Самка человека, или Конец жары. Роман в стиле импрессионизма
Чтобы купить эти джинсы, она буквально и реально экономила на обедах, – то есть просто не ела нормально, пару кусков хлеба с чаем чтобы задавить голод —месяц на третьем курсе университета, при этом как всегда отсиживая после пар в библиотеках до закрытия. С джинсами удивительно повезло – как бы она сейчас это назвала – Мироздание услышало заказ – ровно за этот месяц случился какой-то очередной и резкий скачок цен, и когда она с подругой пришла на рынок – этих денег уже не хватало – и нужно было бы еще месяц учиться впроголодь или за прежние деньги покупать подделку – чего Женя никогда не любила – «я не настолько богатый человек, чтобы покупать дешевые вещи». И вдруг, они наткнулись на женщину, которая продавала по прежней цене эти единственные, удивительно идеально подошедшие Жене, настоящие джинсы…
Однако тумблер уже переключился и застрял в этом положении – на примате внутреннего над внешним, духа над материей, отдать над взять.
И – люди хорошо чувствуют людей – кому-то – одной женщине, маме своей дочери – пришла в голову мысль обратиться с такой просьбой. Не отдать было никак – ни по характеру и воспитанию, ни – что еще непреодолимее – по идее. Жениной маме эта идея сама по себе не понравилась, но и по свойству своей натуры и по те же уже видимо понятиям – она не защитила свою дочь.
Ну, да, вот так просто – а ведь это был первый акт, который впоследствии лишил ее женственности, да так надежно, что даже будучи одетой из последних журналов мод, ей удавалось выглядеть как в рясе. Когда же стоило еще только повернуть тот же тумблер назад в сторону хотя бы вопроса – а где же все же моя женственность? – несмотря на то, что в ее гардеробе кроме красной куртки ничего нового за последний год не появилось – знакомые стали говорить – как Женя стала интересно одеваться, а то ходила как монашка.
Киев. Владимирский собор. Последнее лето детства.
В августе, в последнее лето Жениного детства они всей семьей поехали в Киев, в пансионат на Днепре. Женя сразу и навсегда влюбилась в Киев.
С погодой им чрезвычайно повезло, но валяться на пляже было бы глупо и хотелось меньше всего. Впечатление: много солнца, света, зелени, тепла, чисто, спокойно, уютно, приветливые лица и голоса, большой город с домашней обстановкой. Особенно восхищала чистота улиц и пышное обилие деревьев и цветов.
Женю волновало и умиляло родство языков, и что люди, говоря один на русском, другой на украинском, вполне могут друг друга понять. Как-то они спросили приятную женщину интеллигентного вида дорогу. Она с улыбкой объяснила, стараясь говорить по-русски, а в конце сказала: «Только там могут скоро закрыть, вы прискорьте». Это «прискорьте» вызвало у Жени тихий восторг. Она догадалась: женщина не заметила, не поняла, что в русском языке нет этого слова – ведь есть, например, «ускорьте». Но они, ведь, поняли. И поспешили. Вот эта путаница родных, но разных слов-языков Жанию умиляла все время пребывания там. Хотя она тогда уже не страдала славянофильством, посетившим ее в 13—14 лет, и была настроена вполне космополитично. А может именно потому ей доставляло это такое удовольствие. Еще выясняя дорогу в пансионат, они познакомились и подружились с украинской семьей, – и каждый день то и дело Женя радовалась этому обстоятельству: было забавно увидеть и разглядеть в словах общие корни и их превращения в двух языках, как цветы на кусте – похожие, но разные. Женя вообще любила слова, словари и игры слов в самых разнообразных вариантах.
Та семья тоже состояла из 4х человек, только там 2 мальчика. А у них 2 девочки… Старший был Женин ровесник. Женя великолепно общалась с младшим, года на четыре, и кость в горле вставала при виде старшего. Она чувствовала себя идиоткой, понимала, что это комплексы, неуверенность и прочее, и еще больше напускала на себя, конечно, как многие в подобных случаях, невозмутимо-неприступный вид, понимая, что все шито белыми нитками, и все видят за этой крепостью ее слабость. Но… вот в этом-то Женя и ошибалась: таких начитавшихся, как она, всяких умностей в журналах и романах – таких молодых людей совсем-совсем мало – собственно она не встретила ни одного ни тогда, ни позже. И все так и принимали за чистую монету: вроде она не хочет. А я… не могу, помогите мне. Но тогда не хватило ни ума – ни той же уверенности – что бы это взять и озвучить. У бессилия один способ: не делать того, чего не можешь. Женя страдала, но тему закрывала. Благо тогда это было еще просто.
