Стеклянные стены. Свободные трёхстишия

ведь у каждого был свой день.[7 - Десять миллионов лет – это примерная оценка одного человеко-дня Земли (количество дней, соответствующее численности мирового населения на 1974 год).]

* * *

Предан я жизни,

как караваю – ломоть,

что не отрезан пока.

* * *

Э-хе-хе, братец,

что, не очень-то радостно

латать мудростью любовь?..

* * *

Стаял ноябрьский снег,

но чёрные и серые деревья

твердят нам: зима, зима.

* * *

Талый снег…

В каждой зиме свои вёсны,

в каждой весне свои зимы.

* * *

Леность – какая тяжёлая болезнь,

скука – медленное умирание,

равнодушие – подлинное небытие.

* * *

Вглядываемся в пёстрые окна картин

и, встретившись с молчаливым взглядом,

шепчем: здравствуй, братец-художник…

* * *

Напишу сказку про клоуна,

подружусь с выдуманным весельчаком

и забуду про одиночество.

* * *

Лето совсем созрело

и медленным золотистым плодом

падает в память.

* * *

Здравствуй, нечаянная радость!

Ты уже здесь,

а я только бегу распахивать двери.

Новый Вавилон

Не хочу цитировать мрачные упоминания Вавилона в Апокалипсисе, но слово «столпотворение» ассоциируется с этим городом надёжно. Древность этой ассоциации свидетельствует о том, что обострение человеческих проблем в большом городе – дело давнее. Того Вавилона давно нет, но каждый крупный город рискует стать Новым Вавилоном, гнетущим и обречённым, если городское в нём сильнее духовного. Или, персоналистичнее, – если во мне самом душа не может освободиться от городского гнёта. Ради такого освобождения написано каждое из этих трёхстиший (1972—1992 годы).

* * *

Тяжёлые волны льда.

Медленные, мучительные.

Застывающее море одиночества.

* * *

Просторная пивная —

вертикальный свинарник,

полный унылого хрюканья над пойлом.

* * *

Призываю на тебя жабье уродство! —