Все дороги ведут в Асседо
– Это допрос? – возмутилась Джоконда. – Вы плохой слушатель, мсье фон Таузендвассер, и все время меня перебиваете.
– Миль пардон, мадам. Продолжайте.
– Франкские монархи сменяют друг друга быстрее, чем времена года. Сперва шевалье служил у Шарля, затем у Франсуа, а потом у очередного Шарля. Следующий король решил присоединиться к крестовому походу, и мой супруг был вынужден отправиться на Восток вместе со своим сувереном. Спустя год мне сообщили о трагической гибели шевалье де Шатоди в Севилье. Или в Кордобе. Я не могу с точностью сказать, но он принял смерть от рук неверных в Андалусии во славу Спасителя и христианнейшего из королей.
– Соболезную вам, сударыня, – с чувством сказал Йерве, несмотря на то, что выслушивал эту историю раз в пятый, если не в шестой.
– Какой печальный рассказ, – вздохнул маркграф. – Особенно в виду того, что крестовых походов не случалось с тех пор, как король норманнов Гроег V отвоевал Обетованный Град у константинопольцев. Впрочем, что я говорю, я шестнадцать лет не получал новостей. За это время многое изменилось, не так ли, Йерве?
Йерве тактично промолчал.
– Как же вы, молодая знатная вдова, оказались в нашей глуши?
– Я решила похоронить все воспоминания и уехать как можно дальше. Я не могла оставаться в городе, чей каждый камень напоминал о моей утраченной любви.
– И из всех мест на земном диске вы выбрали не Рим, не Лондон, не Константинополь, не Прагу, не Московию даже, а Асседо.
– Сударь, – вскинулся Йерве, – да разве существует на земном диске место лучше Асседо, красивее Асседо, плодороднее Асседо, свободнее и гостеприимнее? Тут каждый путник, странник, пилигрим и отшельник, повеса и монах, разорившийся дворянин, опальный вельможа, авантюрист, корсар, падшая женщина и беглый каторжник найдут кров, приют и место у очага. Здесь не делают различий между франками, готами и гишпанцами. Тут рады всем, кроме цыган. Да и в жилах любого из нас бурлит кровь всех гордых народов, когда-либо населявших диск земной. Эти земли рады всем, солнце улыбается блаженным и прокаженным, и дюк Кейзегал всегда говорит, что в ответе за каждого, кто ступил ногой на его феод. И не только говорит, но и поступает соответственно. Да разве существует на свете место желаннее Асседо?
– Существует, – вдруг подала голос Зита. – Тот самый Обетованный Град.
– Молчи, тебе ничего неизвестно об Обетованном Граде, Розита, – с негодованием отрезала Джоконда.
Продолжая наматывать пояс Нибелунги на левую руку, Фриденсрайх сказал:
– Прошу вас, поведайте мне об Oбетованном Граде, госпожа Зита.
Зазвенело серебро. Задрожали струны. Вино из переполненного кубка пролилось на белую скатерть. Мир вам, ангелы служения, Царя Царей. Зита закрыла глаза.
– Белы стены его и башни. Белесо небо над ним, а солнце – как алмазная звезда. Сверкают плиты вымощенных улиц, будто мрамор королевского дворца. Взгляни – и ослепнешь. Благословен каждый камень в стенах. Геенна огненная лижет его основания, а вокруг ходят львы, тигры и носороги. Орлы свили гнезда на вершинах цитаделей. Горы и пустыня обступают со всех сторон. Ущелья и отвесные скалы преграждают путь. Под яростным ветром колышутся сосны, ели и кедры. Семь ворот запечатаны семью засовами. У каждых – семь стражников в золотых латах ощерились семью копьями из булатной стали. Но распахнутся Врата Милосердия, если чист ты сердцем и светел помыслами. Ударит по струнам царь Давид, и запоет Кифара. Красная корова укажет тебе путь к Храму – живое сердце мира бьется в его недрах. Внутри стен ничто не нарушит вечный покой. Приникнешь губами и лбом к мраморным плитам, сольешься с камнями, и чем ближе к земле ты, тем ближе к небесам. Всевышний распахнул плащаницу над стенами города, и под Его защитой рай уготован каждому. Если я забуду тебя, Обетованный Град, пусть отсохнет десница моя.
