Политические убийства. Жертвы и заказчики

– Наверное, да, – помолчав, сказал Старшинов.

Многое об их общей юности я прочитаю и в посмертно вышедшей книге интереснейших его воспоминаний «Что было, то было…». Одна из самых больших глав здесь – «Планета «Юлия Друнина». О ней, которую он любил и к которой мысленно возвращался все время, особенно в последние годы. Название же главы подсказано фактом, имевшим не только в восприятии Николая Константиновича значение символическое: «Крымские астрономы Николай и Людмила Черных открыли новую малую планету, получившую порядковый номер 3804, и назвали ее именем Юли. Это не только естественно вписывается в ее жизнь, но и говорит об уважении и любви, которые живут в сердцах ее читателей и почитателей…»

Он упомянул, что, как романтик, она нередко писала о космосе, о необъятной Вселенной. Однако больше всего – о войне.

«Думаю, – отметил он, – что среди поэтов фронтового поколения Юля осталась едва ли не самым неисправимым романтиком от первых шагов своей сознательной жизни и до последних своих дней».

И вдруг оказалось, что жили – «не так»…

На этом определении Николая Старшинова я остановлюсь.

«Среди поэтов фронтового поколения осталась едва ли не самым неисправимым романтиком…»

Если она – осталась, то, значит, в свое время романтиками были они все?

Возьму на себя смелость сказать, что в определенном смысле именно так и было. Ведь даже автор упомянутой «черной эпопеи» под названием «Прокляты и убиты» создал в свое время о той же войне другое произведение – «Пастух и пастушка». Романтическое, светлое, возвышенное. Может быть, он был неискренен тогда? Приспосабливаясь, врал? Не думаю.

Боже упаси противопоставлять одну «военную» правду какой-то другой. Совсем не об этом речь! Война страшна и кровава, война несет смерть, на войне убивают. Они-то, солдаты и поэты фронтового поколения, знали это лучше других. Но они знали на войне и необыкновенную дружбу, верность, самопожертвование. С ними была вера в Родину и надежда на нее, великая к Родине любовь. А как и что потом рассказывать обо всем пережитом – дело совести и таланта. Нам ли их поучать? Двадцатилетний Старшинов выразился на сей счет предельно прямо еще в победном 1945-м, отвечая как раз «поучавшим»:

Солдаты мы. И это наша слава,
Погибших и вернувшихся назад, —
Мы сами рассказать должны по праву
О нашем поколении солдат.

О том, что было, – откровенно, честно…
А вот один литературный туз
Твердит, что совершенно неуместно
В стихах моих проскальзывает грусть.

Он это говорит и пальцем тычет,
И, хлопая, как друга, по плечу,
Меня он обвиняет в безразличье
К делам моей страны. А я молчу.

Нотации и чтение морали
Я сам люблю. Мели себе, мели.
А нам судьбу России доверяли,
И кажется, что мы не подвели…
Прекрасно сказано!

Однако настал час, пришло время, когда нотации обрушились на них уже не по литературной части. Больше, нежели о грусти, проскальзывающей в стихах, и серьезнее, чем даже обвинения в безразличии кого-то когда-то к делам своей страны. Их всех, все поколение обвинили, что и жили они не так, как надо бы, и воевали не так, и делали не то, и с судьбой России, оказывается, подвели очень сильно.

В чем подвели? Попробуешь теперь выразить это от имени обвинителей четко и коротко – не получится. Так много всего было свалено в мусорную кучу «перестройки», так много разного наговорено. Хотя… Есть, пожалуй, короткая и четкая формула, в которой выразилось главное обвинение им. Звучит так:

«Лучше бы фашистская Германия в 1945-м победила СССР. А еще лучше б – в 1941-м!»

Так написал знаменитый журналист-«демократ».

Это было в разгар «перестройки», когда на головы наших ветеранов обрушивалось все больше и больше обвинений, завершившихся вот этой жуткой кульминацией: «Лучше бы фашистская Германия в 1945-м победила СССР…» Значит, они, теперешние ветераны (кто же еще?), виноваты, что этого «лучше бы» не допустили!

Не прошедшим ту священную войну, по-моему, невозможно вполне представить ошеломляющую силу воздействия такого изуверского психологического удара. Он воистину выбил у людей землю из-под ног. Что получалось? Жизнь прожита зря. Война, которая была главным в их жизни, оказалась никчемной и даже вредной. Герои – никакие не герои, враги – молодцы, предатели – настоящие патриоты. Впрочем, и патриотизм вскоре был объявлен «прибежищем негодяев». А Родина… Да чем уж тут гордиться, – начали яростно внушать из всех рупоров и со всех трибун, – за что любить ее, такую нелепую и ничтожную, коли «живут победители хуже побежденных». И никого она не освободила. На самом деле, оказывается, была она и есть – «империя зла»!

«Мир до невозможности запутан…» Вот когда выдохнула Юлия Друнина эту горестную строку.

Еще не понимала, не могла понять, как и многие, под напором нахлынувшего со всех сторон, что запутанность эта вовсе не случайная и совсем не стихийная, что она продумана и по-своему организована. Ах, эти романтики-идеалисты! Все-то они привыкли воспринимать с доверчивой бесхитростностью и чистотой. Для них по-прежнему друг был друг, хотя, может, давно уже таковым не был…

Сейчас, в новом посмертном сборнике, где некоторые ее стихи прочитаны мною впервые, я увидел: Друнина растерялась, когда начала вдруг ощущать, что друзья и враги странно смешиваются – порой невозможно разобрать, кто есть кто.

«Там было легче!» Как ни странно,
Я понимаю тех ребят,
Кто, возвратившись из Афгана,
«Там было легче», – говорят.

«Там было легче, – одноглазый
Спокойно повторял земляк, —
Поскольку ясно было сразу:
Вот это – друг. А это – враг».

Если бы она смогла тогда разобраться! Если бы все мы вовремя смогли…

«Не могу, не хочу смотреть!»

Смятение и внутренняя растерянность – вот что почувствовал я в ней очень скоро, при первых же встречах наших в те хитро запутанные «перестроечные» дни. Хотя внешне она старалась этого не выдавать. Какой запомнилась? Порывистой, всегда спешащей, энергичной и казавшейся очень практичной – «деловой». Это я после понял, что только казавшейся… Сама приезжала на машине. В редакционный кабинет не входила, а вбегала, разметав шарф и распахнув кожаное пальто, которое тут же летело в кресло. И – скорее за стол: читать гранку или черновую газетную полосу.

Лишь когда все срочное бывало сделано, она, кое-как перекусив в буфете, позволяла себе просто поговорить. Это были разговоры о всяком и разном, но, естественно, прежде всего о нашей круто изменившейся жизни. Многое в этой жизни крайне ее волновало!

Помню, меня даже несколько удивило поначалу, сколь легко она, известный поэт, приняла мое предложение писать публицистику для газеты. После, когда мы уже не раз поговорили, причем, по-моему, достаточно откровенно, я больше не удивлялся. Мне стало совершенно ясно: человек этот настолько остро переживает все перипетии происходящего, так близко к сердцу их принимает и до того нетерпеливо хочет поделиться своими нелегкими раздумьями с многочисленными читателями, что прямое публицистическое слово оказывалось здесь наиболее подходящим.

Главной темой из вороха тем, перемежавшихся у нас тогда в беседах, было соотношение нашего прошлого и настоящего. Понятно: она – поэт-фронтовик, а фронтовые годы подвергались все большему пересмотру.

– Вот купила газетку. «Начало» называется. Статья: «Кто победил под Москвой». А в журнале «Столица» еще более прямо: «Разгром советских войск под Москвой». Что вы думаете по этому поводу?

Она любила раньше, чем высказаться самой, озадачить вопросом. Но и своих мыслей и чувств сдержать не могла. А они, эти мысли и чувства, чаще всего, пожалуй, были связаны с судьбами ее сверстников – людей фронтового поколения. Ничто, кажется, не повергало ее в такое смятенное состояние, близкое к шоковому, как утверждение, что воевали мы зря. Известная, ставшая расхожей именно тогда байка о том, что, «если бы не победили, давно пили бы прекрасное баварское пиво и не знали никаких забот», раздражала ее до предела.

– Как можно такое говорить! – возмущалась она. – А не скорее бы изо всех нас мыла наделали?

Некоторое время спустя после ее смерти я познакомился с двумя ее одноклассниками, товарищами со школьных лет, двумя Борисами – Кравцовым и Афанасьевым. И оба подтвердили, насколько «зациклена» она была на этой теме.

Борис Васильевич Кравцов, кончивший войну начальником разведки дивизиона и ставший затем юристом, – Герой Советского Союза.

ИЗ РАССКАЗА БОРИСА КРАВЦОВА: «Вы знаете, у нас был создан московский клуб Героев Советского Союза и кавалеров ордена Славы трех степеней. И вот – случай, который буквально потряс Юлю, когда она о нем узнала. На одного из членов нашего клуба, который только что выписался из госпиталя и, опираясь на палочку, возвращался домой, напала группа подростков. Избили, сорвали геройскую звезду. Да еще кричали всякие оскорбительные фразы. Это ведь стало таким распространенным – оскорбления в адрес армии, и особенно ветеранов! Когда я Юле про этот случай рассказывал, верите ли, у нее слезы на глазах появились. А это редкость для нее – слезы при людях.

В беседе той нашей я упомянул: многие мои товарищи говорят – лучше бы мы погибли тогда, чем дожить до такого. Юля слушала, слушала, а потом сказала: «Знаешь, я их очень понимаю».

Да, вовсе не преувеличенным было мое ощущение, что раскаленным гвоздем пронизывают ее неотступно страшная боль и горькая обида за свое поколение – поруганное, оплеванное, оскорбленное. Конечно же, это ворвалось и в стихи, обращаясь такими обжигающими душу строчками, как в поразившем меня тогда «Нет Поклонной горы»:

…В котлован,
Где бульдозеры спят,