Родное лицо

«Ты же замуж не хочешь?» – задал он ей тогда, в тот злополучный вечер, самый глупый вопрос в своей жизни. Да вовсе и не вопрос это был. Павел отлично понял, не мог не понять, что обидел Оксану. Она ответила резко: «А мне еще никто не предлагал». Это была точка в их отношениях, растянувшаяся на полгода. И в ту же минуту ее лицо, уже больше полутора лет такое близкое и родное, стало уходить куда-то, становясь жестким, еще не чужое, но уже другое, ему незнакомое. «Все, я приняла решение», – немного подумав, сказала Оксана, глядя ему прямо в глаза, и Павел понял, о каком решении идет речь. В сущности, это было и его решение. Вот так – он не женится на ней, и она ему никого не родит.

Двадцать два часа пятнадцать минут. Павел ровно катился по уже пустому проспекту. Благодаря остаткам дневного тепла и не рассеявшимся выхлопным газам асфальт в городе еще не покрылся скользкой пленкой. В машине было тепло. Тихо играла музыка – по «Авторадио» крутили Стинга, «Смокки». Стинг точно ложился на настроение Павла. Он успокаивал, «Смокки» бодрили. Хорошо. Спокойная бодрость. Он выехал на объездную, прямую, как взлетная полоса, с одним поворотом на двенадцатом километре. Потом через развязку – и в город. Путь был ему хорошо знаком. В отличие от городских улиц дорога здесь была уже мерзлой, вдобавок пошел мелкий снег. Павел почувствовал, как его заднеприводной «скайлайн» начал проскальзывать на подмерзающем асфальте. Надо быть осторожнее. И завтра положить в багажник зимний груз – кусок рельса, которым недавно обзавелся и хранил в гараже. Зимой для хорошего сцепления с дорогой одной запаски мало. Особенно в гололед.

Почему он не ушел? Получается так, что он предал Оксану из жалости к жене. Жалость оправдывает предательство? Павел думал, что оправдывает. Наташа смотрела на него, как раненая собачка, в ее глазах была боль, он ощущал эту боль всей кожей. Павел вглядывался в лицо жены – красивое, с мягкими детскими чертами. Смотрел, как пульсировала у нее на шее маленькая тонкая жилка с правой стороны. Нет, не смог он уйти от нее. И теперь молча выслушивает утренние упреки и обвинения. Смотреть на жену и видеть другую – какая женщина не почувствует? Ему оставалось делать вид, что такие мелочи, как неудачно сказанное слово или отстраненный взгляд, его совершенно не волнуют. Он забывал про Оксану ночью, когда под его губами затихала маленькая жилка…

Три дня назад был на похоронах друга детства. Семь старух вместе с матерью, сосед-пенсионер и он, судья Павел Сергеевич, – все, кто пришел проводить в последний путь. Ни любимой женщины, ни друзей-выпивох. Никого из тех, с кем учился и с кем работал, отстаивал суровую правоту закона ушедший в другой мир друг его детства. Произнося короткую речь, Павел с тщеславием подумал, что на его похороны придет больше народа. Будут друзья, родные, коллеги, адвокаты, и прокуроры тоже будут. Придет его первая жена – это он знал точно – и, конечно, Наташа. Не придет только Оксана, и это он тоже знал.

Двадцать три часа. Павел не заметил, как разогнался, правая нога, устав от напряжения, незаметно опустилась на педаль газа, и вот уже скорость со свистом врывалась в чуть приоткрытое окно. По прямой скорость не чувствовалась, только убегавшие назад деревья мелькали все быстрее на фоне неподвижной луны. Трасса «Восток» потихоньку пустела, на встречке редкие легковушки спешили в город, домой, в квартиры, к женам, к детям. Павел никуда не спешил. Вчера забрал из издательства свои рассказы, редактор говорит, что не хватает объема. У них политика – не меньше двадцати листов. А сколько у него? Павел не спросил, ему было наплевать, сколько у него листов. Завтра он отнесет в другое издательство.

Поворот Павел пропустил. Отвлекшись на часы, потом на спидометр, не заметил поворот. Секунда, две, и все – не вписывается в него. Тормоз! Нет, нельзя! Сбросить газ! Поздно! Уже поздно. «Скайлайн» круто ушел в занос, развернувшись почти на сто восемьдесят градусов. Слишком большая скорость, резким сбросом газа ее не погасить. «Ниссан» швырнуло с дороги в кювет, перевернуло через кабину несколько раз. Очень большая скорость. Павел рассчитывал, он знал – в таких случаях бывает, что, может быть, его выбросит из машины – он не был пристегнут, – и тогда, если сильно не ударится, у него есть шансы остаться в живых. В искуроченной машине, со смятым почти до сидений кузовом, шансов на жизнь было мало.

