Все дороги ведут в Асседо

Глава XVI. Летний бал

– Сеньор Асседо, дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло!

Бабах!

– Карл Иштван Фриденсрайх Вильгельм Софокл Йерве из Асседо!

Бабах!

– Маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, хозяин Севера! – провозгласил распорядитель, в третий раз стукнув жезлом о пол в порфирном зале.

Затем объявили дам, но без энтузиазма. Разве что имя Зиты вызвало некоторое замешательство среди присутствующих.

Эффект был произведен надлежащий.

В сутолоке и ажиотаже, в шелесте платьев и звоне шпаг, рапир, сабeль, шашек, мечей, шпор и портупей, никто и не заметил, что Фриденсрайх фон Таузендвассер едва ли держится на ногах, а скорее висит на дюке, Йерве, двух перемазанных в саже и пыли дамах, и одной растрепанной, обступивших его со всех сторон. Две клюки только добавили шарма и загадочности возвышающейся над остальными фигуре в черном камзоле, усыпанном жемчугом. При этом сходство между забытым маркграфом и его собственным сыном ни от кого не укрылось.

Восставший из небытия хозяин северного замка обещал Асседо и окрестностям новые веяния и старые забытые легенды; вносил поэтичность в прозаическую жизнь провинции, и способен был породить такое несметное количество сплетен, что и за год не наговоришься. А ведь каждому известно, что тем активнее сплетни, чем сильнее запрет на них. Шестнадцать лет молчавшее Асседо наконец получило право говорить – плотину прорвало.

Не успела почетная процессия появиться на пороге бального зала, сверкающего тысячью свечей и светильников, как слух о том, что Фриденсрайх фон Таузендвассер влез в пекло, чтобы извлечь из горящего дома Джоконду де Шатоди, взволнованным шепотом затрепетал над бокалами, взлетел над фужерами, разнесся над рюмками, рогами, чашами и стаканами со шнапсом, киршвассером, коньяком, портвейном, брагой, полугаром, аллашем, и бесценным, столетней выдержки, изысканнейшим обашским вином, продуктом солнечных асседошных виноградников.

Одним взмахом черных локонов душевное и политическое равновесие Асседо было безвозвратно нарушено, утрачено – и с радостью позабыто.

Искры зажглись на алмазах, бриллиантах, сапфирах и гранатах, на серьгах, брошах, подвесках и диадемах. Подобно Тростниковому морю, толпа расступилась, образовав дорожку. Головы склонились, но любопытные взгляды вспыхивали из-под приподнятых бровей.

– Доброго летнего солнцестояния всему блистательному свету Асседо, окрестностей и острова Грюневальда, что на Черном море, – раскатисто произнес дюк Кейзегал, вступив на дорожку, и головы склонились ниже. – Милостивые господа и дамы, преданные мои верноподданные, вассалы, арендаторы, тенанты и соседи! Не иначе как счастливый случай доставил нас сегодня на Летний бал премногоуважаемого купца Шульца, на который я не был приглашен.

Рокот негодования пробежался по порфирной зале.

– Вероятно, забывчивость доброго нашего хозяина объясняется его дряхлостью, так что не станем держать на него зла, ибо ни одна материя не вечна, даже мозги достопочтимого герра Шульца. Засим желаю вам тучного летнего урожая – золотых абрикосов, бархатных персиков, налитой айвы, сочной вишни, сладкой черешни и красной клубники.

Дюк прочистил горло. Блистательное собрание чутко внимало каждому слову, но взгляды были устремлены не на владыку Асседо, а на человека, которого он держал под руку и чьи нездешние глаза бесцеремонно и откровенно смеялись над происходящим.

– Итак, господа и дамы, – не стал дюк испытывать терпение толпы, – спешу воспользоваться празднеством, чтобы сообщить вам: мир наступил в Асседо. Мой верный друг и соратник, его светлость Фриденсрайх фон Таузендвассер, отец сына моего, Йерве, милостиво мною прощен намедни, и восстановлен в своих маркграфских правах. Можете говорить о нем и с ним сколько пожелаете – вашим чреслам более ничего не грозит.