Вздохнуло море. Окатило горячим приливом. Разбилось о прибрежные камни. Йерве замер.
Беззвучие повисло в повозке. Только колеса стучали, и подковы лошадей взметали пыль летних степей Асседо.
Джоконда поджала губы и нервически сцепила руки у груди.
Фриденсрайх неотрывно взирал на Зиту, и, казалось, его нездешние глаза готовы уволочь и ее в нездесь.
– Я ведь и сам не раз представлял его, – нарушил он тишину. – Белы стены, белы плиты, и за каждым поворотом этих улиц обреченных ангел с медною трубою провожает в путь последний к сердцу золотого Храма. Там гранат растет на ветке. Там тяжелые лимоны в руки падают с деревьев. Там оливки больше яблок, мирты выше кипарисов. Молоко течет и брага из источников подземных, а хрустальные фонтаны брызжут искрами алмазов. Ты войдешь в его ворота, если чист душой и сердцем. Примет он тебя в объятья, укачает в колыбели, наградит тебя покоем. Пусть покоем, если больше ничего не ожидаешь. Пусть язык прилипнет к нёбу, если я тебя забуду. Ты мой град обетованный. Ты последняя обитель.
Фриденсрайх отвернулся к окну, и его нездешние глаза заволокло непрошеной пеленой. Вечерело. Подсолнухи склонили головы в отчаянии, утрачивая последние лучи солнца.
Зита посмотрела на своего случайного спутника и сморгнула слезу, набежавшую на темные глаза, на веки, тронутые слишком ранними морщинками, на черные ресницы – наследие царицы Савской и Есфири.
– Кто вы? – спросила она завороженно.
«Тот, который тебя погубил», – подумал Фриденсрайх.
Глава XIII. Суббота
– Вы очень похожи на своего отца, Йерве из Асседо, – тихо сказала Зита, – как две волны одного моря, или два камня в кладке одного храма.
Сумерки приглушили яркие краски Асседо. Посерело небо. Солнечная тарелка спряталась за медные крышки горных вершин на краю запада. Затрещали цикады. Призрачная дымка легла на равнину. Сумерки в Асседо длились долго.
– Дорога никогда не закончится, – проговорил Фриденсрайх одними губами, но Йерве услышал.
И не только потому, что его слух обострялся с каждой преодоленной лигой, но и потому, что то были его собственные мысли.
– Но где же мсье дюк? – спросила Джоконда, нарушив неловкое молчание. – Почему он не удостаивает нас своим присутствием?
– Он рвется вперед, – ответил Фриденсрайх. – Конь его горяч. Неспешные разговоры никогда не были по душе Кейзегалу. Вероятно, они с Нибелунгой опережают нас на две лиги. А может быть, и на три.
– Не желаете ли перекусить, господа? – спросил Йерве. – Баронесса снабдила нас целым коробом съестного.
Не дождавшись ответа, он нашарил под ногами плетеную коробку, достал головку сыра, ветчину, яблоки, большой ломоть хлеба, горшочки с маслом и с медом, нож.
Джоконда набросилась на еду с аппетитом медведицы, сегодня пробудившейся от зимней спячки, но к мясу не притронулась.
Зита отломала кусочек хлеба и принялась вертеть его в руках.
Йерве нашел в коробе глиняную бутылку, откупорил, поднес к носу и протянул маркграфу.
– Киршвассер, сударь.
Маркграф покачал головой.
– Быть может, вина?
Йерве извлек вторую бутылку – молодого бессарабского.
– Я не пью, – отказался Фриденсрайх.
