Оболганный император

, который не смог ничего сделать. Заметки Порошина рисуют портрет Павла совсем не в тех тёмногротесковых тонах, что можно прочесть в большинстве сочинений. Павел был живым, любознательным, своенравным ребёнком, но отзывчивым и добрым.

Павла учили всему без особой системы. Песков

отмечает заурядность почти всех его учителей, кроме архимандрита Платона и Порошина, осознающих свою ответственность перед Павлом и государством, которые оказали значительное положительное влияние на формирование его личности. Остаётся только жалеть о довольно кратковременном пребывании Порошина в числе наставников Павла. Гувернёр и учитель Порошин, всячески оберегавший от дурного влияния окружающих его взрослых, искренне любивший своего ученика и будучи неразлучным с ним, обрисовал его прекрасным, не по летам развитым ребенком. Павел, в свою очередь, отвечал ему такой же любовью и прилежанием.

День за днем повторяет Порошин в своём Дневнике стереотипную фразу: "У меня очень хорошо занимался", или "Госуд(арь) с обыкновенною легкостью понимал все толкования". [24] Особенные способности проявлял Павел к математике, и это дало возможность Порошину записать: "Если бы Его Высочество человек был партикулярный (частный) и мог совсем только предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем". [24]

Суждения, высказываемые Павлом по разным поводам, отметил Ходасевич

, обдуманны, верны, а иногда и метки, что нехарактерно для ребенка его возраста. Вот, например, одна из порошинских записей: "Его Высочество сего дня сказать изволил: "С ответом иногда запнуться можно, а в вопросе мне кажетца сбитца никак не возможно". [24] Порошин умел сдерживать резкие порывы своего воспитанника, развивая его ум и сердце и пробуждая добрые чувства, но не мог “… остановить разговоры, которые велись при наследнике Паниным и другими лицами, – грубоватую и фривольную болтовню вельмож XVIII столетия”. (Владислав Ходасевич, “Державин”, Изд. “Книга”, 1988, ISBN:5-212-00073-4) Порошин не понимал, что нельзя одобрять ранние сердечные влечения Павла к фрейлине Чоглоковой

, несмотря на своеобразную прелесть, невинность и романтичность его "романа". Но таковы были нравы века. Мог ли учитель указывать Панину, женскому угоднику, пагубность бесед с ребёнком о любви, тем более что сама Екатерина обсуждала с сыном ему прелести французской актрисы. Фаворит Екатерины, граф Г. Г. Орлов, также способствовал его преждевременному развитию. Он начал с того, что стал ухаживать за Павлом, прерывал его занятия, входил во все его детские забавы и сделался его любимцем. Он был одним из тех, которые поощряли Павла в его детской привязанности к В. Н. Чоглоковой и, вероятно, по его указанию, был приглашён к обучению Павла Петровича Теплов. Он предложил ему посетить фрейлин, живших во дворце. Цесаