Все дороги ведут в Асседо

Глава VI. Отец и сын

Большая крытая повозка, запряженная двумя ломовыми лошадьми рыжей масти, катилась назад по той же дороге, по которой прискакали всадники в Таузендвассер. На запятках сидели два старых лакея маркграфа и не более свежая кухарка – последние из оставшихся в северном замке слуг, сохранивших преданность опальному хозяину. Кучер Оскар был четвертым. Дюк скакал впереди, сдерживая рвущегося в галоп Ида.

Йерве то закрывал, то открывал глаза, вздрагивая каждый раз и пытаясь приноровиться к неприятным ощущениям ничегонепонимания, что совершенно ему не удавалось. Фриденсрайх с интересом на него глядел, расспрашивал, просил описать, что именно видит юноша и на что это похоже.

– Ни на что, – с грустью сказал Йерве. – Нет таких слов в человеческом языке, которые могли бы описать.

– Поищи слова, мальчик, – попросил Фриденсрайх. – Когда найдешь, тебе станет проще. В конце концов, все, что предстает взору, является не более, чем словами. Нет слова – и нет вещи. Что отделяет руку от шеи, если не слово «плечо»? Что отделяет меч от ладони, если не слово «рукоять»? Что отделяет человека от лошади, если не слово…

– Василиса! – Вдруг вспомнил Йерве.

– Подруга сердца твоего? – улыбнулся маркграф.

Но Йерве уже высунулся из окна и звал отца. Приструнил и развернул дюк протестующего Ида, приблизился к повозке.

– Что стряслось?

– Мы забыли Василису в замке! Гильдегард не простит мне, если она не вернется домой.

Хлопнул себя дюк по лбу.

– Остолоп! Я оставил ее пастись на лугу.

– Необходимо вернуться за ней, сир! – вскричал Йерве.

– И мы потратим еще четыре часа в этих проклятых топях. Солнце клонится к закату. Пропади она пропадом, твоя Василиса!

– Но Гильдегард…

– Я куплю ему новую лошадь.

– Ваша милость, я взял ее, не испросив позволения.

– Дьявол и сто преисподних, прекраснодушный Йерве, и это тебя сейчас заботит?

– Я отвечаю за нее головой перед Гильдегардом.

Дюк сплюнул два раза через левое плечо, еле сдержав третий плевок.

– Фриденсрайх, ты еще не забыл дорогу в Нойе-Асседо?

– Я никогда ничего не забываю, Кейзегал. Семь лиг отсюда, на восточном тракте, начинаются владения вдовствующей баронессы фон Гезундхайт. Старуха еще жива?

– Жива, карга. Как и двое ее дочерей, семь внучек и одна правнучка. Всех мужчин схоронили и живут припеваючи.

– Если ночь застигнет нас в пути до твоего возвращения, я прикажу Оскару сворачивать на восток.

– Да будет так, – сказал дюк, после короткого колебания. – Я поскачу за Василисой. Только бога ради, Фрид, – никаких безрассудств. Ты отвечаешь за Йерве головой.

Нахмурился Фриденсрайх фон Таузендвассер.

– Вы все еще не доверяете мне, сир.

– Только последний болван стал бы доверять водовороту в реке.

Пришпорил дюк коня Ида и поскакал обратно на север.

Йерве выдохнул с облегчением.

– На погружение в пруд за лягушками это похоже, – вдруг понял он. – Когда омут поглощает, тина всколыхивается и не знаешь более, где дно, а где поверхность. И еще на то, как если бы вы, сударь, смотрели на звезды, но они бы не складывались в созвездия.

Сказал и удивился – мазки цвета вокруг обрели относительную стабильность.

– Волшебная сила слов, – улыбнулся маркграф, откидываясь на спинку сидения. – Расскажи мне о звездах и о лягушках, а я послушаю.

И Йерве заговорил. Сперва о лягушках, затем о жабах, о головастиках, потом о способах погружения в воду, о Большой и Малой небесных Повозках, о Сидящей Женщине, о Широком Поясе, Змееносце, Братьях Руксоидах, что встают на небесном диске в начале лета; о соколах и ястребах; о жирафах, единорогах, слонах и бестиариях. Обо всем, что было дорого его сердцу; o рукописях, палимпсестах, гобеленах, Йилигреве, Софокле, святом Наире, Ллирике и Йидофеме, и о Блаженном Нитсугве. О рыцарях круглого стола и о чаше Лаарг. Об Обетованном Граде с золотыми стенами, которые сторожат львы, быки и левиафаны. О гробе Господнем, захваченном норманнским королем Гроегом V, о подвигах и победах над магометанами.

