Эффект матрёшки

– … от паспорта так воняло… – рассеянно проговорила Артемида, не в силах оторваться от костра ненависти. – … что пришлось срочно выходить замуж…

Костер пылал. Ада стояла завороженная. Пол вокруг нее был закапан кроваво-красными пятнами клубничного джема, медленно вытекающего из блина, зажатого в безвольно опущенной руке.

– Помню, у меня еще до кота в эту сумку… целый флакон французских духов вытек, так пахло ровно два дня… – вяло докончила она и тут, перехватив поражающий, уничтожающий взгляд, бросила почти безразлично:

– Она блондинка? Молодая?

– Неважно. Лучше собой займись.

Пламя сникло, муж подхватил сумку и понес к выходу.

Ада потащилась следом.

– Тебе сколько лет? Работать попытайся, что ли. Труд он облагораживает, запиши там в своем блокнотике. Специально для тебя Дарвин заметил. Вот ты вроде обезьяну обогнала, а трудиться не научилась. Делом займись.

– Мне работать вредно. Я пробовала. И ты мне не хами! – плаксиво взвизгнула Артемида, поняв, что ее реально бросают. И это не шутки!

Чтобы заткнуть рыдания, она засунула недоеденный кусок в рот и стала сосредоточенно пережевывать.

– Я не хамлю. Беспокоюсь за тебя… – равнодушно бросил мужчина, пытаясь снять с кольца ключи от чужой уже квартиры и жизни.

– Не стоит за меня переживать! – комок теста во рту придал её голосу глухие, угрожающие нотки. – Я буду богата и знаменита! – выкрикнула она отчаянную глупость, в которую и сама-то не верила. – Все таблоиды мира украсит мое фото в подвенечном наряде от Гуччи! – Отчего именно Гуччи попался ей на язык в тот момент, она не поняла. Её перехлестывало и уносило. – Я стану посещать светские рауты, как ты корпоративные пикники! Я… я…

– Неужто герцог Абрамович-Виндзорский овдовел? – бесцеремонно осадил ее заклинания папусик. – Дверь закрой, мечтательница.

Дверь хлопнула, точно привела приговор в исполнение: «Свободна!»

Ада стояла в коридоре с застрявшим в глотке «Я» и боялась глубоко вдохнуть, чтобы не поперхнуться собственным красноречием. Теперь уже бесполезным. «Что дальше… что дальше…» – будто судорогой свело её беспечный мозг. А ведь совсем недавно муж подарил ей огромный букет изнеженных тюльпанов. Их было больше сорока. Она, как всегда отругала его за бездарную трату денег, а на утро тюльпаны сбросили фарфоровые лепестки и пол возле их постели был услан жёлтыми осколками.

Желтые цветы к измене, но осколки-то к счастью!

Глава шестая

Утро понедельника выдалось неласковым. Мозгосос и тот не подавал признаков жизни. По всем каналам профилактика, работают люди, профилактируют. Все суетятся, а ты вроде как бы и не при делах. Все серьезны и озадачены новыми планами. А тебя и развлечь некому.

Не найдя чем ментально отравиться, Артемида шагнула от синего экрана в сторону холодильника. И когда она повернулась спиной к немому эфиру, тот на мгновение ожил, озадачив ее фантастической синкопой:

«Людвиг Ван Бетховен долго мечтал положить на музыку…»

Удивленная, она медленно развернулась, но экран по-прежнему был непорочен и беззвучно улыбался ей строкою «нет сигнала».

И тут она на минуту представила: «а если бы положил!» Мысль была не нова, но интересна вроде вырванного звена из цепи культурной эволюции.

«… и не видать нам тогда ни гениальной прозы Толстого, – рассуждала Артемида, сосредоточенно взбивая омлет из десятка игрушечных пестрых яичек, – ни просветленного вождя мирового пролетариата, ни широкоэкранного очарования пса. А скольких европейских закусочных названных лдвигвановским именем лишилось бы человечество – подумать страшно! А какие в тех закусочных штрудели! Ах, слюнки, слюнки…»

Наевшись и напившись чаю, она все-таки решила изменить жизнь, и начать не с понедельника, а с антресолей. Если уж меняться, то основательно, беспощадно расставаясь со старыми вещами и привычками.

Первой преградой на пути к переменам стала объемная картонная коробка. Разумней было бы обстоятельно подготовиться, притащить стремянку, но Ада была нетерпелива во всем, за что не раз получала по голове.

Вот и теперь, подпрыгнув, она дернула за ручку. Дверца открылась. Перепуганной курицей коробка сорвалась с насиженного годами места и, вскользь ударив потревожившую ее по лбу, глухо ухнула об пол, вывалив содержимое. Потирая ушибленное место, Артемида опустилась на колени рядом с рассыпавшимися фотографиями и принялась разгребать потускневшую бумагу, силясь вспомнить, – кто эти люди.

