Все дороги ведут в Асседо

Глава XVIII. Мария-Терезия Шпрехензи-Дойч

Объявили фуршет, и лакеи сняли крышки с медных, серебряных и фарфоровых блюд.

Франкские сыры, фламандские сельди, каталонские кремы, ниппонский рис, римские антипасто, чжунхуйские макароны, баварские сосиски, чешские пампушки, сиамские креветки, лаосские грибы и еще много всякой всячины были способны удовлетворить самые требовательные и самые изысканные вкусы.

Аристократическое собрание выстроилось в очередь за лакомствами, вооружившись вилками и тарелками. Несмотря на попытки сохранять благородство, все же кое-где можно было услышать приглушенное: «Кто здесь крайний?», «За мной уже занял тот господин, в малиновом берете. Он скоро подойдет», «Сударыня, ради бога, не толкайтесь, как таран» и «Как вы полагаете: позволительно ли просить добавки?».

Переговорить с Фриденсрайхом с глазу на глаз не представлялось никакой возможности, потому что сразу шесть человек поднесли ему тарелки с яствами. Трое из них были женщинами, один из них был дюком, а пятым оказался сам Иоганн-Себастьян Шульц, которого нетрудно было узнать по форме парика. Кем был шестой господин, Йерве понятия не имел.

Группка оживленно беседовала, периодически разражаясь взрывами хохота. Дюк, судя по тональности его смеха и по тому, что присутствие Шульца, травившего несколько скабрезные анекдоты о матросах и русалках, более не вызывало его раздражения, опрокидывал десятую рюмку полугара, а может быть, даже и одиннадцатую.

Фриденсрайх фон Таузендвассер не смеялся, но, судя по движению его руки, сновавшей от тарелки ко рту и обратно, в полной мере отдавал дань деликатесам.

В одной из женщин, толпившихся вокруг маркграфа, по голосу и серьезному тону Йерве узнал ректора Марию-Терезию.

– Сударыня, я имел честь танцевать с вами, – Йерве подошел к ученой даме и поклонился. – Разрешите поинтересоваться: как обстоят в наши беспокойные времена дела с образованием благородных девиц?

Госпожа Шпрехензи-Дойч тяжело вздохнула и с удовольствием пустилась в разглагольствования на наболевшую тему. Она поведала Йерве о трудностях набора штата сотрудников; о расхожих предрассудках, касающихся женского склада ума, усложняющих преподавание таких предметов, как арифметика, геометрия и астрономия; о прискорбной спешке студенток выйти замуж, что усложняет получение ученой степени; об усилиях, в течение нескольких столетий прилагавшихся философской академией, во имя истребления из самих студенток тяги к обычаю права первой ночи, и о непослушании учениц из низших сословий, до сих пор предпочитающих учебе поиск богатых покровителей.

– Женщине нужен покровитель, – очень громко и выразительно сказал Йерве, чем вызвал возмущение эмансипированной дамы.

Фриденсрайх повернул голову, оторвав взгляд от незнакомого господина, повествующего о подвигах очередной позапрошлогодней битвы с кунигаем Гаштольдом, правителем Авадлома.

– Я не ожидала от вас, юноша, такой узости взглядов, – поджала губы госпожа Шпрехензи-Дойч. – О вашей хваленой просвещенности ходят слухи по всему Асседо и окрестностям. Неужели молва ошибается на ваш счет?

– Женщине нужна помощь, – отчеканил Йерве, ничуть не смутившись. – Женщина – одинокое и слабое создание, отданное на милость патриархального общества, и она боится открыть правду о себе сильным мира сего.

Маркграф поперхнулся корнишоном и приложил салфетку к губам.

– В этом есть зерно резона, – немного успокоилась Мария-Терезия. – Да, каждая женщина сперва нуждается в поддержке, чтобы суметь впоследствии осознать свою силу. Именно для этого и существует философская академия, дарящая каждой девице возможность развить свои врожденные таланты и способности, и бесстрашно вступить в большой свет, вооруженной знаниями и силой.