Потом он говорил о кривом Яне, которого никто за человека не считает, несмотря на его прекрасные гуманистические качества, такие, как доброта и любовь к курицам; о таком количестве сестер-девок, что им перестали давать имена, и называли ислючительно по номерам. Больше всех любил Йерве Четвертую, которая тоже питала страсть к звездам и книгочейству. Четвертую никто в библиотеку не допускал, и Йерве тайком таскал ей книги и свечи в хижину за часовней, где она обреталась со своей мамашей, швеей Мстиславой. Йерве рассказывал о похищенном цыганами маленьком Александре, сыне кормилицы Виславы, которого успел он научить только семи первым буквам азбуки. Об Ольгерде, которого плохо знал, но о котором рассказывали, что тот сумел одолеть самого дюка в бою на шашках, и победить отца в прыжках с шестом через озеро, и…

– Я помню Ольгерда, тот и в детстве был силен как бык, а Кейзегал никогда не умел обращаться с шестом, – внезапно перебил его Фриденсрайх, и тут же спохватился. – Прости меня, мальчик. Продолжай, продолжай.

И Йерве продолжил. Он говорил о гибели Ольгерда, которую помнил хорошо. Как привезли на телеге тело из пилевских равнин. Запекшуюся кровь на сверкающих еще новых латах, которые смастерил кузнец Варфоломей лишь месяц назад и которыми так гордился первенец дюка, отправляясь в свою первую битву.

Он помнил серое лицо – маску с застывшими глазами, которые почему-то никто так и не смог закрыть, и они с бездонным отчаянием взирали в пустоту. Синие губы. Убитого горем отца, пять дней потом не выходившего из своих покоев, закрывшись там с Виславой. Дело было летом, окна распахнуты, крики были слышны на весь двор, челядь в ужасе закрывала уши, но плеваться не решалась. Ведь Ольгерд был единственным из детей дюка с характерной внешностью истрийских мореплавателей и угорских магнатов, оставивших неизгладимую родовую печать на мужчинах рода Уршеоло – высокие скулы и золотые глаза. Ольгерд даже больше самого дюка был похож на мраморное изваяние основателя рода, возвышающееся посреди двора – самого первого дюка Кейзегала Косматого, получившего корону от императора Кунрада II, за заслуги в войне за бургундское наследство. Затем Кейзегал Косматый сопровождал императора Кунрада на Аппенинский полуостров, с целью утверждения Святого Престола за папой Бенедиктом…

– Я посмотрю, ты сведущ в летописи времен и семейном наследии больше самого Кейзегала, но куда-то ты удалился из Асседо, – снова перебил его Фриденсрайх. – Вернись домой.

И Йерве стал рассказывать о кузнеце Варфоломее, о Виславе – третьей кормилице, которую привезли ему от баронессы фон Гезундхайт, когда он появился на этот свет и когда сам Фриденсрайх пребывал на границе того света. В то время Вислава недавно впервые родила ребенка, дочь – от зятя вдовствующей баронессы. Дочь спустя несколько дней умерла от ветрянки, а молоко у Виславы еще было, вот ее и прикрепили к новорожденному Йерве. Потом дюк взял Виславу с собой в Нойе-Асседо вместе с Йерве, и больше никогда не обделял кормилицу своим вниманием. А дальше родился Гильдегард.

Про Гильдегарда Йерве говорил особенно долго. Про их соперничество и дружбу. Про то, как они вместе учились верховой езде, рукопашному бою и всем остальным существующим в природе воинским искусствам, но с возрастом Йерве потерял интерес к боям, а увлечение Гильдегарда ими все росло. Гильдегарду не были интересны ни Софокл, ни слепой сказитель Ремог, ни даже древний Доисег, хоть Йерве и пытался пересказывать молочному брату самые интересные моменты, как, например, про скитания эллинца Ассидоя, в честь которого был назван благословенный их край, про принца Хамелета, про деревянного коня, про Семерых против Виф, про Пидэ-отцеубийцу…

Но Гильдегард воодушевлялся только на похищении Апорвы, просил красочно описывать царевну Адел из Яилотэ, не понимал, каким образом золотой дождь может оплодотворить женщину, и интересовался размером бюста жены Яленема и тем, была ли Адемордна привязана к скале в уппеланде, хотя бы в камизе, или совсем без одежд. Но Йерве не расстраивался, и своими словами и домыслами дополнял известные ему сюжеты, так, чтобы Гильдегарду было веселее, а это само по себе оказалось полезным занятием, которое привело Йерве к увлечению стихосложением.