Катартический вздох волной прокатился по помпезной зале. Зашуршал шелк, парча и атлас. Шепот превратился в гомон, а затем в крики: «Ура!», «Виват!», «Слава дюку!», «Слава труду!» и «Слава дружбе народов!». Те, кто был в шляпах, беретах или пилеолусах, подбросили головные уборы в воздух, а затем поймали.

Следом, как по мановению невидимого жезла, снова восстановилась трепетная тишина ожидания. Дюк незаметно ткнул маркграфа локтем в бок.

– Дорогие друзья мои и соседи, – сказал Фриденсрайх, и серебро зазвенело в голосе, перелив горных водопадов, журчание ручьев. – Видит Бог, я несказанно соскучился по высшему свету Асседо и окрестностей. Ничто не доставляет мне такой радости, как лицезреть нынче ваши прекрасные лица. Никто не забыт. С некоторыми из вас мы вместе испепеляли восставших, оттесняли захватчиков, удерживали осады, бились на турнирах, оттачивали мечи. С иными – орошали долины в засуху, пели на сенокосах, прыгали через костры, строили корабли и ставили рыболовные снасти. Нет на свете мужчин отважнее дворян Асседо, закаленных ветром и морем. Нет на свете женщин красивее дам Асседо, обласканных щедрым солнцем и соленым бризом, свободных и гордых океанид, ни в чем не знающих отказа. Нет на свете воздуха свежее, чем тот, что весенними ночами воспаряет над нашими равнинами, и аромат акаций…

Тут Фриденсрайх был награжден вторым уколом в бок. Слева.

– Милостивые господа, – спохватился маркграф, – перед вашим свидетельством я признаю свое отцовство, от которого я столь поспешно и постыдно отказался, и нарекаю Йерве из Асседо моим родным сыном, и сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, моей возлюбленной, безвременно утраченной супруги. Знайте же, что юного Йерве не избежало опрометчивое проклятие, за которое я буду гореть в аду, и в расцвете лет на него упала люстра, вследствие чего его поразил неизвестный науке недуг. Юноша не узнаёт более лиц и предметов. И я умоляю вас, дорогие мои друзья и соседи: ежели кто-нибудь из вас знаком с лекарем, врачевателем, алхимиком, звездочетом, кудесником или чародеем, способным исцелить моего сына, представьте его нам, и вы будете щедро вознаграждены из казны дюка. Я каюсь в содеянном. А точнее, в несделанном. Перед всей благородной знатью Асседо прошу тебя, сын мой, простить меня и принять мое имя, всегда принадлежавшее тебе по праву рождения.

Застигнутый врасплох Йерве, ради этого признания покинувший дом родной, день ото дня казавшийся все более недосягаемым, от такой неожиданности выпустил руку отца своего. Фриденсрайх покачнулся. Но навалился на клюки, и выстоял, словно забыв о том, чего это ему стоит. Восторженные и восхищенные взоры соотечественников и соратников, вероятно, придали ему сил, вызванных тщеславием, а может быть, дело было во вдохновении, что окрыляет нас при порыве великодушия; в пылающих темным закатом щеках Зиты, или в плече дюка.

На какое-то краткое мгновение самому Фриденсрайху фон Таузендвассеру показалось, что он вернулся домой. В родную семью. И будто не он ждал Кейзегала в течение шестнадцати лет, запершись в безлюдном холодном замке, а ждали его самого.

Все Асседо ждало его – от самого последнего дворника до самой изысканной модницы; от первых почек молодой акации до гниющих листьев старейшего платана; от восточной прибрежной полосы до западных плодородных черноземов на границе с Авадломом. Сирень, вербена, желуди, каштаны и сливы ждали его, степи, равнины, лиманы, междуречье и овраги, гончие, лошади, чайки, люди и море.

Фриденсрайх никогда не забывал, как встречали в Асседо Фрида-Красавца – сперва мальчишку-проказника, юношу-сорвиголову, многообещающего молодого человека, блистательного вельможу, бесстрашного воина, желанного жениха, а потом и супруга ослепительной Гильдеборги. У всех глаза вынимались. Хоть и пребывал Фрид в уверенности, что излечился от охоты к этой сомнительной радости, Кейзегал опять оказался прав на его счет: его ждало саморазочарование.

Фриденсрайх фон Таузендвассер недаром потратил шестнадцать лет на размышления, и, разменяв пятый десяток, был способен понять, что на Летнем балу купца Шульца Асседо радуется не бесшабашному Фриду-Красавцу, не отцу проклятого приемыша Йерве, не восстановленной легендарной дружбе, и даже не бесценной возможности посплетничать вдоволь, хоть это и было самым правдоподобным объяснением ажиотажу.

В свои сорок лет Фриденсрайх отчетливо понимал, что ничему люди не радуются так, как чуду. Его собственное воскрешение из мертвых, его удачное спасение после прыжка из окна левого флигеля в ров, сохранившее ему видимость жизни и благополучия, – вот что вызывало восторг и такую бурю эмоций. Его светлый лик, несмотря на долгие годы страданий, почти не изменившийся, дарил смутное обещание бессмертия каждому из присутствующих. И пусть никто из пирующих не отдавал себе в этом отчета, завидев Фрида-Красавца, каждый воспылал верой в собственную неприкосновенность. В один миг Фриденсрайх фон Таузендвассер превратился для Асседо в памятник возрождения, в образ удачливости, в символ всемогущества.

Люди суеверны. Им кажется, что стоит им прикоснуться к образам, и сами они заразятся их волшебной силой.

Однако слава пьянит пошибче любого вина, включая то, что хранится в обашских погребах, и она едва ли менее опасна. Даже если это слава неудавшегося самоубийцы.

Во второй раз за сегодняшний день показалось Фриденсрайху, что он погиб. Ибо не может человек противостоять собственным слабостям, даже потратив шестнадцать лет на истребление своей природы.

Во всяком случае, так ему показалось.

Безотчетно взглянул он на Зиту. И увидел волну, окатившую два черных морских валуна.

Не следовало ему покидать Таузендвассер. Слишком много жизни было в Асседо, слишком соблазнительной.

А Йерве смотрел на толпу, и видел сотню разноцветных, расплывавшихся пятен, лишенных смысла. Он почувствовал тошноту, головокружение, и на какое-то краткое мгновение стало ему предельно ясно, что заставляет человека в один прекрасный день залезть на подоконник и выброситься из окна.

– Дьявольщина, Шульц, это бал, или поминки, в конце концов? – загремел дюк. – Играйте музыку!

Грянул вальс.

Иоганн-Себастьян Шульц предложил руку непривлекательной супруге.

Сотни разноцветных пятен закружились в бешеном танце, как листья на ветру.

– Бабхен никогда не позволяла нам посещать балы! – в экстазе вскричала Нибелунга.

Бросилась к первому попавшемуся кавалеру, схватила его за рукав и умчала в вихре. Джоконда де Шатоди завладела рукой дюка, и на раз-два-три увлекла в мелодию, сопротивляться которой было не под силу даже владыке Асседо. Дюк был очень музыкальным человеком.

– Не откажите мне в танце, господин фон Таузендвассер, – сказала Зита, изящно присев в книксене.

Фриденсрайх вскинул брови, не понимая, как отнестись к такому предложению.

Но Зита не обращалась к нему.

Вздрогнул Йерве, ибо в мельтешении пятен пряный запах Зиты отчетливее букв рисовал Песнь Песней.

– Сударыня… – пробормотал юноша.

Но женщины Асседо ни в чем не знают отказа, даже если они только проездом в Асседо, временно и без вида на постоянное жительство.