– Никогда? – изумилась Джоконда, хрустя яблоком.
– Ни разу за шестнадцать лет я не притронулся к спиртному.
– Но пуркуа?
– Шестнадцать лет назад пять бутылок киршвассера и две – полугара едва не стоили мне жизни.
– Я думала, любовь чуть не стоила вам жизни, – вырвалось у Джоконды.
– Я думал, что вам ничего обо мне не известно, – улыбнулся Фриденсрайх.
– Полноте, мсье, эта история известна каждому, кто хоть раз посещал Асседо и окрестности, и даже на острове Грюневальдe, что на Черном море, она столь же распространена, как и баллада о вороне, трех голубках и птицелове. Ее рассказывают юным непослушным любовникам для устрашения.
– А я полагал, что Кейзегал запретил говорить обо мне вслух.
– Никто никогда не упоминал вашего имени, – объяснила Джоконда. – Должно быть, только старшее поколение помнило, о ком идет речь.
– Вы превратились в легенду, господин, – промолвила Зита.
– Мне ее никогда не рассказывали, – пробормотал Йерве.
– Лучше бы это «никогда» длилось вечно, – сказал Фриденсрайх.
Зита внимательно на него посмотрела, и несмотря на то, что упрек так и не был произнесен вслух, он молчаливо повис в воздухе.
– Какие же узы связывают вас, сударыни? – спросил Фриденсрайх.
– Слишком прочные, чтобы… – собралась ответить Зита, но мадам де Шатоди поспешно ее перебила.
– Когда я еще жила в Париже, Розита служила гувернанткой в соседнем особняке. Воспитывала детей четы маркизов. Не так ли, ма шери?
Зита еле заметно кивнула.
– Мы познакомились на аллеях Веннсенского леса, куда Розита водила детей, чтобы подышали свежим воздухом. Я гуляла там, когда жила одна, ожидая возвращения супруга из крестового похода. Эта образованная девушка сразу мне понравилась, – Джоконда ласково улыбнулась. – Между нами было много общего. Не правда ли, дорогая?
– Любовь к природе и к детям, – сказала Зита.
– Мы обе в раннем возрасте лишились родителей. Обе были чужими и одинокими в большом городе. Розита родом из Сарагосы.
Фриденсрайх вздрогнул. Зита снова кивнула, скатывая в шарик хлебный мякиш.
– Мы быстро подружились, – продолжила Джоконда, – несмотря на сословную разницу. Она стала частой гостьей в моем пустующем особняке, и ее веселый смех скрашивал мое одиночество.
Последняя фраза показалась Йерве странной, ему трудно было представить, что эта женщина способна на веселый смех.
– Мы знакомы вот уже больше года, мадам де Шатоди. Почему вы никогда прежде не представляли нам госпожу Зиту? – удивился Йерве.
– Я полагала, что дюк и его окружение не будут в восторге от общества простой гувернантки, – без тени смущения ответила Джоконда.
– Вы отправились в Асседо вместе, сударыни? – спросил Фриденсрайх.
– Я взяла Розиту с собой, поскольку она лишилась места.
– Отчего вы лишились места, мадам Батадам? – спросил Фриденсрайх, остерегаясь вновь назвать Зиту по имени.
Но вместо нее ответила мадам де Шатоди.
– Ее гнусно оклеветали. Розита рассказала маркизе, о которой думала, что они близки, о том, что ее хозяин, маркиз, недостойно с ней обращается и пытается залезть под юбки при каждом удобном случае. «Кто же так поступает, Розита? – говорила я ей. – Муж и жена – одна сатана». Но благородная девушка пыталась убедить меня в том, что не о своей чести она печется, а о чести своей госпожи. Благородные господа имеют право обладать всем, что обретается под их крышей, включая воспитательниц своих детей, говорила я подруге. Для всех будет лучше, если ты будешь молча принимать его ухаживания. Так что молчи и терпи. Терпи и молчи!
