Двое

С кадрами была беда… Узнав, что я семь лет работал в известных питерских типографиях и освоил все полиграфические премудрости, знакомый большевик, опытный метранпаж Иван Лукич, которому поручили запустить особо секретную типографию, вцепился в меня не на шутку:

– Где ты найдешь еще такую работу? По всей Москве одно разоренье – типографии-то в основном частные были. Какие из них национализировали, какие – сам знаешь… Народ толковый поразбежался. Жить-то тебе ведь негде? Неужто в примаки к этим пойдешь? – ехидно намекнул он на моих настойчивых сватов. – А тут тебе и паек и общежитие… – увещевал он.

– Да что я один сделаю? – отбивался я от наседавшего метранпажа. – В наборном буду бегать от касса-реала к монотипу, а потом в печатном от машины к машине – и высокую, и плоскую, и глубокую печать обеспечу, и на тигельной акцидент прогоню между делом? А потом перед гильотиной попрыгаю – и в переплетный! И на ночь глядя гранки выправлю! Сам ведь знаешь – в любом деле свой мастер нужен! – возмущался я, загнанный в угол. – Вон у нас в Питере: прежде чем настоящим печатником стать, человек не один год в его помощниках побегает с кипой бумаги на пузе, да краски вдосыт надышится. Ты руки их видел? Все бумагой изрезаны (попробуй, резани – узнаешь), а кисти так разработаны, что одним движением задушат человека, тот и пикнуть не успеет. Сам видел… – брякнул я. – И это в высокой печати! А для плоской или глубокой, чтобы цвет работать, вообще художник нужен, а не просто печатник! Кто тебе будет цинкографию обслуживать? Там ведь тоже и фотографы, и ретушеры, и граверы, и химики, и прочие нужны. Забыл?

Весь мой страстный монолог Лукич пропустил, казалось, мимо ушей, попыхивая вонючей трубкой и умильно поглядывая на меня хитрыми глазками, которые утопали в морщинках, вкривь и вкось избороздивших его мясистое лицо.

– Начинать-то все ж надо, – укоризненно взглянул он на меня. Мне одному не совладать. – Помоги только наладить, да людей нужных подыскать. За всем ведь глаз да глаз надобен! Как я один управлюсь? А ты грамотный и в новой технике нашей хорошо понимаешь, и весь процесс знаешь, аж от зубов отскакивает, – бессовестно льстил он мне, исподволь завершая свой злодейский маневр: – Я потом попрошу, чтобы тебя начальником сделали, – бросил он последний козырь.

– На кой мне такой хомут на шею? – фыркнул я. – Да еще в секретной типографии. Ты не забыл, что я еврей? – привел я убийственный довод, уже понимая, что выхода нет, раз «товарищи» взяли меня «на карандаш».

– Ох, – осклабился Лукич, – да у нас в Управлении половина евреев, и на каких должностях! Тебе и не снилось! И в самом Реввоенсовете тоже! Даже товарищ Троцкий… – вдруг осекся он и взглянул на меня сурово: – Ну вот что. Дело это решенное. Твою кандидатуру одобрили. Я расписал тебя, как надо. Еще магарыч с тебя полагается – не заныкай! А с воинским начальством твоим все уже утрясли.

И все же мы с неутомимым Лукичом управились – запустили типографию к установленным руководством срокам. Правда, домой ходить совсем было некогда – оборудовали каморку, там же готовили себе немудрящую еду, там и спали на тюфяках. Я рыскал по Москве и окрестностям в поисках кадровых типографщиков, которых еще нужно было уговорить, а потом довольно долго «проверять на лояльность власти». Но нередко приходилось убеждать высокое начальство в том, что лояльность, как и верность делу революции, годами наработанного мастерства уж точно не заменит. Однако и начальство понять можно: материалы у нас печатались особой важности, время военное, повсюду заговоры – действительные и мнимые. Желающих проникнуть в закрытую типографию и исподволь заниматься там вредительством было еще довольно много из притаившихся осколков разгромленных подпольных организаций.

