Заметки молодого человека

Иногда нам удаётся встретиться в мастерской. Но не часто – обычно там всегда шумно, много народу, который торопливо делится последними новостями, показывает ещё не просохшие этюды и просто бурно и яростно говорит «за жизнь».

Мои друзья легко приняли её в свой круг. Тем более, что взгляд «со стороны» очень важен, когда хочешь понять – что же у тебя на самом деле получается на холсте. Дело в том, что когда долго занимаешься каким-то одним делом глаз, как говорят, «замыливается», то есть ты теряешь способность свежо воспринимать результаты своего труда. Вот тут моя Светка и оказывалась как нельзя кстати.

Был случай – вытащила она откуда-то из дальнего, пыльного угла забытый всеми этюд, выполненный просто на колорит, на импровизацию цветом:

– Посмотрите, что я нашла! Какое чудо! – Она смотрит с восхищением на работу, где на тёмном фоне написано несколько геометрических фигур. Но как! В них такой «звук» настоящий, столько экспрессии, что действительно непонятно почему автор забросил свою работу так далеко. Впрочем, возможно, она была убрана туда, чтобы просто отлежаться, чтобы со временем можно было разобраться – что же всё-таки получилось в ней, а что – нет.

Сегодня за столом общее чаепитие. У Светки здорово получается заваривать зелёный чай. Разговор прыгает с одной темы на другую. Мой друг Пашка яростно отстаивает свою точку зрения:

– Шопенгауэр, Ницше – вот титаны! Надоело всё классическое и все классики заодно. На них давно толстый-толстый слой пыли и перхоти! Видеть не могу эти прилизанные, зализанные как коровьим языком картины, где глазу не за что зацепиться. Они больше похожи на не очень удавшиеся или совсем неудавшиеся цветные фото. Удавиться можно от такой живописи! Нужна фотка – иди в фотоателье, зачем идёшь к художнику? Художник твою душу напишет! Поберегись, у кого проблемы с душой!

– Надо же, – продолжает он громить всё устоявшееся (причём не только в искусстве, уже и в физике), – упало человеку яблоко на голову (надеюсь, не гнилое) и тут же он открывает не один, а сразу три закона. «Маладец» какой!

– Не верю, как говорили известные классики сцены, – всё больше распаляется Пашка. – Вот мне в общаге однажды на голову свалился здоровенный плафон. И, представьте, он – вдребезги, на голове ни единой царапины; но при этом ничего в ней не появилось – никаких новых законов я там не обнаружил! А ведь он был больше того самого яблока раз в двадцать!

В ответ ему громкий смех. К разговору подключается Милка:

– Паша, а когда это произошло, на каком курсе?

– Ну, кажется, на втором, год назад, – отвечает он ей.

– А, теперь понятно, почему именно год назад тебя вдруг круто швырнуло в экспрессионизм. Да настолько, что ты чуть окончательно не забросил занятия академическим рисунком. Ты так «достал» преподавателей своими «опытами» в новом для себя искусстве, что некоторые, наверное, бросались за валидолом после общения с тобой.

Заявление Милки ещё раз вызвало взрыв смеха.

Кто-то прокричал:

– Вот где истоки твоего творческого подъёма! Может и мне что-нибудь уронить себе на голову – никак не сдать зачёт по искусству древних греков?

Пашка немного надулся:

– Я всё равно докажу своё, вот увидите.

Света, подойдя, погладила его по плечу:

– Они же шутят, мы в тебя верим.

– Да? – Переспрашивает он с недоверием.

– Всё в порядке, Пашка, – говорю ему я. – Мы действительно шутим.

Пашка, повеселев, говорит:

– А с этим физиком, я думаю, дело было так. Сидел человек у себя в саду, скучал. Подзывает слугу:

– Подай-ка, братец, беленькой грамм пятьсот!

Недолго думая, опрокидывает в себя для завязки сначала сто пятьдесят. Чувствует – нет контакта, не зарождаются в голове законы, тайны мироздания остаются на прочном замке. Ан-ка, ещё – двести.

– Так, – продолжает Павел знакомить нас со своей версией того, как были открыты известные каждому школьнику законы, – кажется, пошло дело. Ну-ка шарики столкнём друг с другом. О, как разлетаются! И так далее.

И тут же:

– Эврика! – Кричит он. – А не сообразить ли и нам, того? – И он щёлкает себя пальцем по горлу.

Но в ответ получает дружное напоминание о том, что мастерская – это территория свободная как от алкогольных паров, так и от всего остального, кроме творчества.

Мы со Светкой переглядываемся украдкой. Увы, несколько раз мастерская, холостяцкий одноместный топчан, стоящий в углу, был использован не для художественного творчества, а для иного – мы творили на нём своё случайное счастье. Этот «диван» был просто раем после лестниц, коридоров и прочих укромных мест, где время от времени мы уединялись…

Глава 7

Всё рано или поздно заканчивается, как известно. Подошли к концу и Светкины занятия в аспирантуре. И засобиралась моя красавица домой, в большой и симпатичный город на берегу Оки. Там, как оказывается, ей родители уже давно кого-то подыскали для светлой, счастливой и безбедной жизни (чтобы – и душа в душу, до гробовой доски, так сказать; и, чтобы, что не скатерть в доме, то – самобранка). Кого – сразу так и не понять; особенно если тебя такой новостью, как бревном по голове.

Сборы и проводы не отняли много времени. А затем – вокзал, перрон, запахи и звуки, неведомо откуда доставленные сюда поездом дальнего следования, чьи-то голоса, глаза, смех, напоминающий бьющийся хрусталь, слёзы, вскрики, возгласы, торопливые обещания любить всегда (и везде?). И вот она уже за стеклом, она уже там, в вагоне, а я всё еще здесь. Почему? Поезд тронулся. Крикнуть, догнать, сорвать стоп-кран…?!