На лице Джоконды вдруг проступила ярость, и взгляд ее опять воспламенился недоброй искрой. Фриденсрайх протянул ей бутылку, и, отхлебнув большой глоток киршвассера, она продолжила:
– Как и следовало ожидать, мадам маркиза не оценила откровения своей гувернантки, а вместо этого обвинила ее в разврате и в коварной попытке соблазнить своего супруга. Маркиза собралась передать Розиту в руки инквизиции. Но тут вмешалась я!
Джоконда сделала драматическую паузу, чтобы позволить слушателям выразить свое восхищение в полной мере.
– Как же вы поступили, мадам? – спросил Йерве.
– За приличную сумму мне удалось убедить маркизу отпустить гувернантку на свободу.
– Надо же, какое благородство, – присвистнул Фриденсрайх. – И теперь мадам Батадам – ваша должница.
– Что вы, мсье! – возмутилась Джоконда. – Я поступила так по доброй воле, и никогда не требовала возвращения долга. Розита свободный человек. Не так ли, милая?
Бывшая гувернантка опустила глаза.
– Совестливые люди становятся должниками не из-за крупной суммы, а из-за готовности ее внести, – заметил маркграф.
Совестливая женщина сжала хлеб с такой силой, что пальцы ее побелели.
– Вы ничего не едите, Зита, – сказал Фриденсрайх, не сдержавшись.
Три звезды зажглись над горизонтом. Ветви яблони застучали в стекла. Струя воды окропила ладони. «Выйди, мой возлюбленный, встретить невесту».
– Суббота скоро зайдет, – прошептала Зита, взглянув на темнеющее небо, и сама себе подивилась. – Мне не следует есть, пока я не встречу ее как положено.
Джоконда бросила на подругу испепеляющий взгляд и сплюнула три раза через левое плечо.
– Дьявольский обряд! Тэ-туа! Замолчи! Что ты несешь? Она не в себе. Не слушайте ее, господа. Должно быть, мой рассказ омрачил ее ум. Лучше бы я ничего не говорила.
– Простите меня, – испугалась саму себя Зита. – Я не знаю, что со мной. Я…
– В Асседо инквизиторы бывают крайне редко, да и те долго не задерживаются, – поспешил заверить ее Йерве. – Владения дюка Кейзегала, божьей милостью, очень далеки от столицы империи. У нас свои законы. Пусть и не всегда гласные. Иудеи обладают видом на жительство в чертах Асседо… в некоторых селениях… в окрестностях…
Тут Йерве замолчал, поскольку к глубокому своему разочарованию пришлось ему признать, что в этих материях был он недостаточно сведущ. Древние эллины занимали его воображение намного больше неугодных никому иудеев.
– Как положено встречать субботу, Зита? – спросил Фриденсрайх.
Скрипнуло окно под натиском яблоневых ветвей. Горячее дыхание реки Эбро зашевелило волосы. Златотканый гобелен со старинной вязью заколыхался на восточной стене.
– Сперва следует зажечь свечи, это я точно помню, – промолвила Зита нерешительно.
– Снабдила ли нас баронесса свечами?
Йерве покопался в коробе, извлек две свечи и огниво.
– Одной достаточно, – сказала Зита. – Незамужней женщине следует разжечь одну.
И снова себе подивилась.
Фриденсрайх взял свечу из рук Йерве.
– Зажигайте, сударыня, я подержу.
Зита опасливо на него покосилась.
– Вы христианин, господин фон Таузендвассер.
Брови, как крылья черной чайки, свелись над безупречно выточенным носом потомка берберов, визиготов, остготов, одного викинга и всей Золотой Орды.
– Это всего лишь свеча, – сказал Фриденсрайх. – Источник света необходим каждому путнику. Вечереет. Зажигайте свет.
И будто в подтверждение словам, в потемках, просветлевшие глаза маркграфа, как две луны, озарили повозку, затерявшуюся в нигде.