Кто-то заботливо придвинул бархатное кресло на гнутых баобабовых ножках к Фриденсрайху. Вероятно, лакей. Или какая-нибудь сердобольная старушенция, пахнущая нафталином и давно отказавшаяся от помыслов о бессмертии.

Фрид-Красавец упал в кресло. С неизбывной тоской и щемящей благодарностью.

Как преходяща слава земная. Как коротка память человеческая. Как прекрасно Асседо летом, когда отцветают акации и хлещут в абрикосовых садах хрустальные фонтаны.

Глубокое сожаление накрыло Фриденсрайха фон Таузендвассера. Как чудесно было не иметь чего терять. Не жить и не желать. Только ждать. Ждать и ждать дюка.

Его взгляд невольно обратился к одному из высоких окон Арепо, черной дырой зияющему на фоне бесконечного света.

Глава XVII. Пасодобль

Не успел прозвучать последний такт вальса, когда Йерве был окончательно и бесповоротно влюблен в Зиту. Впрочем, он понял это уже тогда, когда их ладони сплелись, его правая рука легла ей на талию, а ее левая – невесомо коснулась его плеча.

Гремели трубы и горны, басили тромбоны, ухала туба, взвивались скрипки, звенели колокольчики, и казалось Йерве, что у него отрастают крылья, что разверзается купол Арепо, и взмывают они вместе с Зитой над полями и лугами, над пастбищами, мельницами и дубравами, над колокольнями, фруктовыми садами, над тополиными аллеями, замками и фонтанами, и парят в поднебесье, держась за руки, а небо стекает по черепичным кровлям Асседо и уходит в плодородную землю.

Музыка резко оборвалась. Небо грохнулось с крыш. Дамы и кавалеры застыли в изломанном поклоне.

– Падеспань! – объявил распорядитель и стукнул жезлом о порфирный пол.

Ударили литавры.

Фигуры выстроились в цепочку.

– Вашу руку, мадам, – дюк объявился слева и перехватил Зиту сзади за талию.

Перед Йерве оказалась мадам де Шатоди.

– Какой великолепный оркестр! – воскликнула разгоряченная Джоконда, увлекая Йерве за собой. – Его высокоблагородие так щедр!

Два шага налево, два шага направо.

– Мсье дюк так прекрасно танцует, кто бы мог подумать! Такой сюрприз! Почему его милость никогда не дает балов?

Два шага направо, два шага налево.

Поворот.

– Йерве! Я так счастлива!

Задыхающаяся Нибелунга сменила Джоконду и закачалась в пьянящем ритме.

Два шага налево.

– Я так давно не танцевала! Умеет ли Гильдегард танцевать? Я никогда у него не спрашивала.

– Конечно, умеет! Намного лучше меня. Дюк научил его всему, что умеет сам. Включая…

– Ах, какая радость! Я выхожу замуж! Когда я стану хозяйкой Желтой цитадели в Нойе-Асседо, я непременно буду давать балы. По три в каждый сезон. Нет, по четыре. Еще лучше – по пять. Я стану невесткой дюка. Кем же я придусь тебе, Йерве? Золовкой? Свояченицей? Снохой?

– Боюсь, что никем.

Какая-то женщина сменила Нибелунгу в фигуре танца.

– Господин фон Таузендвассер-младший! Какая честь! Вы в самом деле никого не узнаете? На вас действительно упала люстра?

Йерве узнал голос старшей дочери Шульца, чье уродство было скрыто от него, и юноша успел подумать о том, что в некоторых ситуациях слепота оборачивается милостью Божьей. Непривлекательная женщина пахла фиалками и лавандой, а талия ее была так же гибка, как и у Джоконды.

– Действительно.

Два шага налево. Поворот.

– Как же это произошло? Расскажите подробнее! Кто спустил курок?

Пам-пам-пам. Парара-пам-пам. Парара-пам-пам. Пам-пам.

Мажор сменился минором. Валторны и гобои оккупировали мелодию.

– Ваш отец… боже праведный, как он красив!

– Простите, сударыня, но я не узнаю вас. Кто вы?

– Ах да, вы же ничего не видите, даже меня! Я очень хороша собою, будьте уверены. Разрешите представиться еще раз: княжнa Аннабелла фон Крафт из Ксвечилии. Мы приходимся дюку дальней родней. Мой батюшка – владелец южного грузового порта, и я его прямая наследница. Мы с вами были представлены друг другу на Сочельнике в Нойе-Асседо три года назад. Неужели вы забыли меня?

– Простите, я вас не помню…

Пам-пам. Парара-пам-пам.

– Вы так возмужали, Йерве. Вы так похожи на своего новообретенного отца! Представьте его мне, будьте так любезны…

Пары опять поменялись.

– Сударь, – еще одно зеленое пятно попало в руки Йерве, зашептало бегло, – выслушайте меня, ради бога. В подвалах Арепо творится неладное.

– Что вы имеете в виду? Кто вы?!

– Это неважно. Мне грозит опасность. Если Шульц узнает о том, что я вам сказала…

– Обратитесь к дюку, сударыня! Он непременно согласится помочь!

– Ни в коем случае. Лучше посоветуйтесь с вашим отцом, с господином фон Таузендвассером.

– Я не понимаю…

– Вы найдете записку. Пусть его светлость маркграф вам поможет. Он непременно поможет. Выясните правду, Йерве из Асседо, вы же благородный юноша.

– Какую правду, сударыня?

– Найдите вход в катакомбы.

Пам-папам. Парарам-пам-пам.

– Сударыня, постойте!

Два шага налево. Новое пятно.

– Вас интересуют книги, господин Йерве из Асседo? Какие именно? Я имею честь быть ректором женской философской академии в Малом Аджалыке. Очень приятно: профессор Мария-Терезия Шпрехензи-Дойч.

Поворот.

– Я слышала, вы весьма начитаны. Нет ли у вас желания поступить в коллеж? У вас не будет никакой необходимости общаться с людьми, лишь только с книгами. Перед вами откроется целый мир, о котором вы даже не подозревали. Знакомы ли вы с последним схоластическим новшеством – наукой психологией?

Пам-папам. Парара-пам-пам. Парара-пам-пам. Пам-пам.

Йерве потерял счет всем женщинам, сменившим друг друга в фигурах танца; искал глазами зеленое блио незнакомки, нашептавшей ему непонятные сведения. Но зеленых платьев в зале было несметное количество, ведь зеленый был цветом летнего урожая. Падеспань все никак не кончался.

Пам-пам-пам. Парам.

В руках Йерве снова оказалось облако из разлитого миро, оливкового масла, гари спаленного дома, расплавленного воска. Гармоничное торжество гобоев диссонансом пронзила дрожащая струна ребаба.

– Госпожа Батадам, – выдохнул Йерве, сбившись на лишний шаг влево и наступив партнерше на ногу. – Прошу прощения.

Танец закончился. Партнеры поклонились друг другу. Йерве не хотелось расставаться с Зитой. Суббота еще не закончилась.

– Подарите мне еще один танец, – попросила Зита.

– Пасодобль! – недолго думая, выкрикнул Йерве.

– Пасодобль! – подхватил распорядитель и ударил жезлом о мраморный пол.

Запела труба. Домбры и мандолины подхватили напряженный ритм, скрипки раскалили героическое вступление до предела.

Йерве понес Зиту по зале, не обращая ни на кого внимания. Остальные пары помчались вскачь вслед за ними.

– Сударыня, – задыхаясь, шептал юноша, не находя подобающих слов, – вы… я…

– Скажите, Йерве, – Зита крутанула пируэт, и оказалась в его объятиях, – что имел в виду дюк, говоря о работорговле?

Йерве поддержал Зиту над своим коленом и склонился над ней, изображая матадора, встряхивающего мулету.

– Глупые сплетни. Никакой работорговли не существует в Асседо вот уже два столетия. Преступление карается смертной казнью.

– Вы уверены?

Йерве покружил Зиту, распаляя воображаемого быка.

