Грязные игры. Часть вторая. Мятеж полосатых

Гога подождал, пока за начальником закроется дверь, и сказал:

– Вот хороший он, Борис Викторович, душевный. И ученый, и экономист. А компьютера боится. Я уже заметил, Николай Андреевич, что все старики боятся компьютеров. Тут наблюдается психологическая детерминация, а вовсе не возрастная. Если…

– Кончай трепаться, – одернул его Толмачев. – Мне тоже не двадцать лет. Так что без намеков! Давай работать…

Олейников упал за клавиатуру – писать, а Толмачев встал за его спиной – редактировать по ходу…

Как в воду глядел: отпуск откладывался на неопределенное время. Теперь группа уходила с работы поздно вечером. А по утрам на оперативных совещаниях Кардапольцев раздраженно намекал всем о чувстве ответственности. Под этот нервный шум майор Шаповалов, боявшийся компьютеров, вознамерился оборудовать группу по последнему слову техники. И благословил Гогу как специалиста на разбой. Специалист тряс пожилого подполковника, отвечающего за материально-техническое обеспечение.

– У вас в группе и так только черта лысого не хватает! – слабо отбивался подполковник. – Бюджет жрете, как черви яблоко…

У него давно голова шла кругом от бардака, а под ним он понимал чудовищное несоответствие штатных должностей званиям, несоответствие, мало представимое в нормальном армейском подразделении, но вполне обычное в ОБЭП. Подполковник лейтенанта Гогу, летёху, крикуна лохматого, ходившего, сунув руки в брюки, не решался поставить на место – вдруг этого обормота завтра назначат руководителем группы.

Окруженный мигающей, тикающей, попискивающей и рычащей техникой, лейтенант блаженствовал, вдыхая с отрешенным взглядом наркомана запах изоляции, припоя и разогретых панелей. Именно так представлял он в армии и в институте рай. Поначалу Толмачев, наблюдая угрожающую активность Олейникова, опасался, что мальчишку понесет в безудержное изобретательство, в выдумывание очередного перпетуум мобиле, только на компьютерном уровне. Однако вооруженный до зубов Гога иногда выдавал предложения, от которых завистливо ежились технари из группы прослушивания и мониторинга. Грубый майор Спесивцев, начальник «слухачей», потребовал вскоре перевода Олейникова «по принадлежности», то есть под свое начало. Шаповалов смог убедить Кардапольцева, что изобретательство – лишь хобби лейтенанта, приработок, что Гога обладает блестящими задатками аналитика и негоже зарывать в землю этот талант. Под руководством же майора Спесивцева юное дарование быстро превратится в шабашника, научится выпивать, не закусывая, сквернословить и растеряет аналитические способности, каковые они, Шаповалов и Толмачев, всячески взращивают, пестуют и холят. Гогу «слухачам» не отдали.

Почти год назад, когда Толмачева перевели в новый отдел без названия и точных функций, он затосковал. Ему нравилась прежняя работа, пусть и суматошная, разъездная, но основательная, по профилю. Она давала повод и для самоутверждения, и для самоуважения. Слаб человек – кому не хочется потешить тщеславие… Кроме того, прежняя работа не с неба свалилась, а трудами немалыми досталась. Толмачев к ней поднимался жестко и целеустремленно, отказываясь от мелких радостей, лепя из себя, деревенского недоучки, штучную личность.

Не достиг, правда, высоких степеней и званий, не получил даже кафедры, о которой, был грех, одно время мечтал, но все равно вышел в научную элиту и свои мозги привык уважать. Он знал, что, работая в открытой тематике, давно добился бы и высоких научных степеней, и приличествующего тем степеням положения. Однако теперь ему хватало одного знания.

После тихой родной деревни он попал в отдельную дивизию ПВО в Алма-Ате. И носился туда-сюда весь срок службы, как письмо без адреса. Командировки у него были вдоль южной границы – от Красноводска до Благовещенска. Вернулся после дембеля домой, устроился электриком в совхозе. Днем на столбы лазил, ночью за учебниками сидел, угрюмо сознавая собственное ничтожество. Оказывается, квадрат катетов равен квадрату гипотенузы. А деепричастный оборот выделяется запятыми. И что за зверь такой – деепричастный оборот? Ведь в школе проходил.

Тем не менее через год поступил с первого захода в Менделеевский институт. Не потому, что с детства мечтал стать химиком, а потому, что название понравилось – имени Менделеева. Который периодическую систему элементов придумал. И еще было одно соображение: после института в село не пошлют, химику-технологу там делать нечего. А деревня надоела. Молодежи не осталось, в кино надо за шесть километров топать. К тому же мать-пенсионерку старшая сестра забрала к себе в райцентр. В институте пришлось снова плотно садиться за учебники. Повышенную стипендию, как отличник, он задницей высиживал. В сутках было тридцать три часа, а завтрак заменял ужин. Даже на выездах в подшефный совхоз – на сенокос, на уборку картошки – он не расставался с книгами. И в попойках по случаю стипендии не участвовал. Во-первых, потому, что лишь на нее, стипендию болезную, и жил, во-вторых, не хотел терять время по пустякам.

