Минувшей жизни злая кровь

«Конечно, надо жить дальше. Театр даже в войну работал, а уж теперь и подавно стоит подумать о будущей смене», – размышляла она. Простодушно-провинциальное невежество в музыке юной русской барышни не смутило бывшую оперную приму, гордую полячку, умудрившуюся пережить все ужасы войны в подвале собственного дома, занятого немцами, и не бросившую свой театр на произвол судьбы. Она обязательно ее прослушает и будет учить, если надо. А вдруг перед ней самородок?

– Прошу Вас к инструменту, – пригласила она девушку следовать за ней. – К сожалению, люстра не горит, но нам это не помешает.

Зойка никогда раньше не видела рояля и даже не подозревала о его существовании. У них в клубе стояло старое расстроенное пианино с пожелтевшими клавишами, оставшееся от раскулаченных хозяев. Все же баян лучше, привычнее как-то… Массивный немецкий BLUTHNER с бронзовыми канделябрами, поблескивая лаковыми боками, напоминал огромного кита, внушая ей священный трепет.

«А, была-не-была! – решилась Зойка. – Сейчас я покажу этой сушеной вобле, что умею петь не хуже ихних худосочных артисточек!»

«Со-о-о-ло-вей мой, со-о-о-ло-вей! Го-оо-ло-сис-ты-ый со-о-оо-ло-вей!» – плеснулось ввысь с сильным оканьем, «по-уральски», петое Зойкой не раз на школьных вечерах под бурные овации неискушенных слушателей. Не дожидаясь аккомпанемента. Зачем? Она и так может.

Опешившая оперная дива в отставке, с трудом скрывая изумление и остро сочувствуя перевернувшемуся в гробу Алябьеву, попыталась остановить Зойку.

– Давайте попробуем для начала гаммы, – неуверенно предложила она.

– Давайте уж, – снисходительно разрешила Зойка.

Оказалось, что у Зойки совсем нет музыкального слуха. Никакого. И пение ее способен выдержать лишь человек с очень крепкими нервами. Конечно, технике исполнения можно как-то научить. Но уши новые пока пришивать не научились. Вот уж точно не самородок.

– Весьма сожалею, паненка, – скорбно потрясла буклями бывшая оперная дива, провожая Зойку к выходу. – Попробуйте себя на другой стезе. Говорят, в сентябре в городе откроют какие-то учебные заведения. Всего Вам наилучшего!

Оглушенная столь неожиданным отказом Зойка присела на остаток скамейки напротив театра и уставилась в пустоту. Что теперь делать? Других планов, как только стать певицей, у нее и в мыслях не было. Деньги почти кончились. Куда податься? Не домой же обратно… На чудом сохранившейся театральной тумбе отчаянно боролся за жизнь листок ватмана, отдираемый неумолимым ветром. Вдруг его развернуло навстречу Зойке: «…проводит набор…». Она рванулась к объявлению: «Львовский институт советской торговли проводит набор студентов на первый курс. Выдается стипендия. Иногородним предоставляется общежитие».

В сентябре во Львове действительно начался учебный год в школах и институтах, а у Зойки – новая жизнь студентки экономико-статистического факультета.

* * *

В группе оказались почти одни девчонки. Местных было мало. Остальные, как и Зойка, приехали кто откуда. Львовские паненки смотрелись чахлыми былинками рядом с их пышущими здоровьем провинциальными сокурсницами из тех мест, куда не докатилась война. Но было в этих девушках что-то такое – такое неуловимо городское, невиданно-иностранное, как в кино, – что хотелось немедленно принять на вооружение: прически с пышным коком надо лбом и витыми локонами, выщипанные рейсфедером удивленные брови, подкрученные горячими ножницами ресницы, маникюр, красивые блузки и платья с высокими плечиками, длинные вязаные жакеты с вышивкой на груди, хитро повязанные шелковые косынки и даже шляпки с ридикюлями, не говоря уж о фильдеперсовых ножках на высоких каблуках. И никаких телогреек с темными грубошерстными платками в крупную клетку и кирзовыми сапогами – неизбежной «моды» военных лет для большинства представительниц «прекрасной половины» огромной страны. Тут уж крепко задумаешься над выбором – картошка в мундире или крепдешиновое платье. Обнищавшие за войну горожане на рынке готовы были за продукты отдать последнее. Можно еще и кровь сдавать за бесплатный обед.

Причин для обновления «гардероба» и своей внешности у студенток оказалось немало: такого количества потенциальных ухажеров, и преимущественно молодых, они не видели всю войну. В городе было много военных – одни прибывали с фронта на краткий отдых, другие, кому еще только предстояло боевое крещение, направлялись туда из глубокого тыла, кто-то долечивался в госпиталях, а кто-то защищал население от немилосердных банд западноукраинских националистов, попрятавшихся в лесах после ухода немцев. Уже работал кинотеатр, где показывали трофейные довоенные фильмы и устраивали танцы перед сеансом. В общежитии девчонки выживали коммуной: общий котел – кто что добудет, общие одежки, общая «косметика» – грубый театральный грим, которым приторговывали на рынке оголодавшие служители Мельпомены. Правда, кавалеров в общежитие ушлая вахтерша не пускала, боясь скорого на расправу воинского начальства. За нарушение комендантского часа – расстрел на месте.

Первый курс в Зойкиной группе одолели не все. Кому-то не давалась учеба с вездесущей математикой, кого-то заманили иные перспективы городской жизни вместо голодного студенчества, а кого-то неудержимо тянуло домой из этого чужого неспокойного города. По ночам на улице часто слышались выстрелы, а утром повсюду шептались о каких-то «лесных братьях», которые не щадили не только военных, но и гражданских, особенно приезжих русских. Самоуверенная Зойка, которой еще неведом был страх смерти, даже представить себе не могла, что ее, такую красивую и жадную до жизни, кто-то может этой жизни лишить. Да ни за что!

Первого мая 1945 года институт вышел на демонстрацию с портретами вождей и красными флагами. В пронзительно-волнующем весеннем воздухе уже ощущалось жаркое дыхание скорой Победы. Наши в Германии! Еще немного, еще чуть-чуть… Через пару недель студентам предстояло отправляться на практику – на сельхозработы, но в ночь на 9 мая город будто взорвался – по небу метались лучи прожекторов, не умолкал ружейный треск, где-то бухали тяжелые орудия. Сонные девчонки бросились к окнам. Неужели снова война?! А на улице – люди, целые толпы людей, полураздетых, ошеломленных, которые, смеясь и рыдая, обнимались друг с другом, не обращая внимания на непрекращающуюся стрельбу. Казалось, весь город сошел с ума. И вдруг откуда-то донеслось: «Победа!!! Ура-а-а!!! Германия капитулировала!!!». Девчонки, оттолкнув грозную вахтершу, вырвались на волю. В центре творилось что-то невообразимое – пели, плясали, кричали «Ура!», целовали и качали военных, угощали друг друга самогонкой. Какой уж там комендантский час!

Этот миг невыносимого вселенского счастья люди, дожившие до него, будут потом помнить всю жизнь.

И помчались через Львов на восток неказистые теплушки с демобилизованными – старослужащими, ранеными, увечными инвалидами и теми, без кого никак не обойтись в разоренном хозяйстве страны. А молодых еще поджидал затаившийся Дальний Восток. В город прибывали части, воевавшие на Карпатах, в Польше, Венгрии и Чехословакии, на переформирование. Львов все еще оставался на военном положении, но жизнь брала свое, упорно пробиваясь к светлому и непременно радостному будущему, как травинка между булыжниками мостовой. На улицах замелькали парочки, женщины вспоминали подзабытую горделивую походку, варили губную помаду и тушь для ресниц, шили из дефицитного парашютного шелка наряды и готовы были жизнь отдать за кусок трофейного туалетного мыла. В Народном доме, открытом для офицеров, устраивали выступления артистов, просмотры трофейных фильмов и танцевальные вечера. О буфете, обслуживавшем этот олимп городской культурной жизни, ходили легенды. Попасть вечером в Народный дом было несбыточной мечтой, и девчонкам оставалось лишь ловить волнующие звуки музыки, доносившиеся из его настежь открытых дверей.