Кроме слова «прискорьте» и запаха уюта и тепла, Женя вынесла из киевской поездки плащ. Шикарный голубой плащ. Цвета весеннего неба. Реально, такой цвет – чистый, глубокий, теплый, насыщенный солнцем – у неба бывает осенью. Но настроение плащ дарил, бескомпромиссно-весеннее. Цвет теплой надежды. Счастливой весны жизни.
Плащ был дорогой, для их семьи. Вообще не понятно, как она забрела в тот отдел и с чего, вдруг – так расслабилась и отогрелась киевским солнцем – решилась его «ну, хотя бы примерить»… Но когда Женя его надела, все остальные трое поняли, что будет совсем некрасиво и вовсе нечеловечно его не купить. Папа с сестрой поехали за деньгами. Приехали, устали, купили арбуз, и уехали с ним в пансионат. Женя с мамой и плащом пошли еще гулять.
…Еще много лет плащ – покупка была оправдана с лихвой – дарил Жене комплименты окружающих и просто настроение и хоть какую-то уверенность. Кто его не видел раньше, восклицали: «О, у тебя новый плащ! А где ты такой купила?!» – вроде, я туда же сейчас же побегу. А нету! Это было давно и далеко. Наверное, лет 7, то есть сезонов 14, не считая лета, Женя его проносила…
Зашли в аптеку – о, чудо! – в их городе в те годы пустых полок оно выпадало едва чаще манны небесной: продается вата! Они купили кг 3, она была непрессованная, в сеточках, которые надевают поверх бинта. Вспомнилась загадка: что тяжелее, 1 кг ваты или 1кг железа? Килограмм железа занимает меньше места. И тут они обе сошлись на мысли, что больше могут не попасть в эту часть города, и непременно сейчас нужно идти во Владимирский собор.
Они зашли в собор. Во время до службы можно ходить и глазеть. Женя заворожено, забыв пространство и время, стояла-ходила туда-сюда, вокруг и обратно, подумала, что на кого-то похоже, и узналось и вспомнилось, что – Васнецов. Во времена своего русо-славянофильства Женя просто упивалась им – в репродукциях, конечно – его Русью – красивой, нарядной, светлой, Русью-мечтой. А тут – живой! В натуральную величину! И живую трепещущую глубину глаз!
Подошла мама, сказала, нужно выйти, будут готовить храм к службе. Потом можно войти. Женя пошла гулять по парку вокруг, мама побежала искать туалет. Туристы в основном уже ушли, некоторые тоже остались, но мало. Собирались верующие. Женя отметила, что если у них, в основном, это были бабушки, то здесь женщины маминого возраста. Мужчин и здесь мало, то есть, вообще не было. Был один юноша, Женя его обозвала «Исусик», у него были длинные волосы, усики, но, главное – немужское такое, бесполое иконоподобное лицо. И глаза такие… в общем, Женю передернуло, она усмехнулась этому «благообразию». Еще один мужчина прошел вместе с каким-то церковником, кто он по званию она понятия не имела, – у него из-под рясы виднелись обычные брюки, почему-то цвета хаки, а может так свет падал неудачно. Женю как-то удивило, но, правда, она подумала, а в чем он, собственно, должен ходить, не в колготках же?
Погода была ее любимая: облачно, но светло. Мягкий свет и мягкое тепло. И внутри было тихо, редкая тишина.
Служба началась, а мамы нет. Поиск туалета бывает весьма нелегким делом, даже в Киеве. Женя подождала и зашла все-таки в храм. Она встала сразу около притвора, на границе собственно храма, не решаясь с этими тремя пузатыми пакетами идти вовнутрь.