Перевернувшись несколько раз, автомобиль замер в двадцати метрах от трассы. Но сначала Павел не почувствовал никакой боли. Он даже не потерял сознания. Рулевой колонкой его вдавило в спинку сиденья, пассажирским креслом прижало слева. Передняя правая дверь вошла внутрь, защемив руку, и освободить ее не было никакой возможности. Лобовое стекло, покрывшись сеткой из тысячи трещин, выгнулось пузырем, но осталось на месте. В районе левой передней дверцы манящий свободой и жизнью, освещаемый лунным светом зиял проем. Но до него далеко, очень далеко – целых полметра. И эти полметра ему не одолеть – он оказался прочно зажат в железном коробе машины. Правая нога не чувствовалась. Левая рука странным образом торчала вверх, издевательски подставляя ему циферблат подаренного на юбилей «брайтлинга», как бы предлагая навсегда запомнить роковое расположение стрелок на нем. Кажется, она была не повреждена, но опустить ее Павел не мог. Он почувствовал, как рука стала затекать.

Двадцать три часа четыре минуты. Голова гудела. Павел знал, что сейчас шок пройдет и он почувствует страшную боль. А пока попытался опустить левую руку. Если у нее будет свободный ход, можно попробовать отодвинуть руль от себя, вытащить левую ногу и, отталкиваясь ею, вылезти из кабины в спасительный проем. Правая нога, кажется, раздроблена. Нет, не получается. Еще несколько попыток. Нет. Всё. Никаких сил. Рука затекает, скоро она полностью онемеет. И тогда уже точно конец. Левая рука – его единственное спасение, единственный рычаг, чтобы повернуть штурвал судьбы от отметки «смерть» туда, где его ожидает жизнь. Он еще может немного шевелить ею, но уже только немного. Десять минут или даже пять – и он будет совсем обездвиженным. Ему останется только умереть с онемевшей рукой. Неудобно. Придется умирать так. Он знает, что он далеко от дороги. В темноте его «скайлайн» сливается с придорожными камнями, его никто не увидит. Только утром. Он даже не может крикнуть. Рулевое колесо, такое послушное всегда, могильной плитой навалилось на грудь, разрешая дышать маленькими частыми вздохами, больше похожими на слабые всхлипы.

Вот так он и будет лежать здесь, охраняемый безмолвием ночи. Ночью объездная трасса «Восток» всегда пустая. Грязно-желтый лунный блин станет равнодушно наблюдать за последними часами его жизни. И только с первыми лучами солнца, притормаживая на повороте, кто-то случайно заметит искореженный «скайлик» и, проявив любопытство, остановится. Павлу не дожить до утра. Слишком долго.

«Травмы, не совместимые с жизнью. Судя по трупному окоченению, смерть наступила примерно четыре – шесть часов назад», – продиктует сухие профессиональные термины утром судебный медик следователю, осматривая на месте происшествия изуродованный труп. Сколько раз читал он эти протокольные фразы из уголовных дел, пытаясь представить себе состояние несчастных, волею обстоятельств, по нелепой случайности или собственной неосторожности, а часто и по чужой злой воле попавших в объятия смерти. Что чувствует человек в эти последние часы, минуты, секунды?

Двадцать три часа десять минут. Пришла боль, она окатила его жестокой волной, начав с головы, пройдя по телу через правую руку, и ушла вниз, к ногам. Правую ногу ниже колена Павел не чувствовал, совсем ничего. Только дикая боль. От этой боли он потерял сознание. Очнувшись, он опять ощутил волну этой боли. Боль прокатывалась снова и снова по его натренированному телу, забирая последние остатки жизни. Жизнь уходила постепенно, сознание периодически покидало его. Кровь по капле вытекала на пол, скапливаясь где-то возле левой ноги, согревая ее мокрым, липким теплом. Долго будет длиться эта ночь. Но утро для него в этот раз не настанет.

Ноль часов тридцать минут. «Успокаивать жену так и не научился. Разве что по ночам». Пришедшая мысль родила слабую улыбку, отвлекла от боли, но не смогла полностью избавить от нее. Спасительное забытье помогло ему в этом…

Два часа десять минут. Очнувшись, Павел видел перед собой лица: Федореева, прокурора, адвоката – она то снимала, то надевала парик. Борис и друг детства. Маленький белобрысый мальчик. Были и другие лица – друзей, родных и случайных знакомых, они сливались все вместе, умирающий мозг не фиксировался на них. И еще одно – знакомые черты. Он силился определить, разглядеть… и не мог. Надо обязательно это сделать! Немного усилий. «Подожди, „брайтлинг“, не спеши!» Очень мало времени, слишком на короткое время мозг приводил Павла в себя. Чудовищная боль сокращала его пребывание в ясном сознании до сотых, тысячных долей секунды.

Три часа сорок две минуты. Еще мгновение – и вспышка. Последняя картинка ярко высветилась перед ним – лицо. Очень близкое и родное, и маленькая, еле-еле пульсирующая жилка на женской шее справа.

Ноябрь 2014 г.

Сноски