллюминатор, выгадывает, потом очень спокойно произносит:

– Лево на борт.

Я бешено кручу штурвал. Чтобы полностью переложить руль, нужно сделать двенадцать полных оборотов.

– Руль лево на борту!

– Хорошо. Держи.

Судно сначала нехотя, потом всё быстрее начинает крутиться влево. Корпус боком скользит по наклонной плоскости, выворачиваясь по волне.

– Одерживай! – командует капитан.

Перекладываю руль немного на правый борт. Волна поднимает корму, винт и руль зависают в воздухе. Корпус трясётся, как в лихорадке, вибрация бьёт по ногам. Летим вниз, всё увеличивая скорость. Зарываемся на полкорпуса в воду. Следующая волна наносит удар по корме. Штурвал вырывается из рук и, вращаясь с бешеной скоростью, перекладывается до упора. Судно разворачивает бортом к волне и кладёт на правый борт.

Именно кладёт! Я удерживаюсь на ногах только потому, что держусь за штурвал. Краем глаза замечаю над собой ноги капитана, который на чём-то там висит. Моё внимание приковано к мачте: её верхняя часть лежит на волне. Лежит, лежит… бесконечно долго лежит, и не собирается подниматься. Наконец, как в замедленном кино, мачта отрывается от воды, судно начинает выправляться, затем всё быстрее… и ложится на противоположный борт. И лежит. Но не так уже долго.

Начинаю без команды орудовать рулём. Судно, порыскав, принимает направление по волне.

– Держи пока так, – невозмутимо говорит капитан и удаляется в штурманскую. Через некоторое время он немного изменяет курс.

Вахтенный помощник пробирается ко мне, смотрит на кренометр. Я тоже смотрю. Отметка максимального крена застыла на 55 градусах – на десять градусов дальше красной полоски, отмечающей критический крен для нашего судна.

– Ни фига себе! – только и произносит помощник.

Мне не до эмоций. Я взмок, выкручивая штурвал налево и направо. Идти по волне гораздо труднее, чем любым другим курсом.

На главной палубе появляются матросы во главе с боцманом. При крене оторвались закреплённые у борта гидрологические груза – трехсоткилограммовые чугунные «чушки». И теперь они с грохотом перекатываются от борта к борту, круша всё на своём пути.

– Иди, помоги, – говорит мне капитан.

На кренящейся и уходящей из-под ног палубе мы вчетвером бросаемся на словно живые чугуняки, пытаемся удержать, но очередной крен швыряет их в противоположную сторону, и тут уж сам берегись, чтоб не покалечило. Наконец, угадываем момент и накрепко закрепляем груза к фальшборту.

Вымокшие насквозь, вваливаемся на камбуз.

– Петровна, организуй нам чайку, – просит боцман.

– Какой чаёк! Ты глянь, что у меня делается! – кричит возмущенная повариха, откидывая со лба мокрые волосы. – Кто там сегодня на руле? Он у меня до конца рейса нормальной пищи не получит!

Заглядываю в окошко раздачи. Около камбузной плиты на кафельной палубе горкой лежит каша, растекается компот из сухофруктов, и во всем этом месиве сплошь осколки битых тарелок.

Часа через полтора показался высокий берег – остров Жилой. Курс ещё изменили, чтобы зайти с подветренной стороны, подошли под берег и отдали якорь.

Оказалось, что в тот день высота волны в нашем районе достигала шести с половиной метров – максимальная для того года на всём Каспийском море. Да и вообще волны выше шести метров для Каспия редкость. Каспийские моряки говорили, что это самое коварное море. Не уверен теперь, так ли это – «каждый кулик свое болото…», но то, что на Каспии штормовая погода наблюдается около трехсот дней в году – это данные официальные.

Я ввалился в кубрик мокрый и усталый, скинул робу.

– Джон, дай закурить.

Джон оторвал взгляд от книги, кивнул на пачку.

– Какое сегодня число?

Я опешил.

– Семнадцатое, кажется…

– Отметь себе в мозгу эту дату, Витёк: семнадцатое июля 1970 года, – наставительно произнес Джон. – Придёт время – вспомнишь.

Вот я и припомнил.

2011 г.

Горячий песок Огурчинского

Лето 1970 года. Старый СРТ водоизмещением 450 тонн, переделанный под научно-исследовательское судно с гордым названием «Экватор», крейсерским ходом в девять узлов бороздит зеркальные воды Каспия. Горячий воздух туркменских пустынь искажает горизонт. Жара!

Я, семнадцатилетний практикант, вполне довольный, что меня взяли в настоящий рейс гидрологом, глазею по сторонам. Горячая палуба подрагивает под ногами от вращения плохо отцентрованного вала. В тени рубки трое полуголых матросов пыхтят, пытаясь совладать с жестким стальным тросом, на котором они плетут гашу. Рядом с бортом то и дело появляются любопытные блестящие головы нерп. И как им не жарко в тридцатиградусной воде?

– Всем свободным от вахт и работ собраться в кают-компании! – звучит из динамика.

Наверно учёба, или политзанятия…

– Рейсовое задание изменяется, – говорит пожилой капитан. – Две недели назад на Огурчинский высадили бригаду для ремонта автоматической радиометстанции. Высадили на три дня, из-за штормов до сих пор не забрали. Поскольку мы тут рядом, нам приказано их эвакуировать. Вечером подойдём, рано утром заберём и будем убегать – прогноз плохой. Старпом, подберите людей. Боцман, подготовьте шлюпку. Всё.

– Желающие по пляжу прогуляться есть? – спрашивает старпом.

– Я! – почти кричу я.

Он будто не слышит, отбирает матросов.

– У меня нога болит, – говорит один из них.

– Я хочу! Меня возьмите! – умоляю я.

Старпом критически оглядывает меня с ног до головы.

– Грести умеешь?

– Да! У нас практика была, и соревнования. На ялах-шестерках. Я загребным был…

– Ладно, ты тоже пойдёшь.

Класс! Удача! Приключение! Любопытство разбирает меня. Пока капитан в кают-компании, поднимаюсь на мостик.

– Можно карту посмотреть?

– Смотри.

Посреди белого пространства с изолиниями и цифрами глубин – длинная жёлтая изогнутая колбаса – остров Огурчинский. И точно: «огурец». Поверхность – песок, ракушка, кое-где кустарник. Максимальная высота над уровнем моря – два-три метра. Здорово! Я на таком берегу никогда не был.

В сумерках стали на якорь. Уснуть не могу, долго пытаюсь рассмотреть в бинокль плоский берег.

– Ничего ты там не увидишь, – говорит вахтенный помощник.

– Почему?

– А там ничего и нет. Не так давно это было морским дном. Уровень моря опустился, отмель над водой оказалась. Завтра сам увидишь.

В шесть часов боцман поднял команду. Мы, пять человек «десанта», садимся в шлюпку. Изнуряющая духота к утру спала, на веслах работается легко. Ткнулись носом в песок, вытащили шлюпку не берег. Идем по песку неизвестно куда под меркнущими звездами. Начинает светать. На мне только брюки. Рубашку и матросские ботинки-«гады» оставил в шлюпке. Нежный прохладный песок приятно охлаждает босые ступни. Двухкилометровая прогулка налегке доставляет удовольствие.