Царь-рыба: повествование в рассказах

Началось с того, что в устье Тунгуски наш катер обстреляли. Выбили из карабина все три иллюминатора. Никого не задели. Попугали просто. Искать их не решились: кто знает – сколько их там? Стреляют метко.

Мимо лодки со старичками и незаконной сетью проплыли снисходительно – пусть им…

Поймали легкий катер на месте преступления.

Если выдаешь снасти, скидка в наказании. Выдали нам 7 самоловов. Все – говорят.

Прошлись «кошкой», еще пять вытащили. Скидки не будет.

На самоловах примерно 40 крючков. Я помогал вынимать снасти, по неловкости покалечил правую ладонь насквозь. На каждом штуки три осетровых сидело. Большая часть – «снулые», ни на что не годятся…

Потом пересел к москвичам. Они пошли «донос» проверять, а я пошел глухарей на галечниках снимать на кино. И заблудился в редколесье, горожанин бестолковый.

Со страху переночевал на дереве.

На другой день увидел дым. Еле вышел на него – ноги разные.

Там землянка, а в ней три парубка и Пахан. Отобрал кинокамеру, спрашивает: какими судьбами? А я врать не готов был. Наплел ерунду про съемочную группу. Не поверили, конечно. Но дали поесть.

Пахан говорит: «Сусанин, проводи его». Тот взял карабин. Мне очень не по себе стало, егеря вспомнил. Но, после некоторого плутания, парнишка вывел меня к реке и отпустил с матом.

Вечером потерявшие меня надзорники из ракетниц постреляли, и я понял, что надо вверх по реке идти.

За месяц путешествия по енисейским северам я повстречал практически всех астафьевских героев, иные даже в вариантах – на выбор.

Встретил и неожиданно красивую эвенкийку в поселке Тура. Она сидела на завалинке и курила, будучи слегка навеселе. Наделал комплиментов и уговорил на портрет. Сказала, что приехала повидать родителей, учится в красноярском «педе».

Рисунок для рассказа «У золотой карги», подаренный Виктору Петровичу Астафьеву

Обгоревший оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо»

Я пристал – а танцевать умеешь?

– Неси бутылку, – но у меня с собой было…

– Спирт? Пойдет… Только воды принесу…

В то время спиртное там по карточкам выдавали, но исправно работал и нелегальный завоз.

Призналась, что дед был украинцем, а развеселившись, и впрямь станцевала. Но не модные тогда «круть-верть» и «тряс», а нечто особенное под свою же песню. Пояснила, что это танец оленя. Портрет конфисковала. Пришлось рисовать по памяти. Получилась, ей-богу, похожа.

Вернулся в Красноярск с багажом приключений и впечатлений.

Через месяц, с дрожью в коленках, явился пред очи Мастера на показ.

Пока он долго молча рассматривал листы, я успел три раза вспотеть и обсохнуть. Наконец он молвил: «Ты знаешь, многие меня иллюстрировали. Мне всегда непросто что-то сказать, боюсь обидеть художника. А тебя обидеть не боюсь…»

Я вспотел опять.

«Это первые иллюстрации, которые мне понравились…»

Я высох.

Мне доводилось после слышать комплименты в свой адрес, и я стал к ним равнодушен. Но та скупая похвала Петровича мне дороже вечности.

Р. S. К сожалению, иллюстрации для книги «Царь-рыба» погибли при пожаре.

Возможно, сохранился рисунок для рассказа «У золотой карги», который я подарил Астафьеву по его просьбе. Виктор Петрович был очень удивлен портретным сходством девушки, героини рассказа, а ведь я рисовал ее по своему воображению.

Обгоревший после пожара оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо» я передал своему другу, издателю Юрию Кирюшину. Возможно, пристроит куда-нибудь, ведь он отовсюду собрал, сосканировал и сохранил мой архив, за что я ему весьма благодарен.

Часть I

Бойе

Бойе

Молчал, задумавшись, и я,
Привычным взглядом созерцая
Зловещий праздник бытия,
Смятенный вид родного края.

    Николай Рубцов

Если мы будем себя вести как следует, то мы, растения и животные, будем существовать в течение миллиардов лет, потому что на солнце есть большие запасы топлива и его расход прекрасно регулируется.