– Сперва женщина должна остаться тут как можно дольше, – громогласно заявил Йерве. – То есть там. Ей необходимо время, чтобы подобраться к истине.

– Разве три года обучения вдали от родного дома не кажутся вам достаточно длительным сроком, сударь мой? Несмотря на те несомненные преимущества, которые мы им предлагаем, все же невозможно отрицать, что это тяжкое испытание для молодых девиц.

– Очень тяжкое, – согласил ся Йерве. – Я бы даже сказал – непосильное для некоторых. Но некоторым необходим долгий срок, чтобы все как следует выяснить.

– Что ты имеешь в виду, юноша? – спросил Фриденсрайх, включаясь в беседу.

– Никто никогда не знает, в чем, собственно, заключается истина, – туманно ответил Йерве. – Иногда она скрывается в таких мрачных оврагах и лабиринтах разума, что и академической степени не хватит для того, чтобы ее откопать. Порой человеку необходимо самому спуститься в подземелье в поисках истины. Но в одиночку этого не совершить. Кто-то должен держать перед ним факел. То есть, перед ней. Речь ведь идет о женщине.

Мария-Терезия восхищенно воззрилась на юношу, и ее глаза зажглись научным азартом.

– Йерве из Асседо, вы уверены, что никогда ничего не слышали о последнем схоластическом новшестве – учении о неопознанных сферах души человеческой?

– Абсолютно ничего, – признался Йерве. – Однако я не сомневаюсь, что на этом поприще женщину, столь живо реагирующую на всяческие тайны, конфликты и интриги, скрытые от нее самой, ожидает большой успех.

– Ты полагаешь? – спросил маркграф.

– Однозначно, сударь, – ответил Йерве. – Но только в том случае, если сильные мира сего поддержат ее в этом предприятии.

– Каким же образом они должны это сделать?

– Им следует помочь ей задержаться подольше в тех неприглядных сферах, из которых каждый стремится поскорее удрать, влекомый тягой к родным пенатам.

Мария-Терезия всплеснула руками в кружевных перчатках.

– Сударь! Да вы прирожденный душевед! Мне необходимо завербовать вас в ряды наших учеников! Мы принесем прогресс в Асседо!

– Что это значит? – спросил Фриденсрайх.

– Тот, кто хочет поскорее вернуться домой, порою должен подольше задержаться в дороге, – сказал Йерве. – Иногда задержка оказывается наикратчайшим путем к цели.

– Невероятно! – воскликнула госпожа ректор. – Вы кладезь мудрости, Йерве. Я обязана познакомить вас с доктором Сигизмундом.

– С кем?

– Доктор Сигизмунд Дёрф наш почетный гость из Нневы. Он лечится на водах в Малом Аджалыке. Этот широкой души человек милостиво дает лекции и семинары в коллежах во время своего летнего отпуска. Как же я раньше не подумала?! Воистину, неумеренность в танцах и еде пагубно влияет на разум. Вы же созданы друг для друга! Клянусь Афиной, его заинтересует ваш случай.

– Мой случай? – удивился Йерве.

– Да, конечно! Мнимая слепота, столь удачно совпавшая с обретением отсутствующей отцовской фигуры; столь явная конкуренция с этой самой фигурой… Простите, ваша светлость… Юноша, да вы же живой пример для трактатов герра Дёрфа! Я уверена, доктор Сигизмунд способен излечить вас от недуга.

– Врял ли, – с недоверием и с некоторой даже обидой произнес Йерве. – Моя слепота, к сожалению, не мнима, а весьма реальна. Иногда люстра это всего лишь люстра.

– Вы уже сопротивляетесь излечению! – обрадовалась госпожа Шпрехензи-Дойч. – С вашего позволения, я прямо сейчас напишу доктору Сигизмунду и отправлю к нему гонца.

– Нет! Не надо! – вскричал Йерве. – Зачем?