Йерве все говорил, забывая о страшных кляксах, в которые превратилась вся Вселенная, и рассказывал, как Гильдегард учился у дюка приемам соблазнения баб, женщин и дам, и о том, что, в принципе, ему неплохо удавалось, но пока что только с бабами и с юной внучкой баронессы фон Гезундхайт, которая была известна всей округе своим мятежным нравом. Но Йерве все же думал, что ничего серьезного между ними пока не было.

Внучка баронессы, как и все молодые дамы Асседо и окрестностей, попала под влияние выскочки Джоконды де Шатоди, а Йерве ни разу не верил, что та явилась в Асседо из Парижа. Он готов был согласиться, что максимум из Праги, но для парижанки Джоконда была слишком несведуща в политике, и за обеденным столом однажды на приеме у дюка не смогла дать точный ответ, какой король сидит сейчас на франкском троне. Но дюка не это смутило, потому что он и сам плохо помнил, Карл то был, или очередной Людовик, а то, что Джоконда пила слишком мало киршвассера и все отказывалась от мяса. Это показалось дюку подозрительным, потому что, говорил он, от дам, которые плохо питаются, ничего хорошего не жди.

Тут Фриденсрайх серьезно посмотрел на рассказчика.

– А у тебя, Йерве из Асседо, уже была женщина?

Йерве смутился.

– Нет, – признался он. – Хоть дюк научил и меня обольщению.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся маркграф, – так почему же ты не воспользовался этой великой наукой?

– Я соблазнил однажды племянницу старого управляющего, поскольку это было частью домашнего задания дюка. Не прошло и минуты, как она обольстилась и согласилась последовать со мной на сеновал, но это было настолько скучно…

– Сеновал?

– Ее готовность отдаться мне. Я же воспитанник владыки Асседо, кто же не отдастся мне, сударь? К тому же я ничего к ней не испытывал. И я попросил у нее прощения, позвал Гильдегарда, отдал ее ему, и ушел восвояси.

– Понимаю, понимаю, – кивнул Фриденсрайх. – Но была ли на свете женщина, Йерве из Асседо, в присутствие которой твое сердце пропускало удар?

– Нет, – снова признался Йерве. – Мне нравится Джоконда де Шатоди, как нравится она всем, кто когда-либо ее видел, но я никогда не посмею отобрать трофей у отца, даже если он считает этот трофей паршивым.

– Женщина – не трофей, – заметил Фриденсрайх. Затем спросил: – И больше ни одна дама не заставляла твои колени дрожать, а голос – срываться?

– Э-э-э… – протянул Йерве, засмущавшись еще больше. – Ну… когда я читал у Ремога и у Доисега про восставшую из морских волн Дирпику… я…

Сдержал Фриденсрайх смех, а улыбку Йерве все равно не различил.

– Ты высоко метишь, юноша, и правильно делаешь, – сказал маркграф серьезным тоном. – Только богиня достойна заставить дрогнуть сердце мужчины из рода ван дер Шлосс де Гильзе фон Тауз…

Резко дернувшаяся и покосившаяся на миг повозка прервала речи Фриденсрайха из рода Таузендвассеров. Затем раздались крики, топот копыт, выстрел, ругань, проклятия, и даже вопли. Чья-то рука просунулась в окно, и холодное лезвие прижалось к горлу Йерве.

– Если у вас есть с кем прощаться, прощайтесь! – произнес каркающий голос. – Ваш путь, господа, подошел к концу!

Глава VII. Разбойники

Замер Йерве, только бесполезные глаза моргали.

– Прибереги угрозы для лакеев, – прислушался, но страха в голосе Фриденсрайха так и не расслышал, как и певучести. – Можешь забрать все, что найдешь в этой повозке, но моих людей не трожь.

– Выбирайтесь из колымаги, – прокаркали над головой Йерве.

– И не подумаем, – усмехнулся Фриденсрайх. – Бредни какие.

Створка растворилась, и Йерве вывалился наружу. За ворот его держали цепко, но лезвие отдалилось от горла.