«Для чего столько?» – недоумевала она, перебирая черно-белые секунды, старательно выхваченные объективом доморощенного папарацци. Ада не спешила. Слой за слоем из «родовой породы» бережно извлекались неопознанные мужчины, женщины, дети, собаки. Словно шлак они шли в отвалы. По обе стороны от Артемиды возвышались небольшие холмики, но под тонким слоем чужаков уже угадывались, мерцали драгоценные пласты родимых лиц и пейзажей. Мамочка-мама! Молодая, красивая, веселая. И папа – серьезный, солидный, придерживает её за локоток. Из плечистого модного драпа торчит худая, мальчишеская шея. Коротко стриженая голова с аккуратно прижатыми ушами прикрыта мутоновым «пирожком». Ада гордилась своими ушами, ушами она пошла в папу. Когда нечаянно повзрослевшие одноклассницы вдруг обнаруживали, что уши совершенно лишняя часть лица и всячески пытались их завуалировать, она остригла волосы под модный тогда «сессун», явив миру идеальную форму. Но никто не оценил. Недозревший мальчишеский пол тогда привлекали девочки с большими ушами. В классе таких было две. Одну звали Виола, другую Танечка. Безжалостные мальчишки так и норовили крикнуть гадкие слова в их бледно-невинные оттопыренные и замысловатые ушные раковины. Предательские уши вспыхивали в цвет пионерскому галстуку, еще больше веселя одноклассников. Укрыть их за волосами удалось только Танечке. К выпускному оба ее уха были надежно спрятаны под тяжелыми прядями, и про них все забыли. Танечку считали красавицей. А Виолу спасла самодеятельность. С пятого класса свои жидкие волосенки она прилежно зачесывала на уши, прикрывала атласной лентой или бисерным кокошником и настойчиво пела про «люли-люли, да, во поле береза…» лишь бы не сделаться изгоем и невротиком. Она ездила по стране в составе русского хора и была солисткой. А позже заслуженной артисткой, хотя Ада бы присвоила ей сразу народную, за репертуар и характер.

Ада заботливо сковырнула со снимка засохшую крошечку, кто знает, сколько ей лет…

Голый пупс на другом снимке, с черными, похожими на отборные маслины глазищами, как положено фотомодели молочного возраста, лежал на животе и был не по-детски серьезен. Она себя не узнала, но химический карандаш аккуратно сохранил и имя и время. «Ада. 3 месяца» – значилось на обороте. И Ада не поверила. «У всех младенцев такие огромные глаза, куда потом все девается…»

Улыбающаяся беззубая первоклассница смотрела на неё с другой карточки – в кривых косицах по капроновому банту-пропеллеру, белый фартучек, три гладиолуса зажаты в руке. Рядом подружка Лена. Она вспомнила фамилию подружки и первый сентябрьский день, разлинованный в косую полоску дождя. Этот день, как бумажный кораблик, белый и чистый, словно проплыл по волнам ее памяти. Неужели все это было… и детство и огромное счастье, оттого, что вся жизнь впереди, и ты еще не представляешь, что жить – это тяжелый труд.

Вот они, вот они: выпускные, групповые, итоговые, цветные. Чтобы не забыть, что училась девочка, чтобы не забыть с кем дружила девочка. Свадьба, муж, новые родственники – все как у всех. И снова – голый пупс. Все в той же кукольной позе. Круг замкнулся. Чей это сын? Ада перевернула фотографию «Ксенюшка 3 месяца». Кто такая эта Ксенюшка…

Она оставила несколько самых счастливых фото, остальные, бережно сгребла в коробку и отправила назад на антресоли.

Опять не вышло начать новую жизнь. Не хватило сил расстаться ни с привычками, ни с фотографическими родственниками. «Мои привычки мне дороги. Если вырвать прежние, я постепенно обрасту новыми. И где уверенность, что они будут прекрасней утраченных», – оправдывала себя Артемида. Лукавый дух её логики был таким соблазнительным. Он не насиловал ни души, ни тела, предоставляя последним максимум удовольствий при минимуме затрат. На все находилось и оправдание и утешение. Я ем, а кто-то голодает, я сплю, а кто-то работает, я мыслю, а кто-то даун. Я счастлива, оттого что ем, сплю и мыслю. А что я ем, с кем сплю, о чем мыслю – не важно. Главное – я счастлива. Так пусть счастье станет моей привычкой!

Как бы ни так! Бессилие и лень крепче.

И все же, злясь на себя, Артемида не отступала, всей душой желая перемен. Сознательно изнуряя мозг, она проштудировала от корки до корки купленную накануне газету для безработных. Уборщицы, секретарши, бухгалтерши… Напрасно! Желание работать так и не разгорелось.

