Дорога в никуда. Книга вторая

– Всякий раз на везение рассчитывать… это знаешь. Эх, доездимся как-нибудь. Устал я уже с полковой автослужбой биться. Машина все межремонтные сроки выходила, а им все нипочем. А нам что остается? Ко всему можно привыкнуть, даже долго грозящая опасность со временем таковой уже не кажется…

Подполковник показной бодростью пытался отогнать невеселые мысли, источником коих являлась вовсе не машина, а закончившееся два часа назад полковое совещание, с которого и ехали в свое подразделение командир отдельного зенитно-ракетного дивизиона подполковник Ратников и его замполит капитан Пырков. Поблудив в сознании, Ратников вновь замкнулся на злополучном совещании.

На днях ждали приезда нового командира корпуса. Он впервые объезжал вверенные ему части. На совещании решали, куда везти нового комкора сначала, чью голову (то есть подразделение) подставить первой. Страсти накалились, никто толком не знал этого «нового», только ходили слухи, что он очень молод для генерал-лейтенантской должности, и естественно, с сумасшедшими связями. Понятно, что никто не ведал, на что он станет обращать внимание в первую очередь: боеготовность, внешний марафет, или предпочтет хорошо накрытый стол. Добровольцев не нашлось, все командиры отдельных дивизионов – «точек» высказывали свои аргументы, чтобы оттянуть визит комкора в их подразделения. У одного казарма в плачевном состоянии, подлатать надо, у другого с техникой нелады, у третьего все снегом заметено, не проехать. Они, коллеги Ратникова, в основном еще молоды, в званиях майоров и капитанов, но имеют перед ним одно бесспорное преимущество – у них есть надежда… Надежда, что у них все еще впереди, академии, звания, должности, служба в больших городах, или цветущих благоустроенных краях. Их цель ясна – выиграть хотя бы день, подготовиться как можно лучше, показать «товар лицом», вернее наиболее симпатичную часть того «лица», скрыв худшую, произвести впечатление на новое командование, которое молодо и «двигать», наверняка, тоже будет молодых. Очень часто разгон офицерской карьеры напрямую зависит от первого произведенного на большого начальника впечатления. А им, 28-и – 30-ти летним, очень нужен этот разгон, это возраст, когда офицеру, если он еще не успел крепко «споткнуться», и смог выйти на определенный «оперативный простор», его курсантско-лейтенантские мечты о генеральских лампасах из грез обретают черты вроде бы досягаемой реальности.

Ратников, самый старый командир дивизиона в полку, в полной мере познал цену показного уважения к себе полкового начальства, использующего его опыт для выхода из ситуаций подобных нынешней. Его молодые коллеги относились к нему примерно так же, внешне с уважением, но не у всех доставало ума и такта скрывать чувство превосходства перед неудачником-старпером. Уже в начале совещания подполковник уяснил – командира корпуса повезут к первому именно к нему. Ему ведь нечего терять и не к чему стремиться, да и подразделение у него, если судить без авансов и скидок на молодость других командиров дивизионов, пожалуй, лучшее в полку. Ратников не стал спорить, подавив вспыхнувший в нем протест: нашли «мальчика для битья». Ему действительно по большому счету было все равно. Той «нити жизни», которой он следовал, уже виден конец, ибо к концу шла его офицерская служба. А ведь когда-то и он носил в «ранце жезл», но… Он не хотел ворошить много раз «перелопаченные» воспоминания, но заметно выровнявшаяся дорога способствовала ослаблению внутреннего напряжения и безрадостные мысли, спутники плохого настроения, овладели сознанием. «Почему все так сложилось? Почему некоторые его однокашники по училищу, не блиставшие в учебе, сейчас командуют полками, бригадами? Почему его ровесники и даже более молодые, поступили и позаканчивали уже академии, хоть служили не лучше, а то и хуже? Почему, наконец, на днях к нему в дивизион приедет 35-ти летний полковник, без пяти минут генерал, и будет, возможно, распекать его, заслуженного 40-ка летнего подполковника». И раньше и сейчас, ссутулившись в тесноте кабины, Ратников не находил однозначного ответа.

Тряхнув головой, подполковник попытался отогнать навязчивые думы. Машина, наконец, из горного распадка вырвалась на узкую полосу равнины. Слева, возле самых гор из двух длинных труб исторгал стелющийся дым цемзавод. Обычно дым заводских труб, после прохождения через систему фильтрации, имел светло серый оттенок. Но в конце каждого квартала фильтры на неделю по ночам втихаря отключали, и резко увеличивающаяся тяга в печах помогала «вытягивать» план. Правда, без фильтрации в трубы вылетали тонны всевозможной кремниевой и углекислотной дряни, сопутствующей цементному производству, которая оседала на всем окружающем пространстве, зимой буквально отравляя снег, летом траву, забивая легкие людей и животных, воздействуя на кожу и слизистую оболочку глаз, плодя легочных и прочих больных. Впрочем, фильтры тоже никак не гарантировали безопасность выбросов, ибо улавливали не такой уж большой процент цементной пыли и вредных газов, но производство существенно тормозили. Об отключении фильтров свидетельствовало изменение цвета дыма, он сильно темнел. «Годовой план, надо думать, совсем плох, если они за месяц до Нового года и с шести вечера фильтры поотключали»,– сообразил Ратников, глядя на мрачный темно-серый дым, валивший из заводских труб.

Справа, на берегу водохранилища сверкал огнями рабочий поселок «Новая Бухтарма», большую часть жителей которого составляли рабочие цементного завода. За двадцать с лишком лет существования поселка, там выросло поколение, жизнью которого стал цемзавод и все что с ним связано. То были люди в большинстве своем уже к 35-ти – 40 годам приобретавшие специфические болезни, источником которых служили условия труда на заводе и ужасная экологическая обстановка. Как ни странно, вспомнив про больных, коих в поселке насчитывалось немало, их ввалившиеся щеки, впалые грудные клетки, подполковник обрел нечто вроде душевного равновесия. Что такое чины, должности – главное здоровье.

Участок, где стоял завод и располагался поселок, был самым большим куском суши оставшейся от Долины, до двух километров в поперечнике. В прочих местах между водой и горами на правом берегу оставалось местами не более ста метров, а на левом вода почти везде вплотную подступила к горам. За поселком водохранилище быстро приблизилось к шоссе. Потом дорога огибала, обнесенный высоким бетонным забором, рыб-завод. Из-за забора виднелись крыши цехов, а в открытую дверь проходной просматривались вмерзшие в лед у заводского причала небольшие рыболовные суда. За заводом дорого вновь резко сворачивала в горы.

– Возле проходной тормозни, – приказал водителю подполковник.

2

Ратников увидел свет в окнах директорского кабинета, расположенного на втором этаже, в здании управления завода. В связи с этим ему пришла мысль разжиться копченой рыбой. Мало ли что, вдруг молодой комкор отобедать пожелают, вот тут-то и пригодятся дары «рукотворного моря». Ведь совсем недавно, в брежневские времена, очень часто ключевым моментом при встрече любого начальства становилось именно угощение со всеми попутными мероприятиями. С прежним директором рыбзавода Василием Степановичем Зелениным, ушедшим прошлым летом на пенсию, Ратников на протяжении многих лет поддерживал тесные, дружеские отношения. Он выручал директора в путину, выделял солдат, когда не хватало рабочих рук, когда осевшие от рыбного груза сейнеры непрерывно выгружали сорошку, леща, судака, и прочие неприхотливые виды рыб, пришедшие на смену осетровым, лишившимся из-за стометровой плотины пути на нерестилища, то есть переставшим размножаться… Василий Степанович не оставался в долгу: свежая, копченая и свежемороженая рыба частенько появлялась сверх солдатского рациона в дивизионной столовой и на столах в домах офицеров.

Именно давняя дружба подполковника с пожилым директором не раз подвигала последнего на довольно откровенные признания. Так после смерти Андропова, когда в воздухе явно обозначились всевозможные послабления и пересмотр некоторых ранее незыблемых исторических истин, касавшихся гражданской войны в этих местах… Так вот, как-то встретившись старые друзья заперлись в директорском кабинете, выпили, и Василий Степанович, с годами ставший слабым на воздействие алкоголя, вдруг всплакнул и, размазывая рукавом слезы по морщинистому лицу, дрогнувшим голосом заявил:

– А у меня ведь Федя, родственница здесь объявилась… сестра двоюродная. И ведь столько лет уже рядом живем, а ничего друг о друге и не знали.

