Все дороги ведут в Асседо

– Черт вас всех забери! Сколько требуется часов, чтобы преодолеть семь несчастных лиг?

Сейчас Фриденсрайх обрадовался дюку едва ли меньше, чем в то мгновение, когда друг и соратник разбивал цепи на воротах северного замка, Таузендвассера.

– Я хочу есть и спать! – обвиняющим тоном заявила растрепанная Нибелунга, готовая свалиться с не менее всклокоченной Василисы. – Мы ждем вас у этого дурацкого дуба вот уже битый час. Сколько, в самом деле, лиг от Ольвии до Нойе-Асседо?

– Тридцать, – уверенно ответила Джоконда, пробудившись от полудремы и оживившись.

– Семьдесят шесть, – сказал дюк.

– Все зависит от того, на какую карту вы, господа, смотрите, и кто ее составитель. Путешественник Молиг де Курбур утверждает, что Ольвию от Нойе-Асседо отделяют шестьдесят с лишним лиг, однако его современник Наббар Амуас божится в своем труде «Тысяча и одна южных дороги», что между Нойе-Асседо и Ольвией столько же лиг, сколько между Ксвечилией и Обашем. То есть, сорок три.

– Бредни какие, – бросил Фриденсрайх. – Всем известно, что в каждой дороге столько же лиг, сколько сил в лошадях. Еще одна лига – и они упадут замертво. Животным тоже нужна вода и пища. Нам необходим привал.

– Разобьем лагерь под дубом, – предложил дюк. – В двух шагах отсюда протекает ручей. Лошади напьются вдоволь.

– Ни в коем случае! – запротестовала мадам де Шатоди. – Я не цыганка, чтобы ночевать под открытым небом.

– Небо всегда открыто, – сказала Зита. – Каждая крыша – лишь иллюзия замкнутости в бескрайнем просторе, которого мы зря боимся. Но иначе не умеем. Потому что не умеем летать.

– Господа, господа, – сказал Фриденсрайх, вовсе не желая поддаваться соблазну ночлега в открытых просторах, – ручьи и дубы это прекрасно, но, полагаю, никто из нас не отказался бы от теплой ванны, или хотя бы бани. Если память не изменяет мне – а она никогда мне не изменяет – за следующим перекрестком, отмеченным большим ракушечником в форме кабаньей головы, начинаются владенья купца Шульца. Свернем налево, и через полчаса мы будем в чертогах розового мрамора с золотой лепниной, утопать в бархатных креслах на баобабовых ножках и поедать жемчужных устриц с напмашским, заморской пастой – сумухом, тапенадом, мочеными в бальзамическом уксусе арбузами и пить экстракт из бобов какао. Он еще жив, старый пройдоха? Отстроил свою неслыханную усадьбу?

– Жив, – ответил дюк, – и отстроил. Он назвал ее Арепо. Но я скорее убью его, чем переступлю через порог его дома. Я поклялся никогда не бывать у него.

– Но почему, Кейзегал?

– Да потому что этот фальшивомонетчик, контрабандист и неплательщик налогов улыбается мне в лицо, но смеет смеяться за глаза. Он не отдает корабельную подать вот уже тринадцатый год и не вносит в казну таможенную пошлину. Никто толком не знает, какие грязные делишки, сомнительные договоры и незаконные сделки заключает этот мерзавец за спиной правосудия. Взвод его адвокатов гораздо опаснее целой армии авадломцев, и никакой управы на этих крючкотворов нет.

– С каких пор страшат тебя адвокаты? – удивился Фриденсрайх.

– Ты слишком долго был отшельником, Фрид, чтобы разбираться в современном бюрократичеческом устрое, – резонно заметил дюк. – К тому же этот шельма Шульц пытался когда-то сосватать мне его старшую наследницу, редкостного уродства даму. Мне ничего не оставалось, кроме как прямо заявить, что она безобразна, как горгулья, чтобы от нее отделаться. С тех пор купец затаил на меня личную обиду, и говорят, что, прости Господи, поклялся свергнуть меня с пьедестала. Только последний болван может вообразить себе подобный заговор, но, мне доносят, что от этого неугодного Богу намерения Шульц до сих пор не отказался.

– Иоганн-Себастьян Шульц – рассадник контрабанды, коррупции и скрытого мятежа в Асседо, – поддержал отца Йерве. – А нет на свете мятежей опаснее скрытых.