Повозка дернулась, покосилась, запнулась на ухабе, бросила Зиту на Фриденсрайха. Плечи соприкоснулись, локти и тот промежуток между ребрами, у которого нет названия ни в одном человеческом языке, но всем известно, что от него произошло.
Дыхание Зиты прервалось. Ее собственные глаза потемнели. Зрачки расширились. Щелкнула кремнем о кресало. Зашипел фитиль. Затрепетало пламя.
Зита закрыла лицо руками и зашептала на нездешнем языке слова старинного обряда:
– Благословен Ты, Царь Вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам зажигать свечу Священной Субботы. Подари мир этим господам, благополучие и всяческое процветание.
Джоконда перекрестилась.
– Что же дальше? – спросил Фриденсрайх, устанавливая свечу в горлышко откупоренной бутылки.
– Дальше… я плохо помню…
– Существуют вещи, которые забыть невозможно. Вспоминайте, Зита.
Встали мужчины и женщины в белых одеждах, чтобы приветствовать Царицу Субботу, – головы покрыты. Кубок вина наполнился мадерой, а дом – сакральной тишиной. Лишь только старый сад шелестел ветвями. Лишь только фонтан журчал в патио. Лишь только пламя десятков свечей потрескивало на каменном подоконнике. Лишь только ангелы стучали в двери. Лишь только сердца детей отбивали ритм еще непрожитых жизней, и всех жизней, прожитых до них.
Слова старинной молитвы полились из уст старика. Справа налево, справа налево – слова. Передавалась чаша из рук в руки по кругу поколений, который не разбить, который не прервать. Испили все из чаши благодатной. Разломал старик хлеб. Поцеловал в лоб всех по старшинству. Благословил. Застыло дыхание мира, и величественной поступью, в одеянии из света и золота, Суббота вошла в Сарагосу.
– Придержи коней, Оскар!
Фриденсрайх застучал в стенку повозки. Колеса заскрипели. Лошади заржали. Колымага встала посреди ночной степи.
– Что вы делаете, мсье? – воскликнула Джоконда.
– Встаю, – сказал Фриденсрайх. – Сколько может человек просидеть на одном месте? Выходите и вы тоже.
– Какая глупость! – не унималась мадам де Шатоди. – К чему вся эта чертовщина? Выходите, если вам так угодно, а я остаюсь здесь. Снаружи холодно и опасно.
– Сударыня, вы в самом деле слишком много времени потратили в нашей Богом забытой провинции, что заставило вас позабыть все правила этикета. Позвольте вам напомнить, что кавалеры пропускают дам вперед.
– Какая глупость! – возмутилась Джоконда. – Я прекрасно помню правила приличия. Это вы, мсье, должно быть, слишком долго были лишены женского общества. Все зависит от того, откуда выходит дама. Транспортное средство первым покидает кавалер, чтобы подать даме руку.
– Выйди, Йерве из Асседо, и подай дамам руку, – потребовал Фриденсрайх.
Йерве не стал спорить, послушался.
Джоконда недовольно фыркнула, подобрала испачканные юбки и вылезла из повозки в ночь.
Зита не отважилась взглянуть на Фриденсрайха. Когда загораются субботние свечи, женщины отводят глаза.
Зита вышла в степь. Горячий ветер ласкал лицо. На запятках повозки, привалившись друг к другу, дремали два лакея и одна кухарка. Полная луна серебрила пыльную дорогу, истребив из Асседо все краски, кроме монохромных.
– Помоги мне, юноша, – попросил Фриденсрайх беззвучно, но Йерве услышал, ибо слух его обострялся с каждой пройденной лигой.
Йерве обхватил своего отца поперек талии и подставил плечо.
«Проклятие, – подумал Фриденсрайх в который раз, – лучше бы я умер».
И Йерве услышал. Так, словно слышал не в первый раз, а в стотысячный, за все утраченные годы.