    Халдор Шепли

По своей воле и охоте редко уж мне приходится ездить на родину. Все чаще зовут туда на похороны и поминки – много родни, много друзей и знакомцев – это хорошо: много любви за жизнь получишь и отдашь, да хорошо, пока не подойдет пора близким тебе людям падать, как падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом…

Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы, откровения, воспоминания до темнозори, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, и слова сделаются вязкими, тяжелыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретет ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее. В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконец-то, довериться всему, что есть вокруг, и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно забытому чувству – так вот вольно было тебе, когда ты никакими еще воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…

Но так уж устроен человек: пока он жив – растревоженно работают его сердце, голова, вобравшая в себя не только груз собственных воспоминаний, но и память о тех, кто встречался на росстанях жизни и навсегда канул в бурлящий людской водоворот либо прикипел к душе так, что уж не оторвать, не отделить ни боль его, ни радость от своей боли, от своей радости.

…Тогда еще действовали орденские проездные билеты, и, получив наградные деньги, скопившиеся за войну, я отправился в Игарку, чтобы вывезти из Заполярья бабушку из Сисима.

Дядья мои Ваня и Вася погибли на войне, Костька служил во флоте на севере, бабушка из Сисима жила в домработницах у заведующей портовым магазином, женщины доброй, но плодовитой, смертельно устала от детей, вот и просила меня письмом вызволить ее с севера, от чужих, пусть и добрых людей.

Я многого ждал от той поездки, но самое знаменательное в ней оказалось все же то, что высадился я с парохода в момент, когда в Игарке опять что-то горело, и мне показалось, никуда я не уезжал, не промелькнули многие годы, все как стояло, так и стоит на месте, вон даже такой привычный пожар полыхает, не вызывая разлада в жизни города, не производит сбоя в ритме работы. Лишь ближе к пожару толпился и бегал кой-какой народ, гундели красные машины, по заведенному здесь обычаю качая воду из лыв и озерин, расположенных меж домов и улиц, громко трещала, клубилась черным дымом постройка, к полному моему удивлению оказавшаяся рядом с тем домом, где жила в домработницах бабушка из Сисима.

Хозяев дома не оказалось. Бабушка из Сисима в слезах пребывала и в панике: соседи начали на всякий случай выносить имущество из квартир, а она не смела – не свое добро-то, вдруг чего потеряется?..

Ни обопнуться, ни расцеловаться, ни всплакнуть, блюдя обычай, мы не успели. Я с ходу принялся увязывать чужое имущество. Но скоро распахнулась дверь, через порог рухнула тучная женщина, доползла на четвереньках до шкафчика, глотнула валерьянки прямо из пузырька, отдышалась маленько и слабым мановением руки указала прекратить подготовку к эвакуации: на улице успокоительно забрякали в пожарный колокол – чему надо сгореть, то сгорело, пожар, слава богу, на соседние помещения не перекинулся, машины разъезжались, оставив одну дежурную, из которой неспешно поливали чадящие головешки. Вокруг пожарища стояли молчаливые, ко всему привычные горожане, и только сажей перепачканная плоскоспинная старуха, держа за ручку спасенную поперечную пилу, голосила по кому-то или по чему-то.

Пришел с работы хозяин, белорус, парень здоровый, с неожиданною для его роста и национальности продувной рожей и характером. Мы с ним и с хозяйкою крепко выпили. Я погрузился в воспоминания о войне, хозяин, глянув на мою медаль и орден, сказал с тоской, но безо всякой, впрочем, злости, что у него тоже были и награды, и чины, да вот сплыли.

Назавтра был выходной. Мы с хозяином пилили дрова в Медвежьем логу. Бабушка из Сисима собиралась в дорогу, брюзжала под нос: «Мало имя меня, дак ишшо и пальня сплатируют!» Но я пилил дрова в охотку, мы перешучивались с хозяином, собирались идти обедать, как появилась по-над логом бабушка из Сисима, обшарила низину не совсем еще выплаканными глазами и, обнаружив нас, потащилась вниз, хватаясь за ветки. За нею плелся худенький, тревожно знакомый мне паренек в кепочке-восьмиклинке, в оборками висящих на нем штанах. Он смущенно и приветно мне улыбался. Бабушка из Сисима сказала по-библейски: