Этюды о непонятном. Сборник эссе

– Тоже мне – забота о ближнем. Проехал бы, подумаешь. Мое личное дело. «Новичку всегда удивительно, с какой привычной и бессознательной ловкостью…» Еще бы – только три часа ночью спать, после этого и в троллейбусе разморить может. Днем почему-то стихи не пишутся… Да еще зачет какой-то по алгебре на сегодня назначили. Интересно, чем зачет от экзамена отличается? Кажется, отметок не ставят… Говорят, в институте все время зачеты бывают… Здорово, наверно, студентом быть…

– Приехали, молодой человек.

– Спасибо.

Неужели я взрослый таким же настырным буду? Подумаешь, задремал…

Изречённая мысль

«Мысль изречённая есть ложь». Тютчевское откровение стало расхожей аксиомой.

Но попробуем приглядеться к мысли до её изречения. Не удастся. Неуловимая, туманная, недодуманная, она обманчивее во сто крат. Она вроде бы есть, но её еще нет. С неё взятки гладки и спрос невелик.

Словесное выражение мысли отважно. С ним можно сразиться, его можно уничтожить – и оно готово к этому риску. В этой готовности к бою, в этом выходе в открытое поле общения – правота любой фразы, даже самой косноязычной, даже самой ошибочной, даже самой странной.

Неизречённая мысль очаровательна, пикантна, загадочна. Это нечто многообещающее, но всегда готовое ускользнуть в недосягаемые лабиринты подсознания или просто раствориться в ноосфере.

«Мысль изречённая есть ложь». Что за строка! Она соблазнительна и вместе с тем точна. Она содержит в себе и яд и противоядие. Ведь сама она тоже – изречённая мысль.

Магдебургские полушария

Марии Романушко

Могучие неутомимые лошади на картинке в учебнике физики все пытаются и все не могут разнять, отдернуть друг от друга эти загадочные полушария. Между полушариями ничего нет. Они срослись, стали единым целым. Все, что давит на них снаружи, только плотнее прижимает их друг к другу. Так и будет, пока бесстрастный экспериментатор не откроет какой-нибудь специальный клапан. Пока внешнее давление не вторгнется между полушариями. Если это произойдет, не понадобятся и усилия могучих битюгов. Полушария распадутся, равнодушно отвалятся одно от другого. Лишенные своей чудесной тайны, они пусты и открыты всему, ни в чем не нуждаясь. И растерянные лошади обнюхивают их в недоумении: где же та сила, которая сопротивлялась могучему напряжению?..

«Магдебург» надо произносить с ударением на первом слоге. Это большой промышленный центр на реке Эльбе. О нем можно прочитать в энциклопедии. Даже, наверное, можно туда съездить. Почему же так таинственно звучит: «магдебургские полушария» (с ударением на третьем слоге)? Здесь скорее слышится нечто магическое, сказочно-магрибское, чем промышленное или научное. И в памяти эта картинка держится вовсе не как напоминание о существовании атмосферного давления. Словно между этими полушариями не вакуум, а что-то важное, жизненное, насущное – и до конца не улавливаемое.

Можно было бы перенести эту картинку из учебника физики в учебник жизни, в ту его главу, где говорится о близости двух людей, где приведены знаменитые усталые строки Ахматовой: «Есть в близости людей заветная черта…». И лошади, безуспешно растаскивающие этот шар из полушарий, будут снова и снова напоминать о том, что близость и единство не в переходе всех и всяческих черт, а в том, чтобы ничего не было между. Тогда никакие силы на свете не смогут разнять, отдернуть друг от друга слившиеся половинки шара. Они срослись, стали единым целым. Все, что давит на них снаружи, только плотнее прижимает их друг к другу…

Тринадцатый эссей

Совершенно вне всяких суеверий, исключительно на основании опытных данных, приходится признать, что тринадцать число странное. Случаются опечатки и на двенадцатой странице и на четырнадцатой. Но почему-то именно на тринадцатой опечатка выглядит особенно подозрительно. Будто кто под руку толкнул.

Вот и тринадцатый эссей странно пишется. Похоже, что жанр самовыражается, а я только при этом присутствую. Даже к названию не причастен. Самостоятельно утвердилось и ни одной буквой не поступается, вызывая понятные сомнения в грамотности автора.

Кстати, так с ними, с эссеями, с самого начала и пошло. Делают, что хотят. Каждый раз новые выкрутасы. А что этот, тринадцатый, затеял – кто скажет?..

Прямо набросился на меня этот жанр. Не отвертеться. Как один графоман известному писателю душу изливал: «Другие люди запоем страдают, а я, грешник, к писательству пристрастился». Ладно бы еще меня на лирику потянуло или сочинением приключений заняться, развлечь бы людей, а то больно все о серьезном. А если о серьезном, то почему бы прямо не излагать? Все с экивоками.

Конечно, как читатель я этот эссейный жанр очень уважаю. Монтень! Бэкон! Ларошфуко! Ницше! Лабрюйер! Паскаль! Шамфор! Лихтенберг! Торо! Честертон!.. И еще – перечислять да перечислять. Великие остроумцы, тонкие философы, красноречивые мудрецы… Такие разные, что непонятно, чем же соединяет их общий вид творчества. Или понятно? Ведь все они старались говорить искренне, даже когда их слова были полны иронии, пафоса или нежности. И все они говорили о главном, даже когда заводили речь о самых второстепенных предметах. И если бы я посмел вообразить себя их последователем, то следовал бы именно этим решающим канонам. А в остальном – подставлял бы свои залатанные паруса тем порывам светлого ветра, которые выпадут на мою долю…

Но если и доведется когда-нибудь помечтать об этом, то никак не на тринадцатом эссее. Тут гляди в оба, чтобы нечаянно Монтеня через «а» не написать или, чего доброго, не пристроиться в галерею к знаменитостям. И надо разобраться, наконец, о чем он вообще – тринадцатый эссей?..

Сборник второй. Искусство просыпаться

С визой и без визы

Мы сидим с тобой у ночного костра на берегу шумливой горной речки. Медовая луна, исполинские обрывы неразличимых в темноте геологических пластов, ровный рассыпчатый гул Кок-Су: романтика, да и только. Все в нашей палатке спят, а мы тихо разговариваем, прихлебывая чай с облепихой.

Здесь хорошо, говоришь ты, здесь чистый воздух, горы, мало народа. Хорошо, говорю я, красивые места, необычная природа, голубая вода в белых водоворотах, есть на что посмотреть. Сколько же тебе лет, спрашиваешь ты, неужели еще не нагляделся? А разве можно наглядеться, спрашиваю я, ведь всюду все разное, сколько ни путешествуй, все по-своему удивительно, разве не так? Не совсем так, отвечаешь ты.

Я рассказываю тебе о Бухаре и Самарканде, о подземельях средневекового хаммома и о пыльных тайнах Афрасиаба. Ты ласково меня выслушиваешь и начинаешь расспрашивать о встреченных мною людях, о том, приходилось ли говорить с ними о главных вещах, и чем живут эти люди, кроме повседневных занятий. Я отвечаю, сам удивляясь своим ответам, и вспоминаю, как ты появился возле нас на станции Шастри. Мы сидели на заботливо упакованных рюкзаках и дружно заулыбались, увидев тебя с полупустой матерчатой сумочкой. А тебе и на самом деле ничего не было нужно – ни нашего шашлыка, ни палатки, ни спальника. Ты разводил костер, собирал облепиху, а потом вдруг исчезал, словно растворялся в зарослях и скалах, чтобы через несколько часов снова оказаться рядом с нами, таскать сушняк и кипятить чай.

На углях пляшут язычки пламени. Я рассказываю тебе о Чехии, о красных крышах уютного Яблонца и бесконечных залах замка-музея в Нелагозевесе, рассказываю о Праге и о Варшаве, о Желязовой Воле, где пение птиц сливается с вальсами Шопена. Но что-то незаметное меняется, и рассказываешь уже ты, а я слушаю так, как не слушал никого в жизни.

Ты говоришь о тех путях, ведущих в глубины души и жизни, по которым снова и снова отправляются люди, снова и снова открывая великие, необходимые нам миры. Ты говоришь об аскетичных йогах, готовых взять с собой того, кто не испугается многолетних настойчивых тренировок. Говоришь о Будде, прошедшем не только по дорогам, ведущим от царского дворца к дереву Боддхи, но и по невероятному пути от беззаботных радостей к четырем благородным истинам. Говоришь о светлом страннике Рамакришне, приоткрывшем нам тайны неописуемого Самадхи, и о тех, кто пошел по его следам. Говоришь об опасностях, которые подстерегают человека на кручах духовных вершин. Рассказываешь о суфиях, среди которых мастер-ковровщик может оказаться проводником к высочайшим постижениям. О стране Белого Братства, где музыка и радость раскрывают человеку захватывающую панораму подлинной жизни. О Гурджиеве, хитром спутнике человека к долинам внутренней гармонии. О Мейстере Экхарте, учившем преодолевать завалы на духовном пути и идти вперед, не отдыхая и не сворачивая. О старце Силуане, повидавшем, не покидая Афонского монастыря, нечто такое, до чего мы не доберемся ни на поезде, ни на самолете. О Тейяре де Шардене с его космическими прозрениями, уходящими далеко за пределы Вселенной. Рассказываешь о Швейцере, который лечил негров в африканской провинции и писал о путешествии в страну этической культуры. Ты рассказываешь о собственных странствиях и блужданиях, рассказываешь просто и беззащитно, с надеждой на то, что я захочу и сумею тебя понять…