Сердце его облилось кровью. Он готов был простить Фриденсрайху все: даже шестнадцать безымянных лет, даже пятна, в которые превратились лица, даже гибель маленького Александра. Суббота играет в странные игры с сердцами людскими: смягчает обиды, истребляет злые помыслы, восстанавливает мир и равновесие.
Впрочем, брошенные дети всегда заведомо готовы все простить своим отцам, даже в пятницу. И уж конечно, в воскресенье. Ведь в ином случае, они могут снова их лишиться.
Совершенно непереносимо потерять того, кого у тебя никогда не было. Намного хуже, чем потерять того, кто всегда был твоим.
– Благодарю тебя, Йерве из Асседо, – пробормотал Фриденсрайх, привалившись спиной к стенке повозки и переведя дух. – Тащи сюда бутылку вина и стакан.
Йерве снова полез в повозку, и достал из короба глиняный стакан и бутылку бессарабского молодого.
– Лей до краев, – приказал отец.
И Йерве налил.
– Поставьте стакан на правую ладонь, сударь, – прошептала Зита, а может быть, то был южный ветер, морской прибой, лунные струны, сама память.
– Что следует произносить? – спросил Фриденсрайх.
– Я плохо помню… – унес ветер голос.
– Есть вещи, которые забыть невозможно. Вспоминайте скорее, Зита.
– И были завершены земля, небо и все их воинство.
– И были завершены земля, небо и все их воинство, – повторил Фриденсрайх.
– И закончил Бог на седьмой день Свой труд, которым занимался.
– И закончил Бог на седьмой день Свой труд, которым занимался, – подхватил Фрид.
– И в седьмой день отдыхал от всего Своего труда, которым занимался.
– И в седьмой день отдыхал от всего Своего труда, которым занимался.
– И благословил Бог седьмой день, и освятил его. Ибо в этот день Он отдыхал от всего Своего труда, который был создан Им для деяний.
– И благословил Бог седьмой день, и освятил его. Ибо…
Колени подкосились. Рука Фрида задрожала.
Бросилась Зита к стакану, подхватила и поднесла к его губам.
– Пейте, сударь.
– Я не пью, – отвернулся от нее Фриденсрайх. – Вот уже шестнадцать лет. Я не смею. Мне нельзя.
– Благословен этот плод виноградной лозы, – сказала Зита и приложила стакан к устам Фрида. – Вы сами благословили его.
– Я погиб, – прошептал Фрид и пригубил вина.
– Теперь пейте вы, Йерве из Асседо.
Пальцы Зиты коснулись пальцев Йерве. Жаркое дыхание над священной чашей опалило лицо. Глотнул вина. Закружилась голова.
Зита отошла к Джоконде, которая стояла поодаль, глядя на черно-белую степь. Передала ей стакан.
– Я не стану пить эту мерзость, – мадам де Шатоди скрестила руки на груди, всем своим видом воплощая отвращение.
– Пей, Джоконда, пей!
Мадам де Шатоди отвернулась и пошла прочь, рассекая юбками высокую траву. Зита пошла за ней.
– Как она выглядит? – шепотом спросил Йерве у отца своего. – Опишите мне ее!
Фриденсрайх сполз по стенке повозки на землю, сгреб пальцами придорожную пыль.
– Солнце опалило ее. Темна она, но красива. Глаза – два камня в Каабе, аль-Хаджар аль-асвад. Густы ресницы ее, как трава в Асседо летом. Волосы, как ночная пена морская. Ноги – столпы храма. Руки – лоза виноградная. Губы – вишневая настойка, горькая, терпкая. Стройна она и гибка станом, а бедра ее широки. Груди – плоды гранатовые. Шея – что у твоего жирафа. Под левым ухом – родимое пятно, формой похожее на семя тыквы. Старая кровь бьется в синих жилах, проступающих под смуглой кожей, такая древняя, что нам и не снилось. Там начало всех начал. И конец всех концов. Она переживет всех нас.
Йерве озадаченно смотрел на отца своего, так, словно мог его видеть.
Посмотрел Фрид-Красавец на сына своего. Так, словно, мог вернуть шестнадцать утраченных лет, молодость свою и здоровье.
Отряхнул Фриденсрайх руки от пыли. Начертал на земле имя.
И Йерве прозрел. Увидел. Понял. Прочел.
– Зита Батадам! – вскричал Йерве, захлопав глазами. – Господи, какое счастье! Какое чудо! Я узнаю буквы! Я могу читать! Я могу читать!
Коснулся Фриденсрайх рукой глаз Йерве. Пыль запорошила ресницы и брови. И стал Йерве старше лет на шестнадцать. Улыбнулся Фрид печально.
– Когда она волнуется, над ее переносицей проступает морщина в форме буквы «Т». Опрокинь букву «С» на живот, и ты увидишь ее брови. Губы – буква «В», закругленная, но прочная у основания. Глаза – буква «Е», острые и колючие. А сама она – буква «S», неуловимая и скользящая. Представь, Йерве из Асседо, закономерность буквы «М», и ты поймешь, как прочно стоит она на земле, и в чем ее податливый изъян – надави, и прогнется. Нельзя давить на эту букву, ибо в ней все стоны. А неприступную букву «К» положи на спину, и она откроется тебе. Ведь это только видимость острых копий. А в букве «О» вся плодородность ее живота. Если бы ты увидел ее, юноша, сердце твое пропустило бы два удара, а затем пустилось бы вскачь, обгоняя мысли. Она увлекла бы тебя, и ты побежал бы за ней. Как жаль, что я не могу бежать. Как жаль, что ты не видишь ее.
– Я обоняю благовоние мастей ее, – сказал Йерве, – аромат разлитого миро, оливкового масла, гарь спаленного дома, расплавленный воск. Я слышу голос ее. Мольбу ребаба, стенания уда, звездный перезвон. Она много страдала, и многое пережила.
Две пары нездешних глаз встретились, начертав твердый знак. Букву «йуд», с которой началось сотворение мира и которая была как входом, так и выходом.
– Не верь женщинам, – вдруг сказал Фриденсрайх, и струна оборвалась. – Мадам де Шатоди лжет. От первого слова до последнего. Я устал. Помоги мне встать.
– Вы так и не отказались от красивых жестов, сударь, – сказал Йерве.
– Зита, – беззвучно произнес Фриденсрайх.
Стоящая от него на расстоянии в тридцать шагов, Зита обернулась.
Хрустнул и раскололся гранат. Струйка дыма поплыла в воздухе. Запах сожженных трав защекотал ноздри. Вспыхнул факел.
После субботы неизбежно наступает первый день недели.
Глава XIV. Под дубом
– Трогай! – приказал Фриденсрайх севшим голосом, и повозка опять потащилась на юг.
Четверо людей в ней притихли, и каждый был погружен в свои мысли, одновременно ощущая единство полотна, сотканного из общих недовиденных грез.
В полусне, на границе между былью и небылью, мечтала Джоконда о несбыточном. Думал Йерве о не подлежащем осмыслению. Вспоминала Зита о незабываемом, хоть и не желала вспоминать. Не глядела на Фриденсрайха – испугалась силы его и слабости, не понимала, которой из них в нем было больше. Чувствовал Фриденсрайх, что и лиги не пройдет, как он начнет чувствовать. А это было недопустимым. Маркграф достал из внутреннего кармана камзола маленький хрустальный пузырек с зеленой жидкостью. Цокнула пробка – капля упала на язык.
– Что это? – спросил Йерве, скорее услышав, чем увидев.
– Эликсир забвения, – ответил маркграф. – Только толку от него, что от Рока – милости.
И закрыл глаза.
Нездесь и нетам, столь же далекие от дома, как Град Обетованный от Асседо, пролегли по бесконечной степной дороге. Алмазная крошка рассыпалась по небосклону. Соленый ветер вздыбливал гривы лошадей.