– Неужели, – сказал Фриденсрайх, вскинув брови.

– Клянусь Богом, чует мое сердце – он разбогател на работорговле, – повысил голос дюк. – Tолько доказать сей факт мне никак не удается.

– Работорговля?! – с ужасом вопросила Зита, и невольнo бросила отчаянный взгляд на Фриденсрайха, который был замечен, но не понят.

– Басни из чердака! – воскликнула Джоконда с возмущением. – Какие только сплетни не пустят о человеке из зависти к золотым монетам. Я прекрасно знакома с герром Шульцем. Мы не раз охотились вместе в его лесах, на пикниках лежали на одеялах из пике, глядя на облака и попивая райский напиток из бобов какао. Этот почтенный старец милостиво одолжил мне денег, которых я лишилась, выкупив Зиту.

– Зиту? Кто такая Зита? – спросил дюк.

– Это я, – подала голос носительница имени. – Зита Батадам.

– Очень приятно. Дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло, сеньор Асседо и окрестностей, временно к вашим услугам. Простите мне, что я вас силой потащил в повозку. Но иногда с женщинами невозможно иначе обращаться.

– Мир вам, сударь, – Зита склонила голову в запоздалом поклоне, – хоть вы и хам.

Джоконда метнула на подругу яростный взгляд изумрудных глаз.

– Герр Шульц был добр ко мне и проявил бескорыстность. Он нашел продававшийся за бесценок домик в Ольвии, через знакомых своих знакомых, обанкротившихся на экспорте белуг. Дом, которого я тоже сегодня лишилась.

Глаза мадам де Шатоди увлажнились.

– Вот и езжайте к Шульцу и живите у него, мадам, пока он не купит вам новый дом, – отрезал дюк.

На смуглом лице Зиты опять проступил ужас.

– Кейзегал! – возмутился Фриденсрайх. – Что ты несешь? Эта наивная женщина находится под твоей эгидой. Ты не посмеешь отдать ее в лапы разбойника, которого она ошибочно принимает за благодетеля.

– Не посмею, – согласился дюк. – К превеликому сожалению.

– За что вы так грубы со мной, сир? – обиженно спросила Джоконда.

– Сам не знаю, – ответил дюк. – Вероятно, потому, что вы вот уже год, как посягаете на мою руку. Вы интересная женщина, и я с радостью лягу с вами в постель, удалюсь на сеновал, или возьму под этим дубом, но давайте говорить открыто и избегать бессмысленных манипуляций, которые осточертели мне больше мозолей на седалище.

Все замерли, покраснели, побледнели и опустили глаза. Некоторые даже вовсе не пошевелились. Джоконда не моргая уставилась на дюка. Йерве сплюнул три раза через левое плечо и схватился за голову.

Нибелунга решительно соскочила с Василисы и направилась к повозке, приглаживая растрепанные волосы.

– Я хочу к вам, – заявила она, распахивая дверцу. – Мне надоело скакать на лошади. Я хочу Фриденсрайха фон Таузендвассера.

– О, господи, боже мой! – вскричал дюк. – Уймись, бесстыжая девчонка!

– Что же это получается? Только вам, сир, можно брать людей под деревьями? Почему мне нельзя? Чем я хуже вас? Ваша светлость, идемте, в конце концов, под дуб.

– Все же скрытые мятежи порою предпочтительнее открытых, – заметил Фриденсрайх, покручивая локон.

– Ты теперь невеста Гильдегарда! – загремел дюк.

– Право первой ночи принадлежит сеньору, – с апломбом произнесла Нибелунга, и всем стало ясно, что пять часов скачки она потратила не зря, а на глубокие размышления. – Очевидно, что вы, сир, не станете пользоваться этим правом, так как оно давно вышло из моды в Асседо, к тому же вам не нравятся нимфетки, а зрелые, дородные и полнoгрудые женщины, это всем известно. Однако легитимно передать и подарить эту льготу любому другому знатному вельможе. Я точно помню, ведь мсье Жак, наш бывший гувернер и учитель франкского, риторики и математики, которого злая бабхен несправедливо прогнала взашей, рассказывал нам об этом на уроках естествознания, которые мне особенно импонировали. Скажи им, Йерве, я ведь права? Ведь права же?