Какой-то мусор, кем-то выброшенные полиэтиленовые пакеты пытаются увязаться за последним вагоном поезда, увлекаемые воздушными потоками. Но и они, в конце концов, отстают, замирают. «Финита ля комеди», господа?! Ещё одна страница жизни перевёрнута…

Поздний, очень поздний вечер. Неторопливо бреду после очередных занятий. Работа, а потом ещё и учёба – это вам не ёлы-палы. Полное опустошение, голова словно чугунная. Если вот так не побродить после учёбы, то на следующий день будешь как плохо отжатая половая тряпка. А нужно быть в форме. Потому что нас всех, любого и каждого ждут великие дела! Да-да, не смейтесь, великие. Каждый из нас, вскочив рано утром должен быть готов к тому, чтобы яростно пить Жизнь большими глотками, а не откусывать (чтобы не сказать – покусывать, как блоха, например) её по кусочку, ещё и наморщив свой носик, мол и это не очень вкусно, и то не подходит, что-то там перебирая. Вот такое правило у нас – живописцев двадцать первого века! Если коротко – долой слюни и сопли!

Его разработали и применяем по назначению мы с Пашкой, и довольно успешно.

Пересекаю Неву по Дворцовому мосту, затем, пройдя наискосок Дворцовую площадь и далее по Миллионной, выхожу к набережной Мойки. Неспеша, бреду мимо Летнего сада. Прохладный ночной ветер шумит в деревьях, гудит в проводах, постепенно выдувая из меня накопившуюся за день усталость, остужая звенящую от перипетий этого дня голову. Поворачиваю на набережную Фонтанки и иду в сторону Невского. Как же необычно выглядит Петербург поздним вечером. Вокруг пусто. Вообще ни одного человека. Похоже, я попал в город, население которого куда-то исчезло, испарилось. Может быть всех похитили инопланетяне, утащив по доброте душевной в лучший из миров? Представив себе на минуту такую картину, я почувствовал неприятный холодок. Ещё бы – огромный город, каменные джунгли – и ты один. Хочешь – пой, хочешь – ори, кричи. Ответом тебе будет только собственное эхо. Бр-р-р. Ну и картинка.

Ускоряю шаг, уже видны огни Невского проспекта. Там – жизнь! Там всегда жизнь…

Очередные выходные. Собираюсь на этюды. Несмотря на довольно прохладную погоду, хочется «махануть» кистью, уложив на холст этот серый денёк.

Отбираю подходящий картон, проверяю кисти, краски, разбавитель. В термос заливаю горячий чай. Набрасываю свою походную куртку и в путь – до ближайшей станции метро. Выхожу из вагона на конечной. Отсюда до окраины города минут десять пешком. Не успеваешь толком оглядеться, как ты уже загородом.

Деревня Кудрово. Избы, дымы из труб. Архаика. Другой воздух, другой темп жизни – никто никуда не спешит. Кто-то хозяйством занимается, кто-то по единственной асфальтированной улице по делам направляется.

Деревню огибает небольшая, симпатичная речка – Оккервиль. Бойко бреду вдоль неё. Льдистый ветер с полей, прозрачные, серебристые дали, сине-зелёная стена леса на горизонте. Хорошо!

Ветер яростно треплет берёзки на берегу реки. Они весёлой стайкой обступают меня, заглядывая через плечо, интересуются – как я пишу.

Широкими мазками пытаюсь сходу схватить небо, землю в тоне-цвете; почувствовать, найти этот серебристо-серый (церулеум, умбра жжённая, охра натуральная, волконскоит, белила цинковые), в который ударами свежего зелёного (кобальт зелёный светлый) вплетены уже кое-где взошедшие озимые.

А ледяной ветер окончательно разошёлся – играет в ветвях, раскачивая деревья, всё пытается забраться ко мне под куртку. Но не до него. Эта игра цветом и светом, желание пропустить через себя, зафиксировать, может быть, навсегда, этот не очень уютный денёк захватывает настолько, что ничего не замечаешь…

Оглядываю почти законченный этюд. Если что-то получится из него – назову «Ветреный день». Только сейчас чувствую – насколько я весь заледенел. Прыгаю на месте, пью горячий чай. Жизнь прекрасна!

Быстро собрав этюдник, несусь домой, в тепло, в уют мастерской. Там, отогревшись и немного перекусив, не откладывая в долгий ящик, опять берусь за этюд – пока свежи впечатления.

Глава 8

Я просто обожаю наш город. Эти дома «неправильной» формы со срезанными углами, имеющие в основании то трапецию, то, вообще, неведомо какую фигуру. Это связано с тем, что все основные магистрали старого города расходятся из одного места, от Адмиралтейства – как спицы в колесе. Плюс фантазия архитекторов и заказчиков.

Обожаю эти огромные, плоские, глухие стены с редкими бойницами окон. Кое-где облупившаяся штукатурка и трещины придают им совершенно фантастический вид – будто находишься на Стоунхендже. Они напоминают мегалиты, оставленные неведомыми пришельцами или нашими предшественниками на этой планете, унесёнными неведомо куда очередным потопом. Само время расписалось на их шершавых спинах. Расписалось – судьбами людей, живших за ними. Я часами брожу среди них. Только стараюсь пореже заходить в те места, где любили гулять мы со Светкой. Появляться там – больно; память тут же услужливо прокручивает всё, до мелочей. И я начинаю понимать собак, периодически воющих на Луну, и кошек, которые просто орут, безо всякой Луны. Есть от чего. С радостью бы присоединился иной раз к ним; но, увы, не положено по статусу – мы ведь – homo sapiens, «цари природы». А «царю» орать не положено, как и просто валятся на траве. А жаль.