Барином себя почувствовал, когда попал в город Ступино, на химкомбинат, стажером начальника смены. Он тут преддипломную практику проходил – понравилось. Учли пожелание отличника учебы при распределении. В тихом зеленом Ступине было хорошо – цивилизации навалом и Москва рядом. Быстро привык к городу, замирающему после девяти часов у телевизоров, привык к грязноватым цехам комбината, втянулся в неторопливое чтение мудрых книг, после которых не надо было сдавать зачеты. Еще он привязался к преподавательнице русского языка и литературы Аллочке, которая ему духовный мир раздвигала не по дням, а по часам. Однокомнатную квартиру получил. Будущий тесть, из ступинских шишек, помог, расстарался для молодого, растущего специалиста. А чего там!

От постоянного духоподъемного образа жизни изобрел Толмачев любопытный катализатор, научную и производственную ценность которого смогли оценить три человека в стране. Ну, восемь. Одним из этих людей оказался аналитик Управления, почитывающий закрытые малотиражные рефераты не только от скуки. Поскольку Толмачев во всех анкетах писал на законном основании «холост», а Управление любило работать с холостой перспективной молодежью, то его вскоре и вызвали в Москву, в родной институт, и предложили готовить документы в аспирантуру.

Пришлось на время отложить забрезжившее было бракосочетание. Аллочка, умница, все поняла правильно. Учеба и семья несовместимы. Подожду, мол. И целых три месяца ждала. А может, все четыре. И вышла замуж. То ли за милиционера, то ли за миллионера. Толмачев не расслышал – в телефонной трубке трещало, как на пожаре. Это догорала любовь, понял потом Толмачев.

Аспирантуру он заканчивал, уже будучи в группе аналитиков Управления, на должности разработчика. Так он на этой должности и сидел. Раз в три-четыре года к нему приходил седенький Шлычкин из кадров, молча подсовывал на подпись копию приказа. Так Толмачев узнавал о присвоении ему очередного звания.

На старом месте, под началом подполковника Василия Николаевича, он себя мастером ощущал – при скромной должности. А тут, значит, опять в ученики… В подмастерья. Все было новым в отделе борьбы с экономическими преступлениями – от письменного стола до тематики. Месяц крепился, а потом пошел к начальству. Так, мол, и так, я химик, а не финансист.

Полковник Кардапольцев поманил поближе и тихо сказал:

– А я и вовсе геодезист. Космической картографией занимался. Но никому ни слова! Договорились? Молодец. Значит, так, голубчик, кругом марш!

– Последний вопрос можно, товарищ полковник? – решил не сдаваться Толмачев.

– Последний – можно.

– Почему в нашем отделе нет финансистов?

Кардапольцев на пальцах посчитал, шевеля губами:

– Ты не прав – финансисты есть. Штук пять. И работают они, уверяю, на пределе возможностей. Однако их старые знания бесполезны. И в условиях новой экономики, и с учетом специфики нашего отдела. Бесполезны! Как зайцу стоп-сигнал. Только мешают. Сейчас все мы – и финансисты, и геодезисты, и химики с физиками – должны учиться воровать. Как ни печально, это задача номер раз. Воровать так, как воруют в новых деловых структурах. В методы ихние надо вживаться, в психологию! А уж потом будем учиться отлавливать ворюг. Потерпи, Толмачев, скоро в школу пойдешь.

Действительно, через неделю после этого разговора отдел почти в полном составе оказался в школе переподготовки офицерских кадров – по программе сокращения армии. Шесть месяцев слушали лекции по менеджменту, валютному регулированию, вексельному праву, биржевым операциям и прочим таким же мудреным дисциплинам. Даже по курсу психологии рекламы сдавали зачет.

В конце обучения Толмачев вдруг обнаружил, что с удовольствием ходит на занятия, без напряжения читает биржевые курсы и не путает ссудный вексель с передаточным. Диплом менеджера ипотечного банка (такую специализацию выбрал!) он получал с чувством законной гордости и полузабытого глубокого морального удовлетворения.

Теперь работать стало значительно легче. Безликие раньше колонки цифр на бумаге или на дисплее компьютера обретали индивидуальные признаки, по которым, словно по отпечаткам на снегу, можно было уверенно проследить путь и характер банковской операции. Закон сохранения вещества оказался применим и в сфере бизнеса. Если деньги откуда-то утекали, то где-то они обязательно оседали.