– Пишите доктору Сигизмунду, сударыня, – сказал Фриденсрайх, – как можно скорее. Вы очень нас обяжете.

Окрыленная Мария-Терезия вприпрыжку умчалась на поиски чернил, бумаги и скорохода.

– Нам следует задержаться в Арепо? – беззвучно спросил Фриденсрайх.

Йерве кивнул.

– Как долго?

Йерве пожал плечами.

– Что ты сотворил с этим синим чулком, Фрид? – изумился дюк, взглянув вслед упорхнувшему ректору.

– Увы, я на такое не способен, – возразил Фриденсрайх, отправляя в рот лаосский гриб. – Сын оказался талантливее отца.

Глава XIX. Много вина

Часы пробили полночь, а бал был в разгаре. Нибелунга выплясывала, не чувствуя усталости, носилась по зале, порхая от одного кавалера к другому, будто не могла насытиться мужским вниманием. Оповещала каждого встречного о грядущей свадьбе, так что к концу вечера всему высшему обществу, кроме отсутствующего жениха, было известно, что в ближайшем месяце в Нойе-Асседо будет пир горой, и следует готовить подарки, что не посрамят такое торжество.

Мадам де Шатоди несколько утомилась, завладела графином с абрикосовой наливкой и играла в преферанс за столиком, обитым зеленым сукном, в компании трех господ. В десятый раз рассказывала свою печальную историю, обогатившуюся пожарной трагедией, но не спускала глаз с дюка, который, несмотря на утерянный счет рюмкам полугара, не терял выправки и почему-то не отходил ни на шаг от Зиты, угощая ее то малиновыми тарталетками, то горячим напитком из бобов какао. «Угощал» – слабо сказано. Заставлял пить и есть. Джоконда была в бешенстве, несказанно удивляясь такому повороту событий, но не смела покинуть игральный стол, поскольку соседи-картежники были холостыми, а всем известно, что синица в руке лучше журавля в небе.

Впрочем, заключила наблюдательная Джоконда, когда совладала с ревностью и завистью, ничего удивительного во внимании дюка к Зите не было, поскольку солнце Уршеоло обернулось к Зите не раньше, чем дюк подметил пристальный взгляд маркграфа, всюду ее провожавший. Сделав такой вывод, Джоконда обрушила гнев на собственную недальновидность – она просчиталась. Козырем в этой партии оказалось никуда не девшееся соперничество между помирившимися друзьями и соратниками. Чтобы подцепить дюка на столь долго готовившийся крючок, ей следовало завладеть вниманием маркграфа. Джоконда упустила золотой шанс, предоставленный ей путешествием в повозке. Шанс, который Зита, с присущим ей видом наивности, использовала сполна. С досадой мадам де Шатоди смяла карты.

Но Зита, судя по всему, испытывала дискомфорт от присутствия дюка, и предпочитала уединение. Когда сеньор Асседо удалился за очередной порцией марципанов и полугара, она поспешно проскользнула в стеклянные двери, уводившие на балкон, и скрылась с глаз.

Йерве пришлось сплясать кадриль, польку, менуэты и летку-енку, потаскать и покружить на руках несметное количество дам, и заверить каждую, что лучшей партнерши на всем белом свете не сыскать. Казалось, он был вынужден отдавать дань прекрасной половине высокого собрания не только от своего имени, но и от имени своих занятых собою отцов. К концу бала юноша чувствовал себя, как после пятичасовой тренировки в фехтовальном зале, или после семичасовых упражнений в легкой атлетике с шестом, ядром, палицей и копьем. Голова шла кругом. Больше всего на свете ему хотелось завалиться спать. Где угодно, пусть хоть на конюшне. Но стоило ему отойти в укромную нишу у окна, как мадемуазель фон Крафт, дочь владельца ксвечилийского порта, схватила его под руку и принялась умолять официально представить ее маркграфу фон Таузендвассеру.