Гражданская война охватила всю бывшую империю, власть то и дело переходила из рук в руки. Разоренное хозяйство, шпионаж и контрреволюция душили молодую республику. Немногочисленное старое офицерство и профессионалы царской охранки, перешедшие на службу к Советам, полагая, что Родину не выбирают и при любой власти, нравится она тебе или нет, ее нужно защищать, не могли обеспечить безопасность в стране. Оставалось одно – срочно готовить новых спецов, преданных делу революции, проверенных большевиков. Ленин говорил, что главное – это надежность кадров, а профессионализм – дело наживное. Осенью 1918 года при нашем Регистрационном управлении открылись Курсы разведки и военного контроля – первое учебное заведение для подготовки элиты пролетарских военных разведчиков и контрразведчиков. Начальником Курсов стал их создатель и идеолог – бывший царский офицер.

Начальником типографии я, конечно, не стал. Меня, как человека грамотного, направили на учебу на эти Курсы, оценив по достоинству мои титанические усилия на типографском фронте и какой-никакой военный опыт. Так в тридцать один год мне пришлось вновь сесть «за парту». Нарядный одноэтажный дом с мезонином начала XIX века на Пречистенке, украшенный лепниной и шестиколонным портиком, горделиво ступал на тротуар, демонстрируя улице свою ампирную роскошь. Я сначала немного растерялся: разве могут такие важные Курсы располагаться в одном из самых «буржуйских» районов Москвы? А как же революционный аскетизм, провозглашаемый большевиками? Почему не боевая фабричная Красная Пресня? Но у парадного подъезда особняка мелькнули островерхие шлемы со звездами – и я понял, что не ошибся адресом. Отмахнувшись от назойливых вопросов, я шагнул в неведомое.

Курсы разведки и военного контроля

Оказалось, что для поступления на Курсы одной политической подкованности мало – нужны еще и знания. Народ тут собрался разношерстный: прибывшие с фронта по разнарядке – начинающая агентура, выпускники царских военных училищ или революционных инструкторских курсов, а также рабочие, отличившиеся в боях за революцию, партийные выдвиженцы и те, кого рекомендовали всевозможные руководители (протекционизм процветал точно так же, как и при царе). Треть претендентов отсеяли сразу: среди направленных на учебу оказалось много малограмотных, людей случайных, а то и просто авантюристов. Рядом со мной в приемной ожидали вызова трое молодцев в косоворотках и сапогах гармошкой, которые всячески подчеркивали свою «бывалость»: громко похвалялись агентурными подвигами, поглядывая по сторонам: всем ли слышно? В выражениях не стеснялись, смачно сплевывая на пол и злорадно втаптывая окурки в пушистый ковер, будто мстили ему за что-то.

Их вызвали первыми. Члены комиссии, в основном военные, во главе с начальником Курсов сидели за длинным столом, покрытым зеленым бильярдным сукном, на котором громоздились папки с делами поступающих.

– Комиссия рассмотрела ваши документы и результаты вступительных испытаний, – начал секретарь. – И у нее возникли сомнения в вашей компетентности…

– В чем, в чем? – перебил его самый нахальный, цыкнув зубом. – Каки таки сомнения? Па-а-звольте! У нас мандат! Должны принять! Мы за революцию жизню клали, а ты, буржуй недорезанный, ух, попался бы мне в другом месте! Я б тя, золотопогонника, прижа-ал!

– Сомнения в вашей способности к обучению на наших Курсах, – бесстрастно ответил секретарь, прибавив металла в голосе.

– Это вы-то нас решили учить, как разведку делать? – ощерились молодцы. – Да мы сами вас чему хошь научим! Давай документ – талоны на жратво и обмундировку. Нам сказали – тут на полное довольство ставють.

– Учите, так и быть! – миролюбиво разрешил самый нахальный, почуяв, как уплывает выпавшее им счастье хоть и временного, но спокойного столичного бытия вместо непредсказуемого фронтового существования, и победно оглядываясь на дружков: «Во, как я их!»

Документ им дали: «Вернуть по месту службы как не выдержавших испытания».

Следующим был я. Возбужденная перепалкой комиссия «рассмотрела» меня за пять минут. Характеристика с места службы (Лукич постарался), опять же работник типографии Регистрационного управления, вступительные испытания успешно одолел, знает немецкий язык, да и возраст солидный – не шпана сопливая. К тому же успел повоевать в Красной армии добровольцем. Так я стал курсантом Курсов, которые определили всю мою дальнейшую жизнь. Распределение слушателей по отделениям – разведки и военного контроля – проводилось после общих ознакомительных лекций и собеседования с профессором психологии из университета, который задавал нам странные вопросы и показывал какие-то картинки. Теоретические занятия проходили в соседней старинной усадьбе, а практические либо в воинских частях, либо за городом.

