Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы

Мы вошли с ним в ресторан, где директором был знаменитый Борода, седой, красивый, веселый человек. В этом ресторане питались почти все артисты Москвы да и вообще театральный народ. Я был здесь несколько раз с Федькой, бывал и с Валей.

В дверях нас встретил бритоголовый, с красным склеротическим лицом официант Лебедев.

Он сразу признал меня и показал глазами на свой столик. Этот старик служил здесь испокон веку, всю свою жизнь, и мне было приятно, что вот он, видите ли, узнал меня. Мы сели за столик, Федька хрюкнул и поправил очки.

– Дайте нам водки, – сказал он деловито.

– В такую-то жару? – усомнился Лебедев. – Может, пивка?

– Не надо нас воспитывать, – отрезал Федька. – Мы уже большие. Мы уже ополченцы. Сегодня уходим. Последний нонешний денечек. Видите, мы в ватнике! Когда еще достанется? Потом будешь вспоминать – слезами обольешься. Да и увидимся ли…

Мы выпили, поговорили с Федькой о театральных делах, и Федька налил по второй.

– Не стоит, – сказал я.

– После слезами обольешься, – строго сказал Федька, – надо выпить, куме, тут, на том свете не дадут!

Мы выпили еще.

– Не удовлетворяют меня театральные формы, – объявил Федька, – обветшали! Честное слово! Все стригутся под Станиславского. А надо, брат, работать! Понял? Надо искать! Где? В формах, вот где. Формализм – великая вещь, если им правильно пользоваться. Да-да. Давай, слушай, пей, не задерживай.

– Неохота, тебе говорят, – сказал я.

– Если ты уверен, что мы увидимся с тобой, друже, – сказал Федька, – тогда не надо… А если не уверен…

Мы выпили. Федька откинулся на спинку стула.

– Ты бы хоть рассказал, что такое твой формализм? Как ты его понимаешь? – спросил я.

Федька копался в своей тарелке, придирчиво рассматривая каждую капустинку сквозь очки.

– Формализм, брат, я понимаю как формальное отношение к форме и формалистам!

Он захохотал и стал устанавливать тарелку на горлышко графина.

– Я, – сказал он надменно, – ищу новые формы! Довольно бриться под МХАТ! Что когда-то было прогрессивным, может сегодня оказаться глубоко реакционным. Ты об этом думал?

Он взялся за графин:

– Вот мы сейчас выпьем за то, чтобы нам увидеться! За чудную нашу землю минус фашизм! Давай!

Тарелка, конечно, вырвалась все-таки из его толстых пальцев, упала и разбилась.

Лебедев стал собирать осколки.

– Это к счастью, – сказал Федька и полез под стол помогать Лебедеву.

Я наклонился к нему и тоже помогал.

– Значит, ты, Митька, вернешься в полном порядке, – сказал Федька под столом и вылез оттуда, пыхтя и отдуваясь, – это к счастью, уверяю вас. Лебедев, голубчик, принесите нам еще водки.

– Дудки, – сказал Лебедев, – вы уже.

– Что – уже? – удивился Федька. – Лебедев, поймите, мы провожаем его в ополчение. Ведь он у нас ребенок. Он, может быть, там заболеет или что-нибудь еще. Ведь его же жалко? Лебедев, у вас есть дети?

– Две персоны, – сказал Лебедев.

– Девочки?

– Мальчики.

– Большие?

– Одному сорок два, другому тридцать восемь.

– Вот видите, – сказал Федька, – принесите выпить.

– Все, – твердо сказал Лебедев, – разрешите получить. После благодарить будете.

Я сказал:

– Пошли, Федька, собираться надо.

Я заплатил Лебедеву деньги и дал ему пять рублей на чай. Когда я встал, Лебедев тронул меня за плечо.

– Увидимся, – сказал он, – крепко надеюсь!

4

Мы с Федькой пошли ко мне. Дома у меня все было по-прежнему неприбрано. Линина недопитая рюмка стояла на столе, и гвоздик, на котором висел вчера ее плащ, торчал на своем месте.

– Плохо у тебя, – сказал Федька. – Это чья рюмка?

– Не тронь, – сказал я.

Федька отдернул руку.

– Дамы? – сказал он. – Красотки кабаре?

– Она уже умерла, – сказал я.

Федька посмотрел на меня странно увеличившимися глазами.

– Я пьяный, да? – спросил он. – Ничего не понимаю.

– Сегодня разбомбило дом, в котором она жила, – сказал я. – Я видел, как выносили ее тело.

Федька отошел от стола.