– Да, что ты говоришь, Степаныч? Постой, ты же говорил, что без отца рос, мать тебя одна растила и родни никакой. Откуда сестра-то взялась? – удивился такому признанию Ратников.

– Говорить-то я говорил, и тебе, и всем, даже жене, ее родне, своим детям… что отца не знаю, не помню, а ведь точно знаю, кто он у меня. А признаться не мог никому, боялся… так вот. Но, нельзя же всю жизнь вот так, когда то надо и правду сказать, а то может умирать скоро, а я всю жизнь с этой тайной своей…

– Постой, Степаныч, ты же с двадцать первого года рождения. Так ты что же хочешь сказать, что отец у тебя, того, не советский, – высказал очевидную догадку Ратников. – Ну, так про то уже можно без боязни говорить. Некоторые даже наоборот, гордятся. Вон у меня лейтенант один из училища пришел, Малышев, так он деда своего белогвардейца совсем не стесняется, даже наоборот.

– Да нет Федя, у меня-то папаша не совсем тот белый, которым похвалиться можно. Про сотника Степана Решетникова слышал?

– Нет, не слышал. А кто он такой был?

– Ну, ты даешь. Сколько лет тут живешь, а историю нашего края изучить так и не удосужился. В штаб свой в Серебрянске каждый раз мимо памятника коммунарам расстрелянным ездишь?

– Ну, езжу, так что? – не понял, к чему клонит собеседник Ратников.

– Так вот, расстрел тех коммунаров, отец мой, сотник Степан Игнатьич Решетников организовал… Понял?

– Понял… – Ратников воззрился на Василия Степановича уже с неподдельным удивлением, и до него стали постепенно доходить все сопутствующее услышанному. – И как же Степаныч… ты тут с этим жил. Да это же… как же тебе удалось-то все анкеты, КГБ и прочее, райкомы и обкомы обойти и директором стать?

– А вот так Федя. Сам удивляюсь, что никто не дознался, от кого я у матери тогда народился. Да она и сама молчала. Только в 62-м году, незадолго до смерти все мне рассказала. Она же работницей, в прислугах в доме у Решетниковых была. Отца очень любила, а он на нее ноль внимания. Воевал все время, то на империалистической, то на гражданской у Анненкова. А тут брат его младший, молодой офицер, на атаманской дочке женился. А та барышня, в станичной школе учительствовала и к домашней работе не привычна, зато приданного много принесла. Вот мать мою и наняли в работницы, чтобы эту невесту по хозяйству не неволить. А как отец в последний-то раз, где-то в начале 20-го года тайком приехал… тогда же не как сейчас, тут станица была и крепость, которые сейчас затопленные. Ну, вот он приезжал, чтобы восстание поднимать против большевиков… тут у них с матерью и случилось. Так уж она его любила, что на все готова была, не венчанная с ним. Потом он в горы ушел и летом 20-го года стал одним их руководителей Большенарымского восстания. Знаменитого Никиту Тимофеева, командира Красных горных орлов с его отрядом он здесь неподалеку в дрызг разбил. Потом восстание подавили и отца раненого взяли в плен. Я в начале 21-го родился, а его где-то через два-три месяца расстреляли. Мать сумела скрыть свою связь с отцом, а так как батрачкой в его доме была, то и никаким преследованиям со стороны советской власти не подвергалась. И я тоже себя стопроцентным советским человеком всегда осознавал, до того самого 62-го года, когда уже Усть-Бухтарма на дне водохранилища оказалась, а мы в Новой Бухтарме жили, – Василий Степанович разлил по стаканам остатки водки.

– А мать, значит, не побоялась тебе отчество-то отцово дать? – заинтересовавшийся Ратников уже не смотрел на свой стакан.

– Не побоялась. Да и как тут догадаешься, мало ли Степанов на свете. А вот фамилию побоялась, свою дала, – директор одним махом опрокинул содержимое стакана в себя.

– Постой, а откуда тогда сестра-то, и кто она? – Ратников не спеша сглотнул водку и начал разламывать кусок копченой сорошки.