– Ты права, Нибелунга, – с горечью вздохнул Йерве.

– Вот!

– Но Гильдегард… Подумай о своем будущем муже!

– Во-первых, он ничего не должен знать, – нашлась Нибелунга, – то, что происходит на дорогах Асседо, остается на дорогах Асседо. А во-вторых, я не думаю, что он станет перечить воле своего отца и сюзерена, а также древним законам. Ваша светлость, следуя мудрому примеру нашего сеньора и покровителя, я решила избегать дешевых манипуляций и говорить открыто. Простите, что я обманом залезла к вам в постель. Это было бессовестным поступком, недостойным настоящей женщины. Пусть все знают, как я желаю вас. Не откажите мне в чести права первой ночи под этим дубом.

Фриденсрайх фон Таузендвассер дернул краями губ, и даже самый невнимательный зритель заметил бы в этом подобии улыбки нескрываемое восхищение, а может быть даже и детский восторг.

Кровь отлила от темных губ Зиты, и вся прилила к вискам.

– Не обращайте на нее внимания, – сказал Йерве с оттенком неуверенности. – Нибелунга – трудный подросток, но с возрастом это пройдет, и она станет хорошей женой и почтенной матроной. Гильдегард ее усмирит, как усмирил дикую Василису, дочь степных мустангов.

– Благодарю тебя, о прямая и отважная Нибелунга, но я отказываюсь от милостиво предложенного тобою права первой ночи, – серьезно сказал Фриденсрайх. – Не сочти мой отказ за оскорбление, но не пристало взрослому человеку пользоваться подростковой глупостью и растлевать неразумных. Ты запуталась, милая девочка. Тебе кажется, что ты воспылала ко мне любовью, и никто не обвинит тебя за это, поскольку на роду мне написано пробуждать в женщинах низменные чувства. Но я все еще помню, что потакать этим чувствам равносильно смертному греху. Позор для дворянина – использовать власть, брошенную ему Господом рассеянным, в забывчивости. А ты, Нибелунга, сдается мне, ведома слепотой, замешательством и чужим грехом. Этот ваш мсье Жак… Клянусь дьяволом, баронесса поделом изгнала его из особняка. Что он сделал с тобой и с твоими сестрами?

Взметнулся ветер и затушил субботнюю свечу, догоравшую в горлышке бутылки с киршвассером.

Зита суеверно вздрогнула. Застучала кровь в висках, отдалась гулом в затылке, защемило тисками в груди. Слова, не предназначавшиеся ей, проникли и в ее собственное сердце. Зита почувствовала себя понятной.

– Ничего он мне не сделал, – пробормотала Нибелунга, отступая на шаг назад от повозки. – Ничего… честное слово, я ничего не сделала… я хорошо себя вела… Я была прилежной ученицей, лучшей из всех сестер. Это он… он сказал, что научит меня… но я сама согласилась! Я сама согласилась! Он не виноват! Мсье Жак ни в чем не виноват!

– Очевидно, – сказал Фриденсрайх, – что никто никогда ни в чем не виноват. Все происходит само по себе, по велению Рока.

– Я найду его и казню, – хрипло промолвил дюк. – Собственным мечом отсеку ему голову от плеч. Из-под земли достану этого мсье Жака. Ни один учитель в моих владениях не смеет прикоснуться к подопечному!

– Это черным по белому написано в своде законов «О логике и педагогике» просветителя Окнеракама! – воскликнул побледневший Йерве. – Это известно каждому безусому первокурснику педагогической семинарии в Малом Аджалыке!

– Вы чудовище! – внезапно вскричала Нибелунга, снова делая шаг по направлению к Фриденсрайху. – Вы дьявол! Кто дал вам право обвинять незнакомого человека?! Вы ничего не знаете о нем. И обо мне ничего не знаете! Лучше бы вы никогда не переступали порог нашего особняка, Фриденсрайх фон Таузендвассер!

– Я никогда его не переступал, – уточнил маркграф. – Вы сами внесли меня в свой дом.

– Будьте прокляты! Будьте прокляты на десять колен вперед! – задыхаясь, прошипела Нибелунга и плюнула в лицо маркграфу.

Йерве вздохнул.

Обмершая Джоконда кусала костяшки пальцев, словно не зная, что за роль следует ей выбрать, и быть ли ей зрителем этого спектакля или прямым участником.