В красивом четырехэтажном особняке располагалось Оперативное управление Полевого штаба Реввоенсовета. Говорят, сюда часто приезжает сам Ленин связаться по прямому проводу с фронтом. Может, удастся повидать его хоть мельком? Хотя вряд ли – наши занятия проходят в другом крыле здания на верхнем этаже. Помещение снаружи и внутри охраняют латышские стрелки. Почему не свои? Выходить в город не разрешается. Казарму и столовую для слушателей устроили в следующей усадьбе, принадлежавшей прежде фабриканту с говорящей французской фамилией – Жиро. Теперь в его бывших хоромах будут «жировать» курсанты. Поначалу наши узкие железные – «арестантские» – койки, покрытые грубошерстными солдатскими одеялами, в интерьерах парадной залы смотрелись диковато, но очень скоро ее стены, обитые китайским шелком, пропитались «революционным» духом новых постояльцев и утратили свою «буржуазность».

За три с небольшим месяца нам предстояло изучить столько, сколько и за три года многим не одолеть. Помимо общеобразовательных предметов мы должны были освоить военное дело, а также изучить задачи и методы разведки и контрразведки. А еще были иностранные языки и психология. Особое внимание также уделялось химии. Жесткие требования к усвоению такого объема информации поначалу сильно напрягали курсантов. Многие слушатели не выдерживали, жалуясь начальству на чрезмерную требовательность преподавателей, в чем видели их злокозненность. Но ответ начальства был один: без всех этих знаний нельзя стать высококлассным разведчиком, а тем более – контрразведчиком. Не можешь, не способен, не уверен в себе – на выход! Меня спасали корректорский опыт и навык обработки больших объемов текста.

Лекции по военной теории подкреплялись практическими занятиями. Мы учились вести секретную переписку, осваивали приемы шифрования и дешифровки, а также военной цензуры, проводили химические опыты по вскрытию и запечатыванию писем и пакетов. Изучали фотографию, антропометрию, дактилоскопию и опыт организации агентурной разведки последней войны. Проводили занятия по организации разведслужбы и руководства ею в штабах бригад и дивизий в боевой обстановке. Отрабатывали технику разведки (обработку разведданных, составление разведсводок, боевых расписаний, схем, диаграмм и прочего), а также ведения наружного наблюдения. С военной техникой и средствами связи мы знакомились в разных частях московского гарнизона. Напряженные аудиторные занятия разнообразили поездки за город, где мы учились производить топографические съемки и военную рекогносцировку районов местности.

Профессор Московского университета читал нам пространные лекции по социальной психологии, о которой мы не имели никакого представления, обычно полагаясь на свой житейский опыт. Он утверждал, что любой коллектив, любое сообщество, с точки зрения психологии, представляет собой организованную психологическую массу, иначе говоря толпу. И каждая толпа обладает присущей только ей духовной природой. Разведчик и контрразведчик имеет дело с разными массами людей, поэтому должен прекрасно разбираться и в различных свойствах этих масс. И отлично разбираться в людях, знать все тонкости психотипов человека… если хочет подольше прожить при такой беспокойной «работе». Преподаватели французского, немецкого, английского, японского, шведского и финского пытались вдолбить нам начальные знания этих стратегически важных иностранных языков – но только тем из нас, кому они давались. Языковые занятия проходили уже после ужина – «на сладкое». Главное потом – доползти до своей койки.

Многим слушателям Курсы открывали глаза и на общую культуру, особенно на культуру поведения, вплоть до умения вести себя прилично – за столом, в помещении, на улице, в аудитории и… в туалете. Обучение этой «дисциплине» нередко приводило в отчаяние наших преподавателей: «разруха» в головах преодолевалась зачастую труднее, чем тайнопись или шифрование. Но идейный вдохновитель и начальник Курсов твердо стоял на своем: пролетарские кадры большевистских спецслужб должны быть во всем на высоте. Он жестоко карал тех, кто нарушал внутренний распорядок, навсегда отучив любителей харкать на пол, мочиться куда попало, материться, горланить непристойности и манкировать личной гигиеной от этих и прочих дурных привычек. Он видел их «аристократами» военной разведки Красной армии и сделал все, чтобы выпускники Курсов стали настоящими профессионалами в своем деле.