Мы сидим с тобой у костра, и всё ещё ночь, и всё ещё луна. Но речка уже проявляется из темноты предрассветным мерцанием. Тёмная фигура выбирается из палатки, подходит к нам, и мы слышим сочувственный голос: «Что же вы, всю ночь так вот и сидите?..»

Искусство просыпаться

О проснись, проснись!

Стань товарищем моим,

Спящий мотылек!

    Басё

Учитель говорил: овладей искусством просыпаться – и овладеешь любым искусством.

Некоторые из нас понимают эти слова возвышенно. Они считают, что существует некое особое Просыпание, овладение которым дает человеку в руки связку ключей от всех тайн мира. Они правы. Но мне, сидевшему рядом с ними у ног Учителя, кажется, что нельзя преувеличивать пафос этих слов и преуменьшать их реальный смысл. Искусство просыпаться лишь открывает пути к любому другому искусству – из тех искусств, которыми собираешься овладеть.

Учитель говорил: проснуться можно и от самого глубокого сна, и от самого деятельного бодрствования.

Некоторые из нас считают, что речь здесь о том, что не существует такого уровня человеческого сознания, с которого невозможно было бы подняться выше. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног Учителя, кажется, что в этих словах важно и другое. Деятельность сама по себе, оторванная от своего духовного смысла, особым образом усыпляет человека. Не этот ли беспокойный сон души сравнивает Учитель с глубоким сном тела?..

Учитель говорил: просыпаешься, как только захочешь, лишь бы не заснуть через мгновение снова.

Некоторые из нас подчеркивают здесь необходимость усилия, благодаря которому продлеваешь подлинное бодрствование. Они правы. Но мне, сидевшему вместе с ними у ног учителя, особенно дорого то, что нас пробуждает само наше подлинное желание – и порог всегда рядом.

Учитель говорил: не уставай просыпаться. Некоторые из нас и тут настаивают на значении усилия, на обязательности неутомимого его повторения. Они правы. Но мне, сидевшему с ними у ног учителя, эти слова радостны как раз утешением нашему слабосилию, которое то и дело уступает обволакивающей силе сна. Темная власть – усыплять. Наша светлая надежда – снова и снова просыпаться.

Учитель говорил: нельзя проснуться слишком рано, нельзя проснуться слишком поздно.

Некоторые из нас, руководствуясь этими словами, приравнивают позднее пробуждение раннему. Они правы. Но мне, сидевшему среди них у ног учителя, слышится здесь призыв поторопиться. Нельзя проснуться слишком поздно – это для тех, кто может не проснуться вовсе. Нельзя проснуться слишком рано – для того, кто медлит с пробуждением.

Учитель говорил: проснись и от чар пробудившего тебя.

Немногие из нас, сидевших у ног Учителя, осмелились понять это поучение. Немногие из понявших решились следовать ему…

Да, я покинул Учителя. Я не жалею об этом, хотя живу слишком сложно, погружаясь то в убаюкивающую волну житейских радостей, то в тяжелое оцепенение огорчений или усталости. Но я знаю вкус пробуждения. В какой бы момент оно ни наступило, где бы ты ни находился, чем бы ни был занят – у пробуждения вкус радостного утра. Ты веришь в свой час и в свое дело, свободный от себя самого. Сердце восходит, как солнце, освещая настоящую жизнь, и невозможно надышаться ее чудесным ветром.

Учитель говорил: не горюй, что спал, если проснулся.

Наша осенняя роскошь

Так уж повелось, что в Центре переводов технической документации, где я работаю, мне стараются подсунуть те переводы, которые к технической документации не относятся. Я никогда не возражаю. Переводить «гуманитарную документацию» труднее, зато насколько интереснее! Вот, например, эти три рукописные странички – приложение к статье по геронтологии. Даже на ксерокопии видны обшарпанные временем края. Все три написаны одним и тем же, но поразительно меняющимся от листка к листку почерком. Автор не обозначен, но слог его подсказывает, что писал русский, что французским языком он владел прекрасно и что жил он лет за сто до меня.