Как и в химических процессах, в денежных операциях были свои реагенты и катализаторы, осадки и точки кристаллизации. Важно было проследить ход реакции, а при необходимости – вмешаться в скорость и направление процесса.

Не надо думать, что дилетант Толмачев благодаря крестьянскому уму и шестимесячным курсам менеджмента сразу научился обходить на поворотах банковских воротил, которые возрастали сначала в донных отложениях теневой экономики, а потом – на помойках дикого российского рынка и сами могли трижды обдурить кого угодно: от родных налоговых служб до прожженных акул лондонского Сити. Что не единожды и демонстрировали. Таких совершенных знаний от Толмачева не требовали.

По большому счету, для аналитика принципиально не важна цель разработки. Главное – найти способ достижения. И тут можно оперировать как точными мерами – тоннами, киловаттами или миллионами рублей, так и отвлеченными категориями вплоть до эмоций.

Толмачев и его коллеги искали решение. А потом к операции подключались не только интеллектуальные и материальные ресурсы Управления, но и самые разные эксперты, в том числе работники Центробанка и Министерства финансов. Как правило, их не посвящали в названия конкретных банковских и биржевых структур и объемы операций – эксперты тоже решали отвлеченные задачи. Но обезличенность отдельских программ не снижала эффективности их экспертных оценок.

Постепенно от наблюдения за общей ситуацией на экономическом фронте отдел начал переходить к активным действиям – полностью контролирующим процесс либо ограничивающим некоторые его параметры. Так партизаны, понаблюдав из засады за прохождением воинских эшелонов противника и сменой караула на мосту, начинают рубить линию сигнализации, уничтожать постовых и выставлять своих сигнальных, прежде чем минировать железнодорожное полотно.

Свержение «Примабанка» было первой крупной ходкой взрывников полковника Кардапольцева из темного леса на простор рельсовой войны. А Толмачев и его коллеги по аналитической группе разрабатывали на основе своих наблюдений маршруты саперов и мощность зарядов взрывчатки.

Гога запустил принтер и в нетерпении защелкал пальцами, наблюдая, как медленно выползает лист распечатки.

– Корреляция пишется с двумя «эр», а ты влепил две «эль», – укорил его Толмачев. – Торопыга!

– Ништяк, – сказал Олейников хладнокровно. – Полковнику это до лампочки. Зато мы грамотно изложили принцип самой корреляции для такого рода задачи. Интересно, премию выпишут?

Толмачев не выдержал и засмеялся.

– А чо? – поднял бровки Гога. – С нашей помощью государство поимеет бабок – и-их! Всю Красную площадь можно заставить мерседесами. Ну, хоть на один мы заработали?

– Заработали, – успокоил его Толмачев. – Ты будешь по четным числам на нем ездить, а я – по нечетным.

6

– Теплую рубашку положить? В серую клеточку?

– Как хочешь, Лизок, – благодушно сказал из ванной Седлецкий. – Мне все равно.

Он упаковывал бритвенный прибор. Ему действительно было все равно: чемодан, который собирала Елизавета Григорьевна, не уедет дальше вещевого склада Управления. Лишь белье да носовые платки заберет из него Седлецкий, отправляясь на юг. По легенде он – преуспевающий коммерсант из подмосковного города Химки, провинциал, недавно прибившийся поближе к столице. Скромных байковых рубашек не носит. Уже не носит.

Вчера три часа убили на сборы с инструктором группы внедрения. Перетрясли дюжину костюмов. А потом выбирали обувь.

– Лошадь смотрят по зубам, а вора по копытам, – заметил инструктор, не в первый раз снаряжавший Седлецкого. – Рекомендую французские туфли с пряжками. Дорого и вальяжно. Это, Алексей Дмитриевич, как визитка. А в запас возьмите итальянские мокасины. Легкие, тонкие, ноги не сопреют. Будете их с джинсами носить. Вообще молодежь к джинсам одевает кроссовки, но мы с вами не молодежь. Мокасины – это консервативно, солидно. А к джинсам заверните вот этот ремешок. Настоящая сбруя американского рейнджера. Больших бабок стоит у деловых людей.

Седлецкий положил в чемодан пакет с бритвой, застегнул ремешки с замками.

– Присядем на дорожку…

Они уселись на диване в кабинете, среди множества книг и старой мебели. Весеннее солнце лежало на вытертом бухарском ковре, а легкие кремовые занавески тихо побрякивали кольцами от порывов свежего воздуха в полуоткрытое окно.

– Лизок, не переживай, – сказал Седлецкий, обнимая жену за плечи. Доеду – позвоню. В горы уйдем – телеграмму дам. Не переживай.

– Я не переживаю, – сказала Елизавета Григорьевна. – Я давно не переживаю, Алеша… Мне только кажется, что тебе пора заканчивать со своими экспедициями.