Она стояла, слушала, смотрела в купол. Пел хор. Ладан курился мягко, легко, без излишества. Просторно, светло, красиво. Хорошо поют. Васнецовские святые греют бездонностью глаз. И ей – хорошо. Ясно. Она увидела – свет. Свет лился и все заполнял и, вернее, во всем пребывал, и все – в нем. Женя замерла и внимала. Поток светло-золотисто-голубовато-белого света. Льется и льется…
Тут стало происходить нечто странное. Люди, единицы – так, чуть-чуть, стали уходить из храма и проходя мимо Жени, мимоходом взглядывая на нее, вдруг задерживались и будто удивлялись. Женя подумала, стою тут, вид смешной, в храме с пакетами. Она еще на шаг назад и в сторону отступила. Но пакеты были внизу, висели в руках, а проходящие смотрели вверх, в ее лицо. Возле престольной ограды стояла семья: муж, жена, сын-подросток и дочь помладше. Первым мужчина обернулся, посмотрел, еще обернулся, подольше посмотрел, потом остальным что-то шепнул и они все четверо обернулись в сторону Жени. Она оглянулась вокруг, может что-то происходит, а она на пути стоит – нет, ничего и никого, кроме нее. Женя не поняла, но мало ли что, опять отвлеклась от них. Она не входила во все это, видела и замечала как бы со стороны.
Потом еще люди стали на нее оборачиваться. И тут подошла мама. Она тоже как-то странно на нее посмотрела – но понятно же, тихо стараясь в храме, взяла мешки эти, Женя шепнула, что еще побудет. Некоторые уже пальцем на нее показывали. Ну, и ладно. Еще так постояла, голову к куполу подняла. Солнца не было по прежнему, а Свет лился потоком, словно лучи сквозь кроны деревьев летом в лесу, если смотреть снизу вверх.
…Я стояла и чувствовала, что Бог есть. Это было первый раз. И мне так хорошо. Я вообще об этом никогда не думала и не собиралась, я вовсе еще не ставила перед собой вопрос о Нем. Я просто зашла из любви к истории и искусству – и к Киеву, мне все там нравилось.
Весной того года я только определилась, что мне лично нравится материалистическое мировоззрение. Только зря они душу отрицают. Душа – это, скорее всего какой-то особый вид материи, гораздо более тонкий, чем другие, и, соответственно, со своими особенностями – так подумала я. И о Боге речи не шло.
И вдруг нежданно-негаданно я окунулась в Его Свет. И вне всяких сомнений. И это ощущение, при котором и не бывает сомнений, их не может возникнуть. Если погружаешься в воду, знаешь, что это – вода. И дело не в слове «вода», а в самой ее сути.
Я стояла и чувствовала все – и такое счастье, радость, но не восторг, а полнота. Внутреннее пространство раздвигалось, и внешнее вливалось Светом внутрь.
Когда вышла, попросила маму не разговаривать. Мы направились домой, в пансионат. Я несла этот свет в себе, сама вся в нем. Но я шла в реальном мире. И Свет был реален. И нужно одну и другую реальность соединить в себе, и обозначить какой-то мыслеформой, чтобы с этим жить.
И помнится, на верхней ступени Киевского метрополитена, я сказала этому Свету, что «Господи, я не хочу верить, потому что я хочу жить сама»…
***
Первое время она долго еще помнила тот случай…
С мамой она не разговаривала об этом. Она вообще не очень-то хотела говорить с кем-то на эту тему. А мама наряду с восторженным отношением к каким-нибудь способностям дочери и по мнению самой Жени преувеличением ее замечательных особенностей сама по себе имеет особенность панически бояться того, чего не ощущает. Мама жила только ощущениями, как видела Женя. Не мыслями, не чувствами, даже не желаниями, а именно ощущениями. Вот такая «очарованная душа», как называла про себя это явление Женя. И, соответственно, отвергала все, что не ощущала. Причем логика ее ощущений неизвестна никому, наверное, и ей самой. Мама – продукт еще более жесткого атеистического времени, и тогда ощущала мир атеистически. И всякие потусторонние этой реальности явления ее напрягали. Из-за этого, то мамино восхищенное восприятие и описание, когда она забирала у Жени пакеты: «У тебя было такое лицо, ну, такое лицо просветленное, возвышенное, ну просто лик…», — и еще что-то в том же духе… – вызвало у Жени некое раздражение, и она больше об этом не разговаривала… Она еще вообще не знала, верит или нет, и что это вообще для нее значит, а у мамы – чуть не святая уже. И это притом, что сама мама точно не верит.
А как же их мама потом вдруг стала верующей? А Женя не присутствовала. Женя уехала в университет в феврале, мама еще не была верующей. Рерихов читала, Женя ей Агни йогу покупала по ее заказу. А приехала в мае – мама уже верит. Ощутила как-то. И теперь она так мир воспринимала. И уже попробуй при маме высказывать свои какие-либо чувственные и идейные поиски, она также пугается, как когда-то пугалась религиозных идей и образов. Вот так.
А тогда она пробовала привести в равенство те свои чувства, ощущение Бога и свое мироощущение и мировоззрение. Когда она была дитя атеистического мировоззрения, и ее устраивала материалистическая картина мира – с поправкой на реальность души – тогда она четко обозначила себе один берег: я не атеистка. Атеизм – это глупость, так как это отрицание Бога, противобожие. А она не хотела быть против Того, о чем не могла знать. Она не хотела ограничивать себя каким-либо отрицанием. Любое отрицание обедняет, ограничивает поиск, сужает возможность поиска. И стоит допустить хоть какую-то невозможность, невозможным постепенно становится многое. И в это невозможное может попасть и само то, что ищешь.
А вот, у мамы цельность натуры как раз в том, что ее ощущения сразу становятся ее взглядами. У нее сразу знак равенства. Это, наверное, здорово.
В ту же осень двумя родными семьями они ездили в лес. Белесо-серое ровное небо нетяжело – светло расстилалось вокруг, и Женя с Ольгой, двоюродной сестрой, рвали остатки душицы на небольшой сопке и о чем-то разговаривали, теперь не вспомнить. Только Ольга вдруг спросила: «А ты веришь в Бога, да?» И Женя ей рассказала про Владимирский собор. Тогда – да, а после она уже не рассказывала об этом.
– Да я не решила. Ты знаешь, не хочу говорить, что не верю… Но в материалистическом мировоззрении мне нравится, что мир ни на ком и ни на чем не замыкается… – она посмотрела в это ровное небо, которое было сейчас не голубым куполом сверху, а бескрайним простором и рядом и наверху и везде. – А если в Бога верить, то будто крыша над миром… Я не хочу, чтобы мир был как-то ограничен…
Но и это было что-то не то. Женя пробовала нащупать разными словами свои ощущения. И смотрела на траву и сопочку, и небо… И не чувствовала, что какой-то ответ хотя бы временный нашла…
Наталья
В середине июля, уже порядком притомившись физически и эмоционально от борьбы с бабулиным хламом, Женя посетила свою подругу. С Натальей они учились в одной школе, но не в одном классе. При каждой встрече ее завораживала эта девочка, и Женя мечтала с ней дружить, представляя это как несбыточное счастье. Наталья была каким-то совершенно другим существом, чем Женя. Их обеих младшие сестры, однако, дружили, учась в одном классе. И вот, года 3 назад, когда Женя приезжала на месяц к бабушке и сестре, они познакомились благодаря охочей до новых, и особенно интересных людей, ну, хотя бы с интересными судьбами, маме Натальи. Женина судьба той показалась интересной. Самой Жене, находившейся тогда в своем посттравматическом депрессняке, ее судьба нисколько такой не казалась. И потому она была не против погреться в лучах собственного ореола, который ей так дружелюбно нарисовали, и приходила в гости столько, сколько ее звали.
Она шла к ним в гости в первый раз в том же, как в детстве, состоянии немого восторга и непонимания, как это она будет общаться с мечтой. И вдруг они подружились. Мечты сбываются. Большей частью, когда о них забудешь.
Теперь Наталья встретила ее возгласом:
– О! Зимняя вишня! – Ежику на голове Жени исполнилось ровно 2 месяца, и он был ей еще более непонятен, чем бритый череп. Наташкин образ, несмотря на второй смысл – или первый? – ей польстил, если иметь в виду внешность героини. – Как у тебя с личной жизнью? Замуж вышла?.. А чего так? – хорошо, значит, Наташка имела в виду только внешность.
Этот вопрос в разных формах последние года 3—4 встречал ее везде и всюду, при любых перемещениях и встречах: с родными, друзьями, знакомыми, старыми и новыми, и вовсе незнакомыми. Почти всегда он заставал ее врасплох. Участливое внимание и сочувствие окружающих не давали подолгу сосредоточиваться на чем-то более интересном, чем ее собственное одиночество. Женя отвечала по-разному. Кому подробнее, кому коротко, то просто пожатием плеч, смотря, на что соглашался собеседник. Последнее время она заранее согласно кивала головой: «Принца жду». Многие принимали это близко к сердцу и объясняли, что так нельзя и нужно любить реальных мужчин.
Но Наташка была подругой – дорогой и долгожданной, особо ценимой. По-особенному.
– А как с тем мужчиной, с которым ты тогда переписывалась? Как его звали?