В июле студентов отпустили на каникулы. Всего на месяц. Домой ехать было не на что, и Зойка решила подработать денег в госпитале на теплый осенний жакет. Работа тяжелая, кругом кровища, вонь, стоны раненых и… смерть. Неприглядная, не героическая, как в газетах, и беспощадная, особенно к молоденьким. Но в госпитале персонал кормили. Почти досыта. И это главное. Проворная, сельской закалки, Зойка-санитарка с утра до ночи носилась по палатам, мыла, убирала, ворочала раненых, разносила им алюминиевые миски с едой и подавала судно лежачим. Молодые ребята стеснялись ее и крыли матом сквозь слезы. Зойка не обижалась. «Старики» девку жалели и подкармливали потихоньку сахарком.

В одной из палат лежал пожилой капитан. Сильно за тридцать. Он ни с кем не разговаривал, ничего не просил и от Зойкиных услуг отмахивался, как от осенней мухи. Капитан был уже «ходячий» – костыль помогал ему сохранять некоторую независимость. Как-то Зойка вышла на крыльцо вдохнуть свежего воздуха и услышала рядом:

– Девушка, вы так похожи на мою жену… Она погибла в Ленинграде при бомбежке вместе с сыном. И у меня теперь – ни дома, ни семьи. Ну зачем я выжил?! Под Прагой долбануло… Думал, ноги оторвало… Вытащить успели из пекла… А зачем, когда их нет?!

– Не расстраивайтесь, больной, – привычно затараторила Зойка. – Вам нельзя волноваться, доктор сказал, что вам еще лежать надо. Идите в палату, а то меня из-за вас заругают. Я к вам потом приду, как освобожусь.

Зойка пришла к нему вечером и дежурно поинтересовалась, не надо ли чего капитану принести. Тот тяжело вздохнул, взял ее за руку, всю в цыпках от холодной грязной воды, и тихо спросил:

– Ты поедешь со мной? Меня скоро выписывают. Наверное, сразу демобилизуют. К родителям хочу отправиться, под Тулу. Ты не думай, я обратно на завод пойду, хоть и с костылем пока. Построимся потихоньку, хозяйство заведем, огородишко. Детей нарожаем. Вон сколько народу-то побило… Обижать тебя никому не дам и сам никогда не трону. Будешь мне вместо прежней жены, будто она и не погибла вовсе.

Зойка молчала, кусая от обиды губы. А где же то неземное, о чем так сладко мечталось в ночной тиши студенческой общаги? Где жаркие поцелуи под луной и то великое женское таинство, о чем шепчутся девчонки, где клятвы и заверения любить ее до самой смерти и носить на руках, осыпая подарками? Неужели все это – только в книгах и кинофильмах? А свое хозяйство… Она, деревенская девчонка, прекрасно знает, что это такое. Нет уж, не для того она уехала из дома, чтобы снова копаться в навозе, да всю молодость ходить с пузом, рожая одного за другим, как ее мать. Зойка подняла на капитана злые глаза, полные слез. Тот помрачнел:

– Ты не обижайся на меня. Где уж мне ухаживать-то, не мальчишка ведь безусый… Да еще и калека теперь. Прости, если что не так сказал. Не поминай лихом. Видать, тебе другая судьба поблазнилась.

Глава 2. Капризы любви

А любовь неземная не заставила себя ждать. Зойка в новом шикарном жакете, купленном на рынке у белокурой, чахоточного вида польки, отправилась с девчонками на танцы. Жакет произвел впечатление: Зойку наперебой приглашали вальсировать, и она порхала, любуясь собой в огромном зеркале зала – такой стройной девятнадцатилетней барышней, зеленоглазой, чернобровой, разрумянившейся, с обаятельной белозубой улыбкой и красивыми каштановыми локонами. Объявили последний танец. И тотчас она почувствовала чью-то крепкую руку на плече:

– Вы танцуете со мной, – приказал высокий лейтенант, не дав ей опомниться и пококетничать для приличия.

Саша-лейтенант

Они кружились, завороженно глядя друг другу в глаза и не замечая ничего вокруг: «О, Рио-Рита!». Музыка смолкла, народ потянулся в зрительный зал. Лейтенант, не выпуская Зойкиной руки, увлек ее на последний ряд. Какой тогда шел фильм, они потом так и не вспомнили. «Это он!» – задохнулась от предчувствия неизбежного Зойка, ошеломленная боевым натиском бравого вояки, который прошел госпитальную школу скороспелых любовных утех с медсестричками. Потом он провожал ее в общежитие, и как-то нечаянно они миновали его, оказавшись вдруг в старинном особнячке, где временно разместили подчиненных лейтенанта. Квартирная хозяйка заговорщически взглянула на них и указала на дверь под лестницей. «Я делюсь с ней своим офицерским пайком, не бойся, она нас не выдаст», – шепнул Зойке лейтенант.

В каморке под лестницей стояла рассохшаяся деревянная кровать с резными спинками. Из темного угла на вошедших печально смотрела Матка Боска. В мгновение ока Зойка оказалась без жакета и юбки. «Хорошо, что догадалась надеть вместо страшных штанов “с длинным рукавом” и кургузого лифчика красный трикотажный купальник». Эту довоенную роскошь ей выдали в гимнастической секции, строго наказав не носить его вместо нижнего белья. Только она успела подумать об этом, как ее купальник взвился алым стягом над кроватью и приземлился на лампе, наполнив комнатушку причудливыми тенями. Больше их ничего не сдерживало. Их молодые сильные тела свились в кокон, упиваясь жгучей радостью обладания, и парили где-то в горних высях, забыв о войне, смерти, страданиях, голодухе и завтрашнем дне с его непредсказуемостью. У них не было общего прошлого и ясного будущего – только это пронзительное сиюминутное настоящее под чужой крышей. Щедрое изобилие неистраченной любви, ниспосланное им свыше. Дар, назначенный миллионам сердец, обрушился ливнем на тех немногих, кто выжил.

Лейтенанта звали Александром. Его призвали в августе 41-го после третьего курса энергетического института. Он коренной москвич. С Красной Пресни. На войну его провожали всем двором, надеясь, что к началу следующего семестра он вернется с победой домой. Ему повезло не погибнуть в мясорубке под Москвой – отправили на краткосрочные офицерские курсы. И вот теперь, когда он умудрился выжить в этой страшной войне и серьезно не покалечиться, отделавшись тремя ранениями, а до его дома с измученными ожиданием родными – всего трое суток пути, их часть держат здесь. Ходят слухи, что отпустят только после Нового года. А Зойка в душе радовалась тому, что ее Саша пока останется во Львове. До зимы еще много времени. Они все успеют решить… Но судьба, распалив в ней мечты о близком счастье, распорядилась иначе, полагая, что с нее и этого довольно.

В сентябре студентов отправили на практику. Закрепление теории статистики на раскисших от дождей колхозных полях затянулось на целый месяц. Ребят поселили в полуразрушенном колхозном «клубе» с наспех залатанной крышей и забитыми досками окнами ввиду отсутствия стекол. Украшенная изразцами голландка – последняя роскошь, оставшаяся от бывшей барской усадьбы, источала мертвенный холод. Для обогрева им соорудили буржуйку, и вечерами после работы вокруг нее сушили телогрейки и кирзачи. Вместо кроватей – мешки, набитые соломой. Из еды – картошка с кислым молоком и серый непропеченный хлеб с мутной похлебкой из требухи. Городские очень скоро начали болеть, но домой никого не отпускали.