– Шульц, конечно, нечист на руку, но торговать свободными людьми? Трудно представить.

– Сударь, – Зита исполнила уклонение, – вы совершенно уверены?

Йерве перешел в аппель, ударив стопой в пол.

– Я больше ни в чем не уверен. Какая-то женщина только что сообщила мне, что неладное творится в катакомбах под Арепо. Но почему вас так заинтересовали дела Шульца?

У Зиты подкосились ноги. Йерве подхватил ее вовремя, и увел в шассе.

– Мне нужна помощь! Я не могу больше молчать! И не могу больше пребывать в неведении!

Удар тарелок заглушил вопль Зиты. Вопль пришелся Йерве в самое сердце. Зита совладала с собой, выпрямила корпус.

– Сударыня, обратитесь к дюку. Уверяю вас, сеньор Асседо благородный человек, он не откажет вам в помощи.

Зита приставила левую ногу к правой ноге Йерве.

– Если бы я посмела говорить, то открылась бы именно вам!

Cделала перекрестный поворот.

– Мне?!

– Вы честный юноша, это ясно каждому. Вы не хам, как дюк, и не дамский угодник, как ваш отец.

– Но мой отец…

– Помогите мне, Йерве!

– Клянусь, ради вас я бы сошел в преисподнюю, – пообещал Йерве, стуча пуленами о пол, – но что я могу сделать?

– Не требуйте от меня откровений, ни о чем не спрашивайте.

– Но…

– Верьте мне, умоляю вас. Я честная женщина, несмотря ни на что.

– Я верю вам, сударыня.

– Помогите мне добраться до истины.

– Какой истины?

– Вы же обещали!

Зита ушла в зигзаг.

– Прошу прощения. Как мне помочь вам?

– Мне необходимо остаться в этом дворце, пока я не узнаю правду, или пока мои подозрения не опровергнутся.

– Я не понимаю…

– Чует мое сердце, я на верном пути. Я отправилась в Асседо с определенной целью. Больше я ничего не могу сказать.

– Вы говорите загадками!

– Увы, это так.

– Но это бессмысленно. Истина выше людей, и не должна бояться их.

– Простите, меня, Йерве. Заведомо простите мне ложь.

И хоть Йерве не мог этого видеть, он понял, что глаза Зиты наполнились слезами.

Две загадки за один вечер – слишком много, но сводились к одной: кто его знает, что скрывает Шульц в своих подвалах?

– Зря вы не доверяете дюку, зря вы не доверяете и моему родному отцу…

– Вы сами ему не доверяете, – сказала Зита.

– Вы не правы, – возразил Йерве. – Мой отец не эталон здравомыслия, но он честный человек. Он опытный человек.

– Откуда вы знаете? Вы знакомы с ним лишь несколько дней. Он обрушил люстру на собственного сына, прежде наградив его проклятием! Как вы можете ему доверять?

– Могу, – с непоколебимой уверенностью сказал Йерве, делая променад по диагонали. – Черт с ней, с люстрой. Некоторые проклятия мы сами заставляем сбываться. Некоторые истины не нуждаются в доказательствах.

– Вы так наивны, юноша!

Йерве покраснел, но остался верен себе.

– Сударыня, больше всего на свете я желаю вам помочь, но я пока не способен на подвиги без помощи старших. Мне шестнадцать лет, и я не узнаю вас в толпе. Быть может, я наивен, но я не безумец. Доверьтесь хозяевам этой провинции, и они не оставят вас в беде.

– Я не доверяю мужчинам.

Страстная мандолина заглушила обиду юноши.

– Не обижайтесь, сударь, – спохватилась Зита, двигаясь по кругу, прижавшись спиной к спине Йерве. – Молодость… впрочем, вы сами знаете.

– Я не обижаюсь, – солгал Йерве. – Позвольте мне поговорить с моим отцом.

– С каким из них? – спросила Зита.

– Выбор за вами.

Зита взглянула в нездешние глаза Йерве.