– Да ты ее знаешь, Федь… Ольгу Ивановну Байкову.

– То есть как? Ты имеешь в виду учительницу поселковой школы, Ольгу Ивановну? – изумленно вопрошал Ратников. – Что-то не возьму в толк, с чего ты решил, что она сестра твоя?

– Да я бы и сам не взял в толк, если бы она не захотела вернуть себе девичью фамилию. Помнишь, тот громкий скандал, когда она на банкете Танабаева мордой в корыто с помоями ткнула? Сразу после того она и захотела себе девичью фамилию-то вернуть. А она у нее оказалась Решетникова. Представляешь, так и заявила, я Ольга Ивановна Решетникова, мой дед здесь станичным атаманом был, мать в станичной школе преподавала, отец у Анненкова до есаула дослужился, полком командовал, а дядя и того хлеще, расстрелял коммунаров.

– Вот это да! И когда ж это она все заявила? – изумленно качал головой Ратников.

– Да недавно. Как пошла в Поссовет, фамилию восстанавливать. Конечно, с ее стороны, наверное, имела места своего рода демонстрация. Тоже ведь всю жизнь хоронилась, а тут прорвало. И мне, представляешь, так стыдно стало, я мужик побоялся, а она баба, не побоялась. Пошел я к ней. Так и так, говорю, родственник ваш. Она мне, конечно, не верит. А чем я подтвердить могу, только фотокарточку предъявил, где отец при погонах с шашкой сфотографирован. Это все что у матери от отца-то осталось. Она ее прятала и мне прятать наказала, как помирала. Ольга-то посмотрела на карточку, да, говорит, это дядя Степан, я его по нашим семейным альбомам помню.

– Ну и как, после этого поверила?

– Не сразу…

Тогда Ратников так и не понял, зачем одинокой пятидесятилетней женщине, понадобилась вся эта шумиха, ворошение прошлого. Не совсем он осознавал и чувства Василия Степановича, который до сорока лет прожил стопроцентным советским человеком, потом просвещенный сходящей в могилу матерью, что он не совсем советский, и вот на старости узнавший, что у него тут рядом живет его двоюродная сестра. Так или иначе, но возможно, для Василия Степановича его «выход из подполья» обернулся тем, что его довольно быстро спровадили на пенсию. Впрочем, может быть, что просто так совпало – ведь старому директору шел уже 65-й год и он «перехаживал» пенсионный возраст.

В начале этого года Василия Степановича неожиданно для всех сменил не зав. производством, его старик готовил на свое место, и которого тоже хорошо знал Ратников, а молодой нацкадр, присланный республиканским министерством рыбного хозяйства. Ратников не спешил с ним знакомиться, ожидая, что тот, будучи более молодым, и имея нужду в дешевой рабсиле, сам нанесет «визит вежливости» командиру близлежащей воинской части. Но директор все не ехал и сейчас подполковник, пересилив себя, решил-таки «бросить пробный шар». Он растолкал, вновь было закемарившего, замполита и предложил зайти на рыбзавод. Пырков, позевывая, согласился.

Пожилой вахтер, приземистый, грузный, заросший седоватой щетиной, встретил офицеров, своих старых знакомых, радушно:

– Какие гости к нам, Федор Петрович… и комиссар с вами! Что-то вы совсем к нам дорогу забыли.

– Недосуг Никодимыч. Даже вон к Василию Степановичу некогда заскочить, проведать, дела, текучка. Кстати, что там с ним, говорят, заболел?

– Да, болеет, года-то не маленькие, – вахтер грустно вздохнул. – Вроде такой человек, чуть не двадцать лет здесь заводом рулил, сколько тут дел наворочал, понастроил, а сейчас вон, никому не нужен… Вы то что, к директору?

– Да. Он у себя? – осведомился Ратников.

– У себя. Целыми днями сидит как сыч в кабинете. После Василия Степаныча тут у нас совсем туго стало, – лицо вахтера обострилось в злобной гримасе.

– Что, лютый такой? – усмехнулся Ратников.

– Не то, Петрович. Слышал, небось, своих на завод устраивает, да на самые «теплые» места. Уж на что я сейчас тут пешка, и то боюсь, выживет на старости лет, не даст до пенсии спокойно доработать. Все калбиты, как только он приехал, все норовят к нему устроиться. Мужики, которые на заводе с самого его основания сильно им недовольны, да и мастера, и начальники цехов. Как пришел, здесь все наперекосяк пошло. План годовой, считай, уже завалили, – с мстительными нотками рассуждал вахтер.

– Плохо дело. Может и ходить не стоит? – засомневался Ратников.

– А тебе-то чего пужаться. Зайди, приструни его, при форме как-никак. Оне ее форму-то еще побаиваются. Вот вдвоем с комиссаром и скажите ему, какой тут при Василии Степаныче порядок заведен был, чтобы не фордыбачил и старых работников уважал, калбит хренов, – лицо вахтера вновь исказилось гримасой крайней неприязни.

– Да что моя форма. Я ж просить иду, – пояснил Ратников причину своего визита.

– А что, рыба нужна? – с явной заинтересованностью спросил вахтер.

– Само-собой. А есть?

– Есть, когда ее не было. Свежей, конечно, нет, а копченая найдется. Зайдите, может даст, – обнадежил вахтер.

Ратников колебался. Он кое что слышал о новом директоре. Тот был выходец с юга Казахстана, внешне казался высокомерным. Сам собой в сознании подполковника нарисовался портрет по подобию тех представителей казахской национальной интеллигенции, что пытались придать пробуждающемуся чувству национального самосознания агрессивный характер, посеять нетерпимость и ненависть к русским в среде в общем-то терпимого и скромного степного народа.

Целиком погруженный в службу, Ратников вникал в вопросы межнациональных отношений только, так сказать, в прикладном порядке, связанные с состоянием воинской дисциплины в его подразделении. А в частях несущих боевое дежурство до сравнительно недавнего времени личный состав был достаточно однороден: русские и украинцы составляли подавляющее большинство. Но лет, эдак, пять назад, будучи в командировке в Алма-Ате, Ратников, тогда еще майор, поселился в четырехместном гостиничном номере с тремя директорами школ, двумя казахами и одним немцем (в Казахстане проживало довольно много немцев выселенных в Отечественную войну с Украины и Поволжья). Директора приехали из глубинки на свое совещание. Как-то уже поздней ночью, Ратников, привыкший спать чутко, в ожидании тревог, проснулся от приглушенного, вполголоса разговора своих соседей. Говорили по-русски, так как, видимо, немец не знал казахского. Директора-казахи пытались в чем-то убедить директора-немца. Притворившись по-прежнему спящим, Ратников прислушался и понял, что речь идет о художественной литературе. Они говорили об известных писателях и вешали на них «ценники» по своему усмотрению. Немец не возражал и не поддерживал, он в основном слушал. Даже поверхностно знакомому с темой разговора Ратникову стало не по себе, когда, видимо, подвыпившие самородные критики сравнивали Пушкина с Абаем, а Толстого с Мусреповым. Причем в обоих случаях собеседники (кроме немца) приходили к однозначному выводу, что мастерство и талант их земляков заметно выше. Затем они сформулировали еще один вывод, что только колониальная зависимость от России, как до, так и после революции, не позволили этим казахским гениям стать столь же знаменитыми во всем мире. Ратников хоть и происходил из деревни, но за годы учебы в военном училище и после, благодаря регулярному чтению журнала «Юность», стал, как ему казалось, неплохо разбираться в современной литературе, но что касалось старой классической литературы, о которой и шла речь… Полусонное состояние и полное незнание творчества упомянутых казахских авторов, и довольно смутное, ограниченное рамками полузабытой школьной программы, своих гениев, удержало Ратникова от вмешательства в ту дискуссию. Но до него дошло – эти педагоги не сами додумались до такого рода сравнений, это им внушили, или к тому подвели на совещании какие-то весьма авторитетные лица, не сомневаясь, что слушатели доведут услышанное до своих коллег и учеников. С той поры Ратников с предубеждением относился к казахам-интеллигентам. Серьезнее к межнациональным отношениям заставил отнестись и возросшая «пестрота» национальностей в казарме, все чаще на этой почве возникали проблемы.