– Отпусти юношу, разбойник, – громче прозвучал голос из повозки.

Фриденсрайх высунулся в распахнутую дверцу.

Грабителей было четверо. Один держал Йерве, двое других угрожали кучеру и слугам, а четвертый, совсем еще ребенок, придерживал лошадей.

Насколько Фриденсрайх мог судить, огнестрельное оружие у этой шайки имелось только одно – древняя дудка, которую держал у виска кучера Оскара высокий детина. Да и по потрепанному внешнему виду этих горе-разбойников можно было сделать вывод, что они знавали лучшие дни. Обычные грязные цыгане – последние остатки некогда богатых таборов, которые все еще шатались по Асседо, после того, как дюк их изгнал из своих владений и окрестностей однозначным указом о невозвращении.

– Я сказал, отпусти мальчика, – железным тоном произнес Фриденсрайх, и швырнул в лицо человека с ножом пригоршню жемчужин, сорванных с собственного камзола.

Хватка слегка ослабла. Йерве вырвался. Раздался выстрел. Человек с ножом упал на землю.

Двое других ринулись к повозке. Еще один выстрел уложил высокого, так и не разобравшегося с пищалью.

– Пятно слева. В без четверти девять от тебя по циферблату, – быстро проговорил Фриденсрайх, у которого закончились пули. – Бей в красное.

Йерве метнулся к приближающемуся пятну и выбросил кулак в нижнюю часть кляксы. Клякса повалилась на землю.

– Еще раз ударь, – произнес Фриденсрайх спокойно, – повыше.

Йерве ударил. Что-то хрустнуло, пятно издало возглас и перестало шевелиться.

В суматохе Оскар скрутил руки самому молодому из шайки – последнему уцелевшему, и поволок к повозке. Поднял с земли потерянную пищаль и вручил хозяину, державшему два серебряных пистолета. Слуги сгрудились чуть поодаль. Кухарка бешено плевалась.

– Сколько тебе лет, мальчишка? – холодным тоном спросил Фриденсрайх.

– Не знаю, господин, – пробормотал мальчик сиплым, недавно поменявшимся голосом.

– Пошто грабишь честной народ?

– Батька заставляет, – ответил мальчик.

– Своих мозгов у тебя не завелось?

– Жрать нечего.

– Сжальтесь над ним, сударь, – попросил Йерве. – Совсем еще дитя малое.

Мальчик посмотрел на Йерве и прошептал потрясенно:

– А-Б-Ц сидели на крыльце… Я тебя знаю, ты Йер…

– Возраст не причина для жалости, – заметил Фриденсрайх и выстрелил в мальчика.

Щуплое пятно упало. Йерве вскрикнул. Потом закричал.

– Что с тобой? – возмутился Фриденсрайх. – Неужели Кейзегал не закалил твое сердце?

Но Йерве продолжал орать. Затем осел на землю и закачался из стороны в сторону.

– Возьми себя в руки, Йерве из Асседо, – снова зазвенел голос металлом. – Что ты, как барышня, расклеиваешься.

– Это он… – бормотал Йерве. – Это он…

– Кто «он»?

– Маленький Александр, мой молочный брат, похищенный цыганами.

– Опомнись, мальчик! Ты бредишь? – голос маркграфа стал тише.

– Как он выглядел? Опишите его!

И Фриденсрайх фон Таузендвассер описал кормилицу Виславу.

– У него было родимое пятно на ключице, – из последних сил выдавил из себя Йерве.

– Глянь, Оскар, – приказал Фриденсрайх.

Глянул Оскар. Нашел пятно. Сказал:

– Есть.

– Тысяча гидр, – пробормотал маркграф и отбросил пищаль, будто она ужалила его за ладонь. – Не может быть. Нет, не может.

Йерве подполз к телу. Нащупал голову. Кровь обагрила руки. Опять захотелось Йерве сгинуть, пропасть, навеки исчезнуть с лица земли. Какого черта он покинул Нойе-Асседо?

– Я не знал, – сказал побледневший Фриденсрайх. – Прости меня, мальчик.

– Вы так опрометчивы, сударь! – снова вскричал Йерве. – Сколько еще раз мне вас прощать? И неужели вы думаете, что дюк простит вас и в этот раз?

– Не простит, – пробормотал Фриденсрайх и закрыл глаза. – Не должен он меня прощать. Я же говорил тебе, что приношу одни несчастья. Будь я проклят. Тысячу раз проклят.

Издал Йерве нечленораздельный звук и заставил себя оторваться от того, что совсем недавно было маленьким Александром.

– Тело следует предать земле, – сказал он. – Прямо здесь.

– Зачем же здесь? – спросил Фриденсрайх. – Отвезем его в Желтую цитадель. Хоть проводим с честью.

– Вы с ума сошли, сударь! Мы не станем ничего говорить отцу. Прикажите своим слугам молчать. Прикажите им вырыть ям у. Прикажите им…

Сорвался голос Йерве. В самом деле, Рок его преследовал, как Пидэ-отцеубийцу.

– Ты хочешь скрыть от Кейзегала? – изумлению в тоне Фриденсрайха не было предела. – Не следует защищать меня от его гнева. Пусть заслуженно падет на мою голову.

– Да не вас я защищаю, сударь, а отца от разбитого сердца! Вы тоже ни слова не скажете. Принесите мне клятву молчания.

– Тысяча гидр, юноша, да ты блаженный!

– Дайте мне клятву молчания, сударь!

Достал Фриденсрайх фон Таузендвассер кинжал из-за пояса, надрезал лезвием нижнюю губу и сплюнул три раза кровью через левое плечо.

– Я достал кинжал из-за пояса, надрезал губу лезвием и сплюнул кровью три раза через левое плечо, – описал маркграф свои действия. – Так ли это, Оскар, мой свидетель пред ликом Господним?

– Истинно так, клянусь телом Христовым, – подтвердил кучер.

– Ты веришь мне, юноша?

– Верю, – вздохнул Йерве.

Ночь опустилась на Асседо и окрестности, а слуги все рыли яму. Вырыли. Опустили тело в землю. Прочитали молитву. Засыпали землей.

Стоял Йерве коленопреклоненный над могилой, и даже рыдать не мог. Встал. Забрался в повозку. Забился в угол.

– Сворачивай на восток, Оскар, – отдал приказ Фриденсрайх. – К баронессе фон Гезундхайт держим путь.

Глава VIII. Женщины

– Хочешь, я расскажу тебе о твоей матери? – спросил Фриденсрайх, вероятно, в надежде отвлечь юношу от горестных мыслей.

Йерве показался из-за занавески.

– Не было на свете никого прекраснее Гильдеборги из Аскалона. Не было на свете сердца счастливее моего…

Йерве вздохнул.

– Мраморная кожа. Желтые волосы. Глаза синевы июльского неба…

– Сударь, – прервал его Йерве, – прошу вас, не пойте баллад, а расскажите мне о ней, как говорят о человеке.

– Хорошо, Йерве из Асседо, сын своей матери, я расскажу тебе о человеке, – дрогнул голос. – Она подходила мне. Я подходил ей. Мы с нею были королевской четой. Знать и плебеи глядели на нас, как на юных богов, сошедших с небес. Она тешила мое самолюбие, а я – ее. Но когда мы оставались наедине, места на двоих не хватало. Разногласия между нами появились… сразу после свадьбы. Гильдеборга сожалела о том, что покинула Аскалон – земли своих отцов. Ведь она была последней из славного рода, покошенного чумой. Гильдеборга последовала за мной в Таузендвассер, нo она – гордая и привыкшая к независимости, полновластная хозяйка своих земель – не простила мне вынужденного отъезда. Она упрекала меня, а я, движимый гордыней, не снисходил до сочувствия, испытывая только желание подчинить ее себе. Но мы знавали и счастливые моменты. Мы оба были сладострастны и тщеславны. Каждый из нас желал безраздельно обладать другим и превосходить другого. Не жизнь то была, а поле битвы. Нам никогда не было скучно, но покоя мы не знали. А когда Гильдеборга зачала… – Фриденсрайх запнулся.

– Что вы хотели сказать?

– Видишь ли, юноша, она никогда не хотела становиться матерью моего наследника. Материнство Гильдеборга восприняла как поражение, как признание слабости своей передо мною…

Йерве поменялся в лице.

– Ты не желаешь слушать дальше? – спросил Фриденсрайх.

– Продолжайте, сударь, – не колеблясь, ответил сын своенравной Гильдеборги. – Раз уж я ступил на путь истины, негоже мне с него сворачивать.

– Ты решителен и отважен, Йерве из Асседо. Слушай же дальше. Гильдеборга не хотела дарить мне наследника. Были у нее на то свои причины. Она оповестила меня о том, что понесла, и в тот же миг попросила позволения избавиться от плода своего чрева. Она оставилa выбор за мной. Видимость выбора.