Пашка был давно – почти год, как отболевшей темой. Но ей еще долго будут о нем напоминать.
– Я же тебе говорила, что я уже ничего не ждала, в смысле возможности быть с ним. Но ты, наверное, не поверила? Танюха – наша общая с ним подруга – тоже не верит до сих пор. …Забавно так: я, главно-дело, никогда не вру, я вообще врать не умею: у меня мозги для этого ленивые, а мне, как правило, не верят. Особенно в этих вопросах… Но вы как хотите, а это правда. Я надеялась на дружбу и в тот момент, да и сейчас она мне больше была бы нужна… Мне хотелось друга-брата, советчика такого искреннего, гида в чужом мире мужчин и отношений с ними.
– Ну, это ты сочинила…
– А что такого? Если мужчина не заинтересован в женщине как в женщине, то что мешает дружить?
– Что не заинтересован.
– Да, а если заинтересован?
– Тогда уже невозможно, – кивнула, убежденно улыбаясь, Наталья.
– Ну, вот именно! Там еще, а тут уже. Но это если примитивно смотреть на жизнь. А если люди говорят о чем-то большем, о душе, о духовном единении, о вере, о Боге, то как-то странно, что не получается дружить… Но, наверно, дело во мне – я напугала своим темпераментом, внезапно обрушившимся… Ты знаешь, у меня, по-видимому в этом-то и проблема: для «духовно продвинутых» я чересчур – не знаю, как сказать…
– Сексуальна?
– …не знаю… – Жене показалось слово не точным, хотя и близким, – может: эмоциональна, чувственна, темпераментна… не знаю.
– А для обычных – чересчур духовна, – закончила Наталья мысль. Весьма вероятно, с этой ее частью, особенно со словом «чересчур», подруга была согласна еще раньше, чем мысль была озвучена. – И что, у тебя никаких больше историй даже просто… Ни с кем?
– Да особо где им быть? В деревне? – Женя, рассказала весеннюю историю с Олегом.
– Ну, ты даешь… – только и сказала, грустно на нее посмотрев, Наталья.
Но тему «слишком духовная» Наталья подняла и в следующее ее посещение. Женя рассказала свое киевское воспоминание. Наталья – другая женщина, и за это – особо ценимая. Жене хотелось узнать как эта другая посмотрит на это все. А для Натальи Женя тоже была – другой, и с ней тоже нужно было знакомиться.
Наталья выслушала трепетно, кротко вздохнув в конце рассказа. Но Жене показалось, что ее недосказанной мыслью было: это, конечно, красивая и светлая картинка, но жить нужно реальной жизнью.
Но то была не картинка. А реальное чувство. И его невозможно забыть. Так же, наверное, как сама Наташка не могла бы забыть рождение дочери и сына, или что она вышла замуж за своего мужа. Это такое же реальное состояние и реальная жизнь.
***
…Осенью, по дороге к бабушке, в тот последний к ней приезд, расставшись в Екатеринбурге с тем самым Пашей, о котором поинтересовалась Наталья, Женя задержалась там у друзей. То есть у подруги Иры, с которой они познакомились относительно недавно через другую общую подругу и внезапно подружились на почве общей темы – любви к женатому мужчине, с той разницей, что Ира таки вышла замуж за своего возлюбленного.
У них жила (если это можно назвать жизнью) великолепная черная кошка, длинношерстная, с переливающимся, чуть не как перо павлина, хвостом-веером и манишкой вокруг шеи.
Кошка, несмотря на не март – просто горожане не слышат почему-то это осенью – все-таки просила кота. Непрерывно, 24 часа в сутки. Неизвестно, когда она сама спала. Ходила с круглыми, как две луны, глазами, издавая гортанный вой, и терлась и кувыркалась везде и обо всех. Если ее кто-то отсылал от себя, она переходила к другому.
Во второй будний день, когда дома больше никого не было, Женя улеглась на ковер, положив перед собой книгу. Кошка подползла к ней. И её утробные звуки совершенно диссонировали Жениному занятию. Книга была не просто книга, а Писание.