Корпоративный муравейник, в котором однажды с тоски она имела неудовольствие трудиться, надолго подорвал её веру в светлое человечество. Ада была не амбициозна, независтлива и независима. Потому выжить в нем не могла априори. Осознавать себя корпоративным муравьем, изо дня в день созидающим чей-то успешный бизнес, смиренно перетаскивая листочки ведомостей, отчетов и докладных записок из кабинета в кабинет, ей надоело уже через месяц. В том, что на её теперешнее место, да за такую зарплату, найдутся полсотни более старательных муравьев, она не сомневалась. «Заменят и не заметят. Стоило ли пробиваться на свет божим человеком, чтобы по-муравьиному покорно предаваться коллективному бессознательному, – думала она в минуты мысленного перекура. – Неужели мое предназначение в том, чтобы охотиться за клиентами, как индеец за скальпами, а после с тупой кровожадностью, напевая корпоративный гимн, забивать и забивать… ими базу данных. Здесь даже цветы в утвержденной сине-зеленой гамме. Мда… Отчаянная мимикрия живых организмов. Лишь бы выжить, лишь бы остаться».

Ада была яркая. Таких не любят, таким завидуют. Она и раньше не верила в сахарную пудру женской дружбы. Оголодавшие тетки не могли простить ей мужа, достатка, физической привлекательности, а более – независимости от бонусов и слухов. Мужчины поначалу норовили пригреть её взглядом и не только. Это будоражило зависть и возбуждало злословие обделенной половины коллектива. Но она пренебрегла их плотоядным вниманием и поплатилась. В конце концов, её сожрали, тихо выпили кровь, улыбаясь, лишили праны. Ещё бы чуть-чуть… Она физически ощутила, что такое «сглаз и порча» в отдельно взятом обществе с ограниченной ответственностью. Она не смогла приспособиться. Каждодневные прения по гендерной проблеме за чашкой чая с кофе Ада считала ещё одним возмутительно бездарным занятием, потому прослыла высокомерной и нечуткой. И она ушла, подразнив на прощание унылых теток тем, что женщина не должна бояться замужества. Совершенно не нужно долго раздумывать, взвешивая все «за» и «против». Нужно смело выходить замуж и разводиться, выходить и разводиться… И так до тех пор, пока не обретешь гармонию.

И вот она, воплощенная идея! Разведенная и ничья…

Последняя страница газеты, которую теперь просматривала Артемида, предлагала креативно заработать на антирекламе, точнее – партия «синих» организовала всемирный конкурс АНТИРЕКЛАМЫ. Призом для победителя значилась поездка на ближайшей саммит всемирный и торговый. Вот там-то победитель и развернет свой призовой плакат, с придуманным им же антирекламным слоганом. И станет пикетировать до посинения, выражая протест и просто нецензурно выражаясь по поводу глобализации и опасной, предположим, колбасы. Колбасу Ада пригвоздила сразу, выбрав её из перечня прилагаемых продуктов и событий. Она давно не уважала ее за повышенную канцерогенность и запятнанное коммунистическое «вчера». Строчки явились сами собой. Вышло задорно, по-молодежному:

Забей на колбасу, дружище!

Она отрава, а не пища!

С таким резюме можно было запросто претендовать на вакансию антиглобалиста, готовить загранпаспорт и рисовать плакат. Ада «намылила» вдохновенное письмо организаторам и заодно «ку-кукнула» Натану.

После приключения с Жуанским, она прибывала в меланхолии и на все натановы предложения отвечала отказом. Теперь же имея полный карт-бланш от мужа и новую шубку от него же, Ада желала развлечься, если уж не удалось измениться!

Праздничный ярлык напротив «ника» уверенно сигналил о дне рождения Натана. Это был отличный повод возобновить контакт. Правда, она немного удивилась, ей помнилось, что по этому поводу поэт уже напивался.

Натан оказался «онлайн» и так обрадовался, что немедленно пригласил ее к себе поиграть в нарды и поесть фисташковой халвы. Артемида с удовольствием приняла предложение, несмотря на то, что халву не переваривала, а нарды считала настольной игрой драгдилеров.

Весна только проклевывалась, но на улице уже вовсю торговали солнечным товаром. По пути Артемида примерила пару-тройку очков и ничего не купила.

Настроение было отличное. Резвый ветерок, веселясь и радуясь вместе с ней ясному дню, задорно гонял по бесснежному тротуару разноцветные обертки и жестянки.

Из привычного хаоса городских звуков слух ее выудил музыку, живую и какую-то залихватски печальную. Музыка была так невообразимо хороша, что Ада пошла на ее призыв вроде очарованного гамельнского ребенка.

Музыка привела ее к метро.

Курносый блондин в узорчатом пончо и с огромным кольцом в ухе прижимал к нижней губе дудку, выдувая из глубины тонкого тростникового горла необычайно густые, какие-то простужено–протяжные заунывные и вместе с тем чарующие мелодии. Бледная женщина в яркой грубой накидке вроде индейской, стояла рядом и сосредоточенно перебирала струны укулеле, подвешенной на расписной широкой ленте.