Местная повариха, ленивая, неряшливая, рыхлая матерщинница с редкими сальными патлами и вечным огородным «маникюром», не баловала студентов кулинарными изысками. Утром ребята ели вчерашнюю картошку в мундире, запивая ее морковным чаем, и шли на поля, мечтая о горячей вечерней похлебке. Повариха «на работу» не больно-то спешила: дома огород, скотина, какое-никакое хозяйство – все надо обиходить, а эти городские неженки подождут. Не баре. Дежурные, которых выделяли ей в помощь, таскали воду из колодца, топили печку и отскребали песком закопченные чугунные котлы. Насмотревшись на повариху, которая орудовала у печки в исподнем, не знавшем стирки, и на то, как и из чего она «готовила», даже самые голодные не могли потом есть. Так и питались почти всухомятку. Из обещанного заработка у ребят еще и вычли за этот «полный пансион».

Наконец колхозные мучения закончились. Студентам выдали по мешку картошки, а деньги пообещали прислать в институт позже. Добравшись до общежития на перекладных, девчонки первым делом помчались в баню смыть с себя даже само воспоминание об этой «практике». В общежитие вернулись заметно похорошевшими и нарядными, вот только заскорузлые руки какое-то время придется поносить в карманах – не в керосине же их отмывать! Вечером устроили пир горой – отоварили сэкономленные продуктовые карточки, выложили на общий стол содержимое посылок от родни и даже закупили на рынке дешевого яблочного сидра. Пригласили выпить и комендантшу, чтобы посговорчивее была. Тетка пришла, грозно оглядела праздничный стол и поинтересовалась:

– А че, самогонки-то нету? Я эту кислятину-то не пью, живот с нее больно пучит. Разве что немного… Ну хоть закусю, раз выпить нету, – вздохнула она, заграбастывая тарелку с аппетитным розовым салом, нарезанным деликатными кусочками по числу участников застолья.

Девчонки раскраснелись, слегка опьянев – больше от долгожданной сытости, чем от сидра, – и завели песни. Зойка, забыв, что у нее совсем нет музыкального слуха, голосила громче всех. Ее переполняло ожидание сладостного мгновения – завтра она увидится, наконец, с Сашей! Распаленное воображение рисовало ей ликующие картины – он бежит ей навстречу, раскинув руки: «Любимая! Я не могу прожить без тебя и дня! Я твой навеки! Мы никогда не расстанемся с тобой, до самой смерти! Будь моей женой!». Он крепко целует ее (или сначала стихи, что-то любовно-восторженное из полузапрещенного Есенина?), заключает в объятия (что, прямо на улице?), и они бегут, бегут (куда? а, неважно куда) … в комнатушку под лестницей. А может быть, прямо в ЗАГС (не забыть бы паспорт захватить на всякий случай)? Но ему, наверное, сначала надо к своему генералу, получить разрешение? Как-то ведь женятся военные? Ой! А что надеть-то?! Зойка очнулась от своих грез. Кругом тишина. Девчонки разошлись. Ночь на дворе. Все – завтра. Она так решила.

Кое-как высидев последнюю лекцию, Зойка выпорхнула из института и торопливо зашагала в сторону Сашиной службы. Прежде она не осмеливалась туда приходить, но ждать до вечера, надеясь встретить его на танцах в клубе, где они обычно бывали с ним, у нее не было сил. Вот и знакомые железные ворота с красной звездой. На КПП молоденький солдатик не мог взять в толк, кто ей нужен. Он что-то тараторил по-украински и наконец сумел объяснить, что часть расформировали недели две назад в связи с демобилизацией. Из старослужащих никого не осталось. Сейчас здесь одни новобранцы. Нет, начальство он вызвать не может. И ей туда тоже нельзя. Не велено никого пускать. Ну, что ж, оставался еще особнячок, где квартировал Саша. Может, он оставил для нее письмо у хозяйки? Конечно, как она сразу не догадалась, глупая! Вспыхнувшая надежда быстрее ветра помчала ее к их гнездышку. Звонок не работал. Зойка робко постучалась.

