Все дороги ведут в Асседо
– Разве?
– Говорят, вы призвали ее, а потом прогнали. Как вам это удалось? Как она выглядит? В чем ее тайна?
– Сезон моды на смерть настал среди юных барышень?
Девушка с вызовом на него посмотрела.
– Мне просто нравятся загадки.
– Вам просто нравится казаться экстравагантной, – сказал Фриденсрайх. – Должно быть, вы полагаете, что в вас самой нет ничего достойного внимания, и вам необходимо пооригинальничать, чтобы вас выделили из этой толпы распрекрасных девиц. Чтобы я вас выделил, ходячая легенда.
– Зря вы обидеть меня желаете, сударь, – промолвила распрекрасная девица. – Моя мать внезапно скончалась недавно от апоплексического удара. Я скорблю по ней. Я желаю знать, существует ли шанс встретиться с ней еще когда-нибудь.
– Вы помышляете отправиться за нею следом? – спросил Фриденсрайх.
– Такая мысль не раз приходила ко мне, – с грустью призналась дочь хозяина порта, – но мне страшно. Я боюсь смерти. А вы вдохновляете меня, ваша светлость. Подобно Орфею, вы заставляете меня думать, что смерть обратима. Мне бы хотелось спуститься в царство мертвых, а затем воротиться назад. Научите меня, как это сделать.
– Какие бредни! – пробормотал Йерве в ужасе.
– Какое очаровательное сравнение, – усмехнулся Фриденсрайх. – Я погляжу, бредни юных барышень в наши дни все радикальнее. Влияние прогресса велико. Они не ходят кругами, в открытую заявляют о своих фантазиях, смущение и страх чужды им, они совсем забыли о скромности, отказались от церковного авторитета и от опыта поколений. Свободомыслие их вызывает мое восхищение. В самом деле, кому нужны эти древние предрассудки? Зрелые люди, к сожалению, слишком спешат накладывать запреты на бредни, ведь кажется им, что они родились сорокалетними, забывают они, что опыт пришел к ним следствием ошибок, совершенных благодаря бредням своим, а не вопреки.
– Сударыня, – несмотря на философскую трезвость этих слов, Йерве смутно почуял неладное, – не желаете ли потанцевать? Играют рондо.
Но девица проигнорировала Йерве. Ее внимание было всецело приковано к Фриденсрайху.
– Негоже скрывать полезные сведения от любознательных барышень. Попасть в царство мертвых проще простого, мадемуазель фон Крафт. Выпейте побольше киршвассера, перемешайте его с изрядным количеством полугара, разгневайтесь что есть мочи на кого-нибудь, да хоть на весь белый свет, и сиганите с самой высокой колокольни. Если вам повезет, кто-нибудь да вас поймает. Если же нет, и вас примет земля в свои объятия, – пеняйте на себя. Да и в любом случае, не мне вас отговаривать от безумств. Только помните, что с возвращением дела обстоят намного сложнее.
– Как же воротиться обратно? – спросила барышня.
– Понятия не имею, – сказал Фриденсрайх. – И я вовсе не уверен, что после такого вам захочется возвращаться.
– Вы же вернулись, сударь.
– К сожалению, это так.
– Как вам это удалось? – настаивала девица.
– Мне не понравилось то, что я нашел в царстве мертвых, – ответил Фриденсрайх.
– Что же вы там нашли? – спросила Аннабелла, в ожидании высшего откровения.
– Это не имеет никакого значения. Каждый обретает там то, зачем спускался.
– Вы слишком много выпили, сударь, – снова попытался Йерве воспрепятствовать ереси. – Не принести ли вам холодной воды?
– Значит, я найду там свою мать?
– Вовсе не обязательно. Скорее всего, вы найдете там свое собственное отражение, и так его возненавидите, что у вас не останется иного выхода, кроме как нестись сломя голову обратно.
– Скажите мне, как выглядит мое отражение?
У мадемуазель фон Крафт появился отрешенный тон человека, попавшего во власть наваждения. Йерве уже представлял себе, на что был способен Фриденсрайх фон Таузендвассер, когда терял узду, хоть пока еще смутно. Его способность проникать в души человеческие могла послужить как благословением, так и проклятием. Прав был приор Евстархий: не зря крестный отец боялся друга и соратника. Но дело было вовсе не в силе, удачливости, ловкости и красоте. Сам Йерве ощущал на себе влияние этого человека, чье безмолвие было опаснее даже его слов и поступков. Он ощущал, как влекло его к своему отцу, одновременно отталкивая.
Йерве понял в тот момент, как жилось его матери рядом с этим человеком, и почему она никогда не знала покоя, мечтала удрать в родной Аскалон, но не могла на это решиться.
Не менее смутное знание о том, какие демоны терзали душу его отца, постигло Йерве. И при этом он понимал, что смог это осознать лишь потому, что сам Фриденсрайх готов был приоткрыть ему завесу своей всепоглощающей личности, которую он изо всех сил пытался держать взаперти.
Беспокойство юноши все возрастало, наваждение овладевало и им. Ему захотелось позвать дюка, но он не смог узнать его в толпе.
А может быть, дело было всего лишь в усталости, которая играет в странные игры с сознанием человеческим.
– Я не провидец, сударыня, – тем временем, продолжал Фриденсрайх. – Такие сведения не даются даром. Зря я, что ли, прыгал в ров? Хотите получить право на бредни и свободомыслие? Будьте готовы заплатить непомерную цену, и будьте готовы сожалеть о ней весь оставшийся вам срок. А иначе все это пустые разговоры. Впрочем, этот разговор с самого начала был пустым. Не стоит забивать голову метафорами. Cмерти нет и бояться ее нечего. Бывает только прерванная жизнь. И больше ничего. Живите, пока можете, никакой тайны в этом нет, и это доступно каждому, у кого бьется сердце. Йерве, уведи мадемуазель фон Крафт танцевать.
Заколдованная девушка, казалось, вросла в землю, и Йерве пришлось чуть ли не силой волочь ее в круг танцующих.
Последняя капля пятой бутылки обашского упала на язык Фриденсрайха.
«Зита, – подумал Фрид, изо всех сил стараясь запретить себе мысль, но тщетно. – Я слишком долго ждал тебя. Приди ко мне, Зита».
Створка балконной двери распахнулась, и в темном проеме появилась женщина в безнадежно испачканном пылью, сажей и гарью бежевом блио. Ночной летний ветер шевелил змеевидные кудри, застилавшие лихорадочный взгляд. Она подняла руку, чтобы поправить волосы, но рука застыла в незавершенном жесте.
Она была похожа на призрак утраченных желаний, на разворошенную землю, на разрушенный храм, на загнанную память. Она была угасанием красоты, красотой распада, разверзшимся шрамом, укором совести, досадной ошибкой, раздраем, капканом, непрошеным бессмертием, ненавистью поколений, кровной враждой. Она была у него внутри. Он так долго ее презирал.
«Иди сюда», – подумал Фрид.
И она пошла, как будто он тянул ее за невидимую цепь, поплыла, едва касаясь мраморных плит. Ускользая от танцующих пар, снующих лакеев, проворных горничных, дюка, шла, пока не оказалась перед ним. Посмотрела стыдливо, смущенно, неуютно.
– Добрый вечер, сударыня, – сказал Фриденсрайх удивленно. – Я несказанно рад, что вы наконец соблаговолили вспомнить обо мне.
– Добрый вечер, господин фон Таузендвассер, – ответила Зита, не в силах потупить глаза.
– Почему вы не подходили ко мне целую ночь? Вы же, несомненно, понимаете, что я не могу угнаться за вами.
– Простите, сударь, но я не думала, что мое присутствие окажется вам полезным. Вашей благосклонности соискали столько именитых дам и благородных господ.
– Вы правы, госпожа Батадам. Моя благосклонность нынче в цене. Как жаль, что вас она оставляет равнодушной.
– Чего вы хотите от меня, сударь? – спросила Зита. – Мне показалось, что вы меня позвали.
– С чего это вам так показалось?
Зита сглотнула, не зная, что сказать.
– Не беспокойтесь, – сказал Фриденсрайх, – я понимаю, почему вы избегали меня. Мы столько времени провели в повозке, что теперь вам неловко глядеть на меня сверху вниз. Вы очень чуткая особа. В самом деле, верх неприличия – сидеть перед дамой. Я могу встать, если так вам будет проще.
– Не надо, господин фон Таузендвассер, – быстро проговорила Зита. – Не стоит. Сидите.
– Тогда и вы сядьте.
– Куда? – спросила Зита, ища глазами стул.
«Ко мне на колени», – подумал Фриденсрайх.
Задрожали ее собственные колени, в глазах зарябило, и сама она, как вода в озере под ливнем и ветром, помутилась, всколыхнулась. Стихийная сила этого человека была нестерпимой, непреодолимой, и больше всего на свете хотелось нестись от нее прочь, спасаясь и крича, но она не могла даже отступить на шаг назад.
«Ладно, – подумал Фриденсрайх, сжалившись над ней и призывая на помощь последние остатки воли. – Просто посиди рядом со мной».
Кликнул лакея и потребовал стул.
– Сядьте.
Фриденсрайх заставил себя отвернуться от нее. Она тоже глядела прямо перед собой.
– Я помогу вам, – сказал. – Что бы вы там ни пытались выяснить, я вам помогу.
– Но…
– Мне не важно, что вы скрываете. Я ничего не желаю знать.
«Я и так знаю слишком много», – подумал.
– Не бойтесь меня, – сказал. – Я не причиню вам зла. Во мне вы найдете лишь друга и защитника. Я не стану покушаться на вашу душу. Клянусь, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы держать себя в руках.
– Сударь…
Зита повернулась к нему, а в глазах ее застыла мольба. И трудно было сказать, о чем именно они его молили. Так было всегда. Они всегда молили о противоположных вещах.
– Лучше не смотрите на меня, Зита, – сказал Фриденсрайх, и тут же спохватился.
Но было поздно.
Зазвенели стекла, захрустели под каблуками. Вражеские сапоги топтали сад, вдавливали в землю упавшие с разрубленных деревьев яблоки и гранаты. Базилик, мяту, шалфей, лимонное сорго и кориандр. Вражеские палицы громили старые стены. Кружились по комнатам обрывки старых книг, выдранные листы, порванные переплеты.
Взгляд Зиты наполнился смертельным ужасом.
– Черт меня забери! – воскликнул Фриденсрайх. – Простите меня, ради бога.
И накрыл ее ладонь своею. Сжал пальцы. Зита ахнула, задохнулась, потерянным взглядом заглянула прямо в глаза человека, заставлявшего ее память звенеть. Страшные глаза, холодные, нездешние. Но рука его была тепла, прочна и тверда. Ласкова, бережна. Она хотела выдернуть руку, но вместо этого кисть сама собой перевернулась и замком вплелась пальцами между чужих. Которые и чужими вовсе не показались.
– Доверьтесь мне, – продолжил Фриденсрайх. – Да, я способен на глупые действия, но я всегда буду заботиться о вашем благе.
– Но почему? – одними глазами спросила Зита.
Он мог бы ответить: «Понятия не имею». Или: «Потому что я слишком долго относился к тебе с пренебрежением». Или: «По велению Рока».
Но вместо этого сказал:
– Я задолжал вашему народу. Я верну свой долг.
Глава XX. Легенда о маге
Разбрызгивалась музыка, из последних сил ударяли литавры, дребежали струны арф и мандолин, звенели бокалы, шуршали платья, но Фриденсрайх и Зита ничего не слышали, и будто невидимый купол накрыл их, отгородив от суеты.
Человеческое внимание ограничено, особенно если его приковывает объект, в который вкладывается изрядное количество одибила – животворящей душевной энергии. Во всяком случае, так утверждал доктор Сигизмунд Дёрф в своих трактатах.
– Что вы имеете в виду? – спросила Зита.
– Вы хотите моей правды, но доверие покупается только доверием.
– Вы торгуетесь со мной? – глаза Зиты помрачнели.
– В этой жизни ничего не дается бесплатно, – ответил Фриденсрайх, и тон его резко изменился, как если бы он решил вытянуть струйку одибила из Зиты.
Она моментально это почувствовала. Когда из вас вытягивается чужой одибил, вы ощущаете опустошенность. Особенно если это одибил человека, в которого вы влили свой. И это очень неприятно.
Хрупкий невидимый купол растворился в оглушающей музыке, в хрусте битого стекла, в пьяных криках, в дебоше, в дуэльных вызовах, в шепотах любовных признаний, в спорах о преимуществе мечей над саблями, в хлопках игральных карт, в чавканье жующих челюстей, в шелесте летней листвы за окнами Арепо.
Трое кавалеров дрались из-за Джоконды, повалившись на ковер у картежных столов, а дюк растаскивал их в разные стороны с помощью Йерве. Нибелунга шепталась с мадемуазель Аннабеллой и показывала пальцем на кучу малу.
– Вы слышите? – спросил Фриденсрайх.
– Слышу? – пробормотала Зита.
– Сигнал валторны строгой. Бал подходит к концу. Мне бы хотелось закружить вас в танце. Мне бы хотелось оторвать вас от земли, понести над землей, подарить вам крылья.
Под влиянием свежей струи одибила звуки снова стали далекими.
«Вы и меня поработить желаете», – подумала Зита.
«Нет, не желаю, – подумал Фрид. – Вы свободны».
– Когда закончится бал и гости разойдутся, приходите в сад за дворцом. Я буду ждать вас.
Сердце Зиты бешено заколотилось. Она не знала, как ответить на такое предложение, и не знала, было ли оно пристойным или нет. Зита не доверяла мужчинам. Одно дело сидеть рядом с ним в многолюдной зале, а другое… Зита не доверяла себе.
– Что вы смотрите на меня, как на упыря или вепря, – улыбнулся Фриденсрайх. – Я всего лишь хочу говорить с вами. Довериться вам. Придете вы или нет – на то ваша воля. Лучше всего остального я умею ждать.
– Вы бы лучше удалились на покой, – пробормотала Зита. – Поздно уже.
– Неужели я похож на человека, который может обрести покой? – улыбка превратилась в усмешку.
– Вы похожи на человека, которому нужен покой.
Замолчали. Глядели друг на друга. Зита не выдержала взгляда.
– Объявили последнюю фолию. Дюк Кейзегал желает танцевать с вами. Танцуйте с ним, а я погляжу.
– Что вы сказали? – не поняла Зита.
– Вы прекрасно танцуете. Танцуйте, сударыня. Раз я не могу танцевать с вами, позвольте мне хоть глядеть на вас. Кейзегал понесет вас над землей вместо меня.
Владыка Асседо и окрестностей возвышался над одибиленной Зитой. Человек неиссякаемой мощи и силы, которому все было дозволено. Хам и грубиян, судья и палач.
– Как ты вовремя подоспел, – обратился Фриденсрайх к другу и соратнику. – Дама изъявляет желание подарить тебе последний танец на этом нескончаемом балу. Госпожа интересовалась, помнишь ли ты, как танцуется фолия.
– Разумеется, помню, хоть этот танец и вышел из моды лет десять назад, – дюк окинул Зиту внимательным взглядом. – Похоже, Фрид, ты утомил мадам Батадам своей болтовней.
– В самом деле, – согласился Фриденсрайх. – Уведи даму от меня подальше, чтобы я не злоупотреблял ее вниманием.
– Вы бегаете от меня весь вечер, будто я прокаженный, – бесцеремонно заявил дюк. – Мой язык не так хорошо подвешен, как у господина маркграфа, но он и не жалит. Вам нечего меня бояться – я не стану брать вас силой, хоть и мог бы. Этой ночью я приду к мадам де Шатоди, так как ее кавалеры совершенно не умеют пить и вряд ли на что-то способны.
– Зачем тебе мадам де Шатоди? – спросил Фриденсрайх.
– Мне нужна женщина, – прохрипел дюк. – Йерве оторвал меня от Виславы три… нет, уже четыре дня назад. Я не железный, а вдовушка красива и не станет сопротивляться. Я слишком утомлен, чтобы уговаривать женщину. Я тоже человек. Мне нужен покой.
Зита хотела что-то сказать, но дюк схватил ее в охапку, приподнял над землей и понес в фолию.
Дюк был жилист, силен и тверд, как каменное изваяние. Дыхание его было горячим, проспиртованным, и вырывалось из ноздрей, как у боевого коня. Трудно было представить его танцующим этот медлительный танец, однако дюк оказался превосходным танцором, немногословным, и рук в перчатках не распускал.
Зита успокоилась, закачалась в неспешном ритме, и буря ее мыслей и чувств улеглась тихим штилем. Спустя несколько па Зита поняла, что несмотря на свою грозность, напускную разудалость и невежливость, дюк Кейзегал был ничем иным, как покоем. Покой был у него внутри. Большим кораблем был дюк, на чьей палубе никакие штормы не страшны, и все волны и валы разбиваются о широкие борта ничтожными помехaми. Он поддерживал ее ровно на такой дистанции, которую она была готова соблюдать.
Все теплые лиманы принадлежали дюку, и просоленный летний бриз, и песчаные золотые берега, заливы и лагуны, поняла Зита, чье сознание ускользало, и сам он был открытой гаванью, распахивающей объятие любой утлой шлюпке. Он укачивал ее.
Сама себе не веря, прижалась к дюку покрепче, положила голову ему на грудь, закрыла глаза и зевнула. Возможно, она даже заснула на несколько мгновений. Или на дольше.
Во всяком случае, она проснулась на широкой кровати. Теплый ветер, шепчущий из открытого окна, колыхал полог.
За окном было темно, глаз выколи.
Вскочила Зита с кровати. Сколько времени прошло? Луна висела высоко над землей и звала ее. Ее ждали. Ждали и ждали. Она заставила его ждать!
По непреклонному зову луны, дребезжащих струн, схватила Зита светильник, выбежала из незнакомой комнаты, помчалась по широким коридорам, освещенным канделябрами, наугад, по ковровой дорожке, по зову сердца и одибила, по велению прилива.
Добежала до первой приоткрытой двери, дышащей летней ночью, пролетела по ступеням в сад, благоухающий черемухой, акацией и сиренью.
Мчалась по дорожке, усыпанной гравием и опавшими лепестками, на огонек, трепещущий в гуще листвы.
Беседка, увитая плющом, пряталась в кустах шиповника. Фриденсрайх фон Таузендвассер сидел за столиком в кресле о четырех колесах. Теребил развязанные под горлом тесемки белой батистовой камизы, подперев голову другой рукой. Черные локоны, слегка тронутые лунным следом, падали на белую бумагу. Горели свечи на столе. Бутылка киршвассера стояла рядом с подсвечником, чернильница и гусиные перья в подставке, пузырек с изумрудной жидкостью.
Застыла Зита на пороге беседки. Затрепетало пламя в ее лампе. Заволновалось море. Закружилась голова.
Фриденсрайх обернулся.
– Я ждал вас.
– Простите, что так поздно… я не заметила…
– Ничего страшного, – улыбнулся Фриденсрайх. – Я никуда не спешу. Кейзегал вас убаюкал. Я видел. Вы заснули, и он отнес вас в апартаменты, которые приготовил для вас Шульц. Надеюсь, вы выспались. Бал давно закончился. Гости разъехались. Кое-кто заснул на полу. Проспятся, и завтра уедут. То есть, уже сегодня. Идите ко мне.
Она подошла. Как же иначе? Бал давно закончился, но музыка не прекращалась. Вальс в миноре. Тревожная мелодия для флейты и клавикордов с дождливыми каплями ксилофона зыбью пробегала по нервам.
Подошла, опустилась перед ним на вымощенный мавританскими расписными плитами пол беседки, как сидела в детстве у ног отца своего. Посмотрела снизу вверх.
– Встаньте, – сказал человек. – Что вы делаете?
– Чем ближе мы к земле, тем ближе к небу, – отвечала Зита. – Чего вы хотите от меня, сударь?
– Я хочу помочь вам. И я это сделаю. Но чего хотите вы от меня? – спросил Фриденсрайх. – А от себя?
Падали тяжелые капли прямо на сердце. Встревоженный мотив качал ее из стороны в сторону, как голую ветвь.
– Вы странный человек, – промолвила Зита. – Вы страшный человек. Я не могу сопротивляться вашей воле. Говорите, что надо вам от меня, и я исполню вашу волю.
– Зачем? – спросил Фриденсрайх.
Зита могла бы ответить: «Понятия не имею». Она могла бы сказать: «Потому что так меня приучили». Или: «Потому что так было всегда». А может быть: «Потому что такова воля Всевышнего». А еще она могла бы сказать: «Потому что от голоса вашего память моя воскресает, а ваше прикосновение дарует мне забвение». Но вместо этого, неожиданно для самой себя, она сказала:
– Потому что я доверяю вам.
– Но почему? – снова спросил Фриденсрайх.
«Потому что мы испили из одной чаши» – подумала Зита.
«То был всего лишь красивый жест» – подумал Фрид.
– Потому что ваш сын, от которого вы отказались, доверяет вам, – ответила Зита. – Кто я такая, чтобы опровергать его доверие?
– Мой сын юн и неопытен.
– Вы лжец, – Зита опустила глаза.
– О чем же я лгу? – спросил Фриденсрайх.
– О том, что вы утратили, – ответила Зита.
– Вы плачете, – сказал Фриденсрайх.
– Это плачете вы, – моргнула Зита.
– Не плачьте, – сказал Фриденсрайх. – Впрочем, плачьте, если вам так угодно. Я не властен над вами.
«Неужели?» – подумала Зита.
– Вы слишком много выпили, господин фон Таузендвассер, – еще мгновение, и ее поглотит бездна бездн. – Вы обещали держать себя в руках и не посягать на мою душу, но мы уже выяснили, что вы лжец.
– Вы правы, – согласился Фрид. – Я пьян, и зря вы доверяете мне. Только последний болван стал бы доверять водовороту в реке.
– Вы оскорбляете меня, – сказала Зита.
Фриденсрайх взялся за бутылку, приложился к горлышку.
– Вы не пили шестнадцать лет, – испугалась Зита. – К чему вам опять эта погибель?
– Все из-за вас, разумеется, – усмехнулся Фриденсрайх. – Я не мог отказать вам, и пригубил из благословенной чаши, а один шаг неизбежно влечет за собой следующий. Вы это хотели услышать?
– Что вам нужно от меня? – с грустью спросила Зита. – Вы говорите, что хотите мне помочь, а потом нападаете на меня, будто я ваш враг.
– Позвольте мне говорить.
– Говорите, сударь, – сказала Зита.
А подумала: «Ничего не желаю сейчас сильнее, чем слышать ваш голос».
– Когда-то я носил пулены из лошадиной кожи, – неожиданно признался Фриденсрайх. – Известно ли вам, целомудренной женщине, зачем дворяне носят эту чудовищного уродства обувь? За обеденным столом я был способен довести до исступления двух женщин сразу. Сотрапезницы, что сидели за столом напротив, рука об руку со своими мужьями, украдкой приподнимали юбки. У меня очень длинные ноги, сударыня. Я доставал до самых глубин, не сдвинувшись с места, вежливо беседуя с соседями, что сидели рядом со мной. Это искусство я довел до совершенства. Дамы платили друг другу за право занять место напротив меня. Их стоны заглушал смех, искусанные губы, изодранные в клочья салфетки. Зардевшиеся лица скрывали веера. Господь наградил вас смуглой кожей. Вы не умеете краснеть, и за обеденным столом супротив меня вам было бы легче других справиться с выдающим вас смущением. Я бы наградил вас своим пуленом. Вас одну, не взглянув даже на вашу соседку. А вы забыли бы о своей целомудренности, как предпочли забыть о том, что сотворили с вашим прошлым. Но некоторые вещи недоступны забвению.
– Вы сами виноваты, – лопнула в Зите напряженная струна. – Вы сами все это над собою учинили!
Вскочила с земли, но Фриденсрайх дернул ее за локоть и привлек к себе. Рукоять кресла послужила преградой, волнорезом для шквала. Но недостаточной. Она упала грудью на его плечо. Руки сами собой обвили его. Лоб потянулся ко лбу, губы – к губам. Зита в ужасе отпрянула. Опустилась на скамью, от греха подальше.
– Вы хотели знать, что я утратил. Что же теперь вы пугаетесь моих откровений? Откровения не даются даром, ни говорящему, ни слушателю. Вам ли этого не знать? Вы напоминаете мне о том, что я утратил, – значит, вы мне враг. Вы напоминаете мне о том, что я утратил, – значит, вы мне друг. Вы напоминаете мне о том, что я утратил, значит, вы – моя возлюбленная. Вот, я доверяюсь вам. Почему же вы вскакиваете?
– Простите, господин фон Таузендвассер, – задыхаясь, промолвила Зита. – Вы слишком долго молчали, а затем выслушивали других. Вам нужен слушатель, я поняла. Говорите, я буду вас слушать.
Фриденсрайх еле заметно кивнул. Отвел глаза, и яростный прилив одибила схлынул. Отлив обнажил голый берег, ощерившийся острыми скалами.
Когда сходит на нет влияние одибила, разум вступает в свои права.
Удивительной красоты человек сидел рядом с ней, пленник собственной слабости, пленник собственной силы. Пламя свечей подчеркивало его дерзкую безупречность. Но красота его была усмешкой. Горькой иронией Всевышнего. Она предопределила его судьбу задолго до того, как он был способен осознать, как использовать этот злой дар. Людям кажется, что наружность – печать Господня, признак высшей благосклонности. Красивые люди, обласканные вниманием, восхищением и щедрой любовью, ни в чем не знают преград, и до смертного одра не верят в свою финальность. Им кажется, что Всевышний бережет их для некой высшей цели.
Но он был красотой увядания, торжеством раскола, гибелью разума, мольбой о пощаде, потревоженной памятью, спаленным домом, отнятым детством, перебитыми корнями, изгнанием, скитанием, отчаянным поступком, горькой травой, потерей, утратой, горем, последним убежищем, порванным молитвенником, рогами жертвенника, запечатанными Вратами Милосердия. Кем бы он ни был, он всегда был внутри нее.
– Кто вы? – спросила так, на всякий случай, не ожидая услышать ответа.
– Фрид, – усмехнулся человек, не ведающий ни мира, ни покоя.
– Те, кто дали вам такое имя, не знали вас совсем.
– Вы правы, – снова согласился Фриденсрайх. – В наши тревожные времена родители часто умирают задолго до того, как успевают узнать своих детей.
– Вам повезло, – сказала Зита. – Вы еще успеете узнать собственного сына. Пусть же Отец Небесный однажды впишет вас в Книгу Судеб именно под этим именем: Фрид.