Женя обернулась на кошку, которая пристроилась к её ногам. Посмотрела прямо в сумасшедшие два желтых блюдца и твердо сказала: «Прекрати! (кошка замолчала). Я тебя вполне понимаю. У меня точно такие же проблемы. Я же не ору!» Животное выслушало, не отводя глаз, и затихло совсем и промолчало целых 2 часа…
Позже, по другую сторону зимы, мартовским теперь уже днем, последние дни с бабушкой живя – Женя еле сдерживала раздражение на неё. Поводы, конечно, были – обычные: наверное, те же крошки со стола – смахиваемые бабушкой прямо на пол – только не понятно, зачем для этого брать тряпку в руки – а не смахнуть прямо так рукой – которые потом скрипели под ногами и приходилось 5 раз в день – безо всякого преувеличения – мести пол. То ли выключенная Женей пожизненно горящая конфорка, потому что бабушка так экономила спички. Это, наверно, мы все понимаем и очень сочувствуем, эффект войны и раскулаченного детства. Но столько лет прошло. И я-то почему должна дышать газом круглые дни?!.. То ли вечное кругом любопытство – что готовишь, что ешь, что не ешь, почему не ешь… в общем, Женя ушла в ванную, чувствуя, что сейчас разорется. И будет плохо. Обе почувствовали. Бабушка ушла в дальнюю комнату.
Женя села на край ванны и заглянула в себя. А что такое – так чересчур худо как-то? Что-то клокотало внутри и рвалось наружу. Что? Она отключила контроль мыслей, подождала. Хотелось – просто орать. Бабушка не при чем. Вообще – орать. Ну, хорошо… Женя дала себе волю орать, шепотом, но сильно, как хотелось…. Часть напряжения спала. Дальше…. Почему орать-то?.. Изнутри рвался, распирал ее всю какой-то дикий ор, переходящий во – что? В вой? Что это со мной?..
И из самого естества, из нутра, из клеток выплыла… та кошка, которой она всего каких-нибудь 5 месяцев назад столь уверенно патетично сказала: «Я же не ору!»…
…Женя засмеялась. «А ты думала, ты – не самка?.. Ну, да, ты же и кошку заставила замереть в благоговейном трепете… Но не стоит возвышаться. Из праха земного сделана – в прах ее и войдешь».
***
Я не знала бабушкиной истории…
Эту историю мы узнали незадолго перед бабушкиной смертью. Бабушка, то ли растроганная Алькиным уходом – та, «нисколько не брезговал», мыла ее всю везде, переодевала и прочее – каждый раз рассказывала бабуля Жене, то ли просто под конец жизни смягчилась и поведала Альке историю своего замужества…
Она любила одного молодого человека, и он любил ее. Они поссорились. А бабушка наша – гордая. Тот уехал на время в Уфу. Бабушка еще сильнее оскорбилась, и вышла замуж за другого – за нашего дедушку.
Они всего месяц были знакомы. То есть они знали друг друга до этого, но не общались. Дед был видный, привлекательный мужчина. Бабушка тоже пользовалась успехом.
Когда они впервые вошли… это даже не дом – по дедовым фотографиям тех лет я не представляла, что могут быть такие условия: дед выглядел очень респектабельно…. Бабушка после ЗАГСа вошла в комнату, где при помощи штор помещались – все. Дед был старшим сыном. Его родители, брат, две сестры, которые скоро, правда, вышли замуж и ушли, вернее, уехали с мужьями – в Сибирь.
И когда она вошла… И поняла, что она сделала. И что это будет за жизнь. И дело было не в комнате с кучей народа – у бабушкиной семьи было все то же самое. Дело в том, что это – не ее жизнь. И чужая куча народа… И чужой мужчина будет ее мужем…
Но что? Уйти назад? Сразу развестись?! А дальше?!! Это же позор какой!!!
Она взяла себя в руки, сжала губы и шагнула – в свою такую семейную жизнь. И так и прожила – сжав губы и держа себя в руках, периодически срываясь на крик: «Всю жизна мне испортил!»
Если честно – дед, наверное, заслужил эту фразу. Он знал, что она любила другого. Но ему льстило, что она выбрала его.
Бабушка пронесла свою гордость сквозь всю жизнь. В самых разнообразных вариантах. Помню бабушкин рассказ, как одна женщина усмехнулась над чьей-то из их семьи – сестер ли ее, детей ли уже – бабайской одеждой. Бабушка ничего не ответила. Спустя время, сшила костюм с обложки журнала мод, а шила она отлично – это был один из ее источников дополнительного дохода. Пришла к той женщине и спросила: «Ну, как тебе эта бабайская одежда?» Это характерный пример бабушкиной гордости. И на всех фото она всегда действительно одета по моде тех лет.