Фриденсрайх утер плевок рукавом и посмотрел на Нибелунгу отрешенным взором.

– Да я уже, – сказал он. – Держи.

И бросил ей пояс.

Безотчетным движением схватила Нибелунга пояс, замахнулась и хлестнула Фриденсрайха по плечу.

Замахнулась еще раз, но Зита выскочила из повозки, задержала ее руку, увела за спину. Прижала Нибелунгу к груди с такой силой, что непонятно было, захват это или объятие.

– Ты ни в чем не виновата, девочка, – прошептала Зита в волосы Нибелунги. – Мсье Жак заслуживает смерти. Дюк справедлив, хоть и хам. Правда лучше лжи. Больно от нее, но боль лучше бесчувствия.

– Оставьте меня! – забилась Нибелунга в руках Зиты, но Зита держала крепко. – Кто вы такая, чтобы меня судить? Кто вы все такие?

– Такие же, как ты, – сказала Зита. – Глупые, наивные люди.

– Слепцы, – сказал Йерве.

– Жертвы хозяев жизни, – еле слышно произнесла Джоконда.

– Не всем суждено родиться хозяевами! – загремел дюк, чуткий к несправедливым упрекам. – Но в моих владениях каждый имеет право подниматься ввысь по ступеням Лестницы! Она открыта для всех! Ступайте по ней наверх! Хотя бы один день сдюжите продержаться на моем пьедестале, и с высоты полета чайки вы поймете, что между жертвами и хозяевами разницы никакой нет! Они сменяют друг друга, как волны. Все мы – кружащиеся листья на ветру. А устоим или нет – выбор каждого. Пристанище всегда найдется в Асседо для всех, кроме преступников и мерзавцев. Это говорит вам хозяин.

Слезы потекли из глаз Нибелунги. Прижалась к груди Зиты, спрятала лицо в ее плечо, и задрожала от рыданий.

– Все мы способны на красивые жесты, Кейзегал, – промолвил Фриденсрайх, тяжело откидываясь на спинку сидения. – С действиями дела обстоят похуже.

– Господа, – сказал Йерве, – этот человек нездоров. Неужели вы не видите? Почему вы все время об этом забываете?

– Легко забыть, юноша, – ответил Фриденсрайх за всех. – Они не виноваты. Они марионетки в руках Рока. А у меня настолько красивый лик, что завидев его, марионетки Рока превращаются в марионеток собственных страстей, и не способны перевести взгляд ниже лица. Не зря ты запер меня в Таузендвассере, Кейзегал. С такой внешностью я в двадцать пять лет стал бы хозяином Асседо, в тридцать – и окрестностей, а в тридцать пять даже остров Грюневальд, что на Черном море, перекочевал бы в мои владения. Вы прекрасно это понимали, сир. И никто не осудит вас за то, что вы вычеркнули из памяти Асседо Фрида-Красавца. Но теперь мне сорок лет. Я еле жив, и не угрожаю никому, кроме как излишне впечатлительным барышням. Пожалей меня, Кейзегал, я не могу больше трястись в этой повозке. Неужели я должен произносить это вслух? Ну да ладно, произнесу, раз уж в вас воспылала страсть к откровениям. Мне больно.

– Дьявольщина.

Сплюнул дюк. Спешился. Подошел к повозке. Склонился над Фриденсрайхом, внимательно его оглядывая с ног до головы.

– Почему ты все время молчишь, Фрид, вместо того, чтобы говорить дело?

– Я молчу? – удивился Фриденсрайх. – Странный ты человек, Кейзегал Безрассудный. Я за шестнадцать лет не проговорил столько слов, сколько высказал за эти три проклятых дня.

– Тысяча чертей! – стукнул дюк кулаком по оконному стеклу, и вышиб стекло. – Да ты в самом деле страдаешь!

– Бредни какие, – улыбнулся смертельно бледный Фриденсрайх, но судорога свела его лицо. – Басни из чердака.

– Через двадцать минут мы будем у этого дьявольского отродья, скотины Шульца, – заявил дюк, выпрямляясь.

– Ты переступишь порог, который поклялся никогда не переступать? – усмехнулся Фриденсрайх.

– Замолчи, Фрид! – заорал дюк. – Я больше не могу слушать твою болтовню!