– Что же вы ей ответили? – с напряжением спросил Йерве.

– Я ударил ее по лицу, – очень тихо ответил Фриденсрайх.

– А она?

– Она сплюнула кровь и ударила меня столовым ножом.

– Что же было потом?

– Потом… потом Гильдеборга провозгласила, что сегодня же покинет Таузендвассер и вернется в Аскалон. Кликнула горничную и поднялась к себе собирать поклажу. Твоя мать никогда не бросала слов на ветер. Сказав – она делала.

– Она уехала?

– Я воспрепятствовал ей покинуть замок.

– Каким образом?

– Я запер ее в комнатах. Вместе с горничной.

– О, Господи, сударь!

– Я лишил ее воды и пищи, но она не предпринимала никаких попыток сопротивления. Это я не выдержал преграды, разделяющей нас, и спустя три дня выпустил ее на волю. Она даже не обернулась в мою сторону. Семнадцать следующих дней Гильдеборга жила в замке так, будто меня не существовало совсем. Я не вынес ее холодности, которая была ужасней упреков, оскорблений и ножей. За ужином я сказал ей: «Убей зародыша, если так тебе угодно. Ты не моя собственность, я тебе не хозяин, и ты вольна поступать так, как пожелаешь, ибо ты равна мне в доблести и в безрассудстве». Она улыбнулась и впервые за семнадцать дней, а, может быть, и за всю нашу совместную жизнь, посмотрела на меня. Я отнес ее в опочивальню… В течение двух месяцев мы были счастливы. Пожалуй, в первый и в последний раз. Битва закончилась. Впервые мы познали покой в объятиях друг друга. Когда я отправлялся к твоему отцу в Нойе-Асседо подавлять восстание, разлука казалась нам обоим нелепой. «Не уезжай, – сказала мне Гильдеборга. – Неужели мсье ле дюк до сих пор для тебя важнее меня?». Но присяга сюзерену важнее брачных уз. Долг важнее. Дружба важнее. Так уж у нас повелось. Я оседлал коня и ускакал на юг. Гильдеборга стояла у ворот, прижав руки к груди, и ветер развевал ее желтые волосы. Такой я запомнил ее навсегда. И во снах она приходит ко мне такой – мраморной статуей на ветру, только волосы живые. Я не знал, что она решила сохранить тебе жизнь. Когда я увидел ее в следующий раз, она была мертва, а ты появился на свет.

– И вы пожалели о том, что она не избавилась от меня, несмотря на то, что вы оставили выбор за ней.

– Не совсем так, – ответил Фриденсрайх. – Я пожалел о том, что она не произвела на свет девчонку. Но теперь я сожалею о другом.

– О чем? – с тенью надежды спросил Йерве.

– О том, что не знал любви ни до Гильдеборги, ни после, ни в то время, которое было нам отпущено.

– Но вы же сказали, что любили ее! – воскликнул Йерве, сдирая занавеску с крючьев.

– Я этого не говорил. Это то, что ты хотел услышать.

– Вы страшный человек, маркграф, – изрек Йерве, отворачиваясь к оголенному окну повозки. – Вы – чудовище.

Разумеется, выражения лица Фриденсрайха он опознать не мог.

– Любовь и жажда обладания – разные вещи, юноша. Вспомни об этом, когда перестанешь замечать, где кончается твое собственное отражение и где начинается твоя избранница. Как жаль, что я это понял слишком поздно.

– Вы просто не умеете любить, – бросил Йерве. – В вашем сердце лежит стена.

Фриденсрайх ничего не ответил, а перед повозкой выросли стены приземистого и широкого добротного особняка в стиле фахверк.

Кучер Оскар спрыгнул с козел и постучался в двери. Перед его носом замаячила масляная лампа, и очень скоро из особняка высыпал отряд девочек, девиц, девушек, женщин и дам, и побежал к повозке, хрустя гравием, сопровождаемый вскриками, криками «Мужчины!», охами, ахами, всплескиванием рук и одним незначительным обмороком.

Но суета улеглась, стоило высокой старухе в капоре, в черном вдовьем одеянии, подобно ворону, разметать одним движением широкого рукава стаю синиц.

Старуха отобрала фонарь у ключницы и просунула в окно повозки, высветив лицо Фриденсрайха.