– Здравствуйте, пани! Вы не знаете, где сейчас Саша? Куда он уехал? – спросила она с дрожью в голосе. – Может, он мне письмо оставил? Вы меня помните? – хваталась Зойка за последнюю соломинку.

Открывшая дверь женщина смотрела на нее молча, делая вид, что не узнает.

– Нэт, нэт. Я ничто нэ знаю. Никаких Саша здэсь нэт никогда, – твердила она, надменно поджав губы и окидывая пришедшую кацапку взглядом, в котором смешались жалость и презрение, сочувствие и злорадство: «Так и надо этой холопке, не будет таскаться по чужим постелям».

Но женское сердце хозяйки, все еще помнившее первый жар своей юности, оплакивало вместе с этой дурочкой ее незадачливую любовь, подрубленную на корню легкомысленным лейтенантом. Хотя и Сашу понять можно: у него, молодого и сильного, вся жизнь впереди – учеба, работа, карьера. Ему еще рано вешать себе на шею семью. И любовь не пройдет мимо него. Сколько прекрасных юных дев на его родине будут добиваться благосклонности такого бравого молодца!

– Пани, голубушка, может, хоть записочка где завалялась? Не мог же он так просто уехать?

– Мог, – безжалостно заявила «пани». – С мужчинами это бывает. С глаз долой – из сэрдца вон. Так говорит ваш пословица. Нэ плачь. Все пройдет.

Зойке показалось, что она умерла. В голове стеклянно звякнуло, сердце рванулось к горлу, на мгновение замерло и ухнуло вниз. Ноги пошли куда-то сами. Она равнодушно смотрела на себя, скукожившуюся от невыносимого горя, будто со стороны. За что с ней так? «Милый, что тебе я сделала?» Вот и она теперь узнала, как мучителен этот вопрос, который задают своим любимым тысячи покинутых женщин на Земле. Вопрос, на который нет ответа.

Девчонки в общежитии жалели ее, старательно скрывая невольное злорадство, – чужое счастье всегда глаза застит. Зойка по-прежнему ходила в институт, сидя истуканом на лекциях и ничего не воспринимая. Ей вдруг все опротивело – и сам город, такой высокомерно-западный, несмотря на разруху, и институт с чертовой статистикой, от которой с души воротит, и общага с этими ехидными дурами. Даже небо, недоброе, в тяжелых рыхлых тучах, норовило расплющить ее без всякой жалости. Но не возвращаться же домой, на Урал!? Нет! Она еще всем докажет! Она добьется своего! Что именно докажет и чего добьется, Зойка не уточняла. Какая разница? Добьется, и все тут! Они все еще от зависти лопнут!

* * *

Зима во Львове – одно название, слякоть и морось. Не то что на Урале. Впереди замаячила неотвратимая сессия, не оставляя Зойке времени на жестокие страдания, которые так сладко было мусолить перед сном. Незаметно подкрался Новый год. Зачеты – зачетами, а предпраздничная суета не обошла и ее стороной. Студентки мастерили себе немыслимые наряды из подручных материалов: в ход шли даже пыльные довоенные шторы, те еще, из буржуйской жизни старинного особняка, в одночасье превращенного новой властью в студенческое общежитие. Зойка, поддавшись общему гону, критически взглянула на свои немногочисленные одежки и решительно взялась за ножницы. Шедевр деревенской портнихи, который ей дома «справили» на восемнадцатилетие, лишившись широких длинных рукавов и глухого ворота, превратился с помощью газовой косынки в декольтированное вечернее платье с воланами по подолу.