Фриденсрайх, окруженный старинными знакомыми, соседями и соратниками, приканчивал четвертую бутылку обашского столетней выдержки. Он не держал зла на этих людей, не вспоминавших о нем в течение шестнадцати лет, а, получив позволение вспомнить, набросившихся на него с жадным любопытством, как на цирковую диковинку на весенней ярмарке.

Его звали в гости, требуя непременно пообещать нанести визит в ближайшем месяце, еще лучше – на неделе, предлагали какие-то сделки, союзы, выпрашивали ходатайства, сводничества и покровительства, жаловались, хвастались, выспрашивали советов и мнения в вопросах хозяйственных и ратных, спешили поделиться новостями последних шестнадцати лет, и к полуночи Фриденсрайх был полностью осведомлен о том, какие изменения произошли в генеалогических древах Асседо, кто с кем вступил в брак, кто ушел в монастырь, кто получил повышение по службе, кто приобрел поместье, кто у кого отвоевал земли, кто почил в бозе, кто родился и кто у кого выиграл тяжбу. Он узнал, какие корабли были построены за эти шестнадцать лет и какие потонули, какие торговые связи были налажены, какие замки были разрушены, какие новые земли были освоены, какие урожаи погибли, и чьи стада принесли богатый приплод. Замкнутое в себе Асседо истосковалось по благодарному слушателю. Людям кажется, что истории, которые они рассказывают в десятый раз, оживают заново, когда собеседник их слышит впервые.

Каждый подходил к нему с исповедью, с просьбой, со страстью по сокровенному. Он представил себе, как переменчивы на маскараде жизни роли, которые люди друг перед другом исполняют. Когда-то Фриденсрайх был Рыцарем. Теперь, милостью благородного собрания, он превратился в Жреца. Но разве кто-либо из них был способен разглядеть за маской, которую они на него нацепили, его самого? Их любопытство было вызвано не самим Фриденсрайхом, а тем, что они о нем вообразили.

Ничто человеческое не было чуждо Фриду, в том числе и любопытство. Особенно любопытство. Он не мог их осудить.

– Обдумали ли вы мое предложение, ваша светлость? – Шульц снова оказался рядом.

Краснощекий, тучный и дряблый, в нелепом парике, вероятно, в его ошибочном представлении, молодившем его лет на десять. Рядом с ним неотступно маячила напомаженная престарелая супруга, источающая запах плесени, и две непривлекательные дочери, старые девы.

– Увы, ваши дорогие гости, герр Шульц, не оставили мне ни минуты на размышления.

– О, но нам, право слово, некуда спешить, мой драгоценный маркграф. Мои гости утомили вас?

Фриденсрайх премило улыбнулся.

– Отнюдь. Я ведь так истосковался по общению. Я уповаю на вашу благосклонность, мой дорогой, и уверен, что в ваших покоях мне будет предоставлено достаточно времени для принятия наилучшего решения.

– Не сомневайтесь, – поспешил заверить его хозяин, – что любые свободные комнаты, которые вы соизволите избрать, будут отданы в ваше распоряжение на неограниченный срок. Вы самый желанный гость в Арепо, и можете располагать моим скромным жилищем, как своим собственным.

– В таком случае, нам нужны шесть комнат.

– Шесть? – поперхнулся Шульц. – Неужели дюк не испытывает желания поскорее воротиться домой?

– Разумеется, испытывает. Но я не в силах продолжать путь, не отдохнув. Упрямец Йерве не готов разлучаться со мной. Дюк не покинет крестника. Мадам де Шатоди лишилась крова, и находится под покровительством Кейзегала, как и его будущая невестка, а моя… гишпанская кузина – под моим. Как видите, волею Pока, мы все повязаны.

Фриденсрайх снова улыбнулся. Шульц последовал его примеру.

– Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Оставайтесь в Арепо столько, сколько вам угодно. Я очень терпелив и, смею надеяться, гостеприимен.

Купец красноречиво посмотрел на танцующих, пьющих и едящих.

– Никто не посмеет усомниться в широте вашей души и ваших закромов, герр Шульц.

Фриденсрайх поднял бокал и чокнулся с хозяином.

Шульца сменили на посту братья Вортепифли, местные трубадуры, ищущие мецената для создания продолжения нашумевшей баллады о константинопольском плуте. Пришлось Фриденсрайху выслушивать первую часть произведения. Надо сказать, некоторые отрывки заставили егo рассмеяться. Потом он подозвал лакея и потребовал еще одну бутылку обашского.

Фриденсрайх пил впервые за шестнадцать лет, проклиная первый глоток, сделанный им давеча из благословленной субботней чаши. Человек, который держится на честном слове, не может позволить себе роскоши нарушить слово, однажды данное себе. Тем не менее, он его нарушил. Он проклинал слабости человеческие, дюка, и пристрастие к красивым жестам, которое из раза в раз доводило его до края; и крайности он проклинал, от любви к которым также не избавился.

Дюка он проклинал за то, что тот тоже совершенно не изменился, и, стоило ему унюхать след потенциальной победы над старым другом, как он, с рвением гончей, набросился на дичь, которая еще два часа назад никакой ценности для него не представляла.

С другой стороны, в таком постоянстве было немало успокаивающего.

Твердыней мира был Кейзегал, прочной и надежной пристанью в шторме, которым являлась душа Фриденсрайха. Именно по этой причине ждал его Фрид столько лет. Он ждал дюка, как ждут того, кто наведет порядок в хаосе, в агонии, в грядущем безумии, голодным волком притаившемся в пыльных углах северного замка. Парадокс заключался в том, что именно ожидание спасло Фриденсрайха от безумия, – ожидание, а не сам дюк. А разве важно, что за плот удерживает на плаву? Надели существование смыслом, и ты спасен. Пришлось Фриденсрайху учиться самому наводить порядок. Может, это и к лучшему.

Если и гневался Фриденсрайх на дюка, то не за то, что тот предпочел забыть о нем на шестнадцать лет – причины дюка были отчасти поняты Фридом, отчасти просто приняты. И даже тайное желание завладеть сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, настолько тайное, что сам Кейзегал и не подозревал о нем, не виделось Фриду достойным порицания. Возможно, он поступил бы так же.

Но нелегко было Фриденсрайху простить дюку, что тот не оказался рядом с ним в ту страшную хмельную ночь, воспоминание о которой до сих пор терзало его сновидения, поскольку и не было по сути дела воспоминанием, а лишь смутными вспышками затуманенных образов: мертвая жена, запах гнили, тлеющие свечи, вой ветра, дыра окна, обрывок идиотской, безумной мысли: «Какая изощренная месть женщины – родить, чтобы умереть, наказав меня». Как будто можно нечаянно умереть назло!

Но ведь можно. Фриденсрайх попытался сделать то же самое, а тот факт, что та, которой он хотел досадить, уже была мертва, не имел никакого значения. Если можно нечаянно выжить назло, значит, можно и нечаянно умереть назло.

И еще неизбывное чувство вины, ужаснее которого нет ничего на свете. Бешенство. Бред: «Я приношу одни несчастья».

Фриденсрайх проклинал свою бесшабашную молодость, слишком долго задержавшуюся. Молодость вообще – пору жизни, заставляющую верить мыслям, что вертятся в голове, не подвергая их критике, не подвергая сомнению веру в собственное всемогущество; ту пору жизни, которая заставляет совершать порывистые действия, не задержавшись для паузы.

Если бы Кейзегал оказался рядом с ним в ту роковую ночь, он задержал бы его, он удержал бы его, захлопнул бы перед его носом окно, двинул бы кулаком в челюсть, окунул бы головой в ведро ледяной воды, и держал бы там за волосы, пока Фрид бы не протрезвел. Кейзегал и сам был безрассудным, но в пределах собственной личности. Когда речь заходила о других людях, он превращался в эталон рассудительности, даже в самой ранней молодости. Таким было его воспитание. Ведь с младых ногтей приучали будущего сеньора к ответственности за подданных своих.

Но Кейзегала не оказалось рядом. Да и не мог оказаться рядом хозяин Нойе-Асседо, наводивший порядок в освобожденном городе. У него были дела поважнее. А к тому же не с миром расстались сеньор и вассал перед той страшной ночью. И не было в том вины Кейзегала.

Сколько времени может потратить человек на сожаления, прокручивая в мыслях одно и то же событие со всех сторон, углов, граней и вероятностей? Да хоть целую жизнь. И ничего не меняется.

Фриденсрайх избегал подобных мыслей так долго, как только мог, но вкус вина и пьяный дурман отбросили его на сто шагов назад.

Он так и не разучился мыслить в шагах.

Он так и не забыл о том, что утратил, и даже шестнадцать лет своевольного заточения вдали от полноценных людей, своим присутствием способных напомнить, не помогли забыть.

Короче говоря, Фриденсрайх пил, пока не утратил Зиту из виду. Когда Зита исчезла за дверьми балкона, его мысли сами собой и без всякого усилия поменяли направление.

Правда, он попытался изгнать и их, но слишком много вина помешало ему проявить волю и в этом случае. И казалось, что больше ничего не осталось проклинать. И больше ничего достойного внимания не осталось. И больше ничего вообще не осталось. Знакомое издревле, пугающее ощущение стремительно завертевшегося водоворота настигало его. Ему нельзя было пить. Ему нельзя было отпускать поводья. Если он и выжил, то только благодаря капкану воли, смирения и бесчувствия, в который себя загнал. Шаг влево – шаг вправо, и плотину прорвет. Как можно было об этом забыть?

– Сударь, разрешите вам представить мадемуазель Аннабеллу фон Крафт из Ксвечилии, – юная брюнетка броской красоты склонилась перед ним в изящном реверансе. – Его сиятельство маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс…

Йерве устало вздохнул. Язык его заплетался.

– Де Гильзе фон Таузендвассер, – помог ему Фриденсрайх и машинально поцеловал руку барышни. Сотую за этот вечер. А может, и двухсотую.

– Какая честь, – томно произнесла брюнетка, затрепетав длинными ресницами. – Я весь вечер мечтала…

– О чем это вы мечтали? – поинтересовался Фриденсрайх.

– Познакомиться с вами.

– Зачем? – спросил Фриденсрайх.

– Как же… Вы ходячая легенда, ваша светлость.

– Вы употребляете неуместные идиомы, мадемуазель фон Крафт, – дерзость вырвалась сама по себе. – Это, по меньшей мере, невежливо.

Лебединая шея барышни покрылась розовыми пятнами. Йерве смутился.

– Простите, сударь, я так неловка… Но я всего лишь хотела…

– Позвольте мне угадать, чего вы хотели, – под влиянием спиртных паров скрывать раздражение становилось все труднее. – Вы хотели сесть ко мне на колени. Запустить пальцы в мои волосы. Предложить мне свое тело и душу. Выманить у меня признание в том, что вы самая распрекрасная девица на этом балу, а потом рассказать своим подругам, в строжайшей тайне, что вы соблазнили легенду.

– Сударь! – Йерве не знал куда себя деть. – Как вы можете?

– Я все могу, юноша, – сказал Фриденсрайх, – покуда мне позволяют.

Красные пятна расползaлись по алебастровым плечам оскорбленной барышни, но, следует отдать ей должное, – она не дрогнула.

– Вы ошибаетесь, ваша светлость, – гордо заявила девица. – У меня есть жених. Не о любви я хотела поговорить с вами.

– Вот это новость! – Фриденсрайх отхлебнул еще вина. – О чем же?

– О смерти.

– Ах, о смерти. Что ж, заведем светскую беседу о смерти. Только что в ней может быть интересного?

– Самое любопытное в жизни это смерть, – сказала девица. – Никто с ней не знаком. Тех, кто посмотрели ей в глаза, больше нет среди нас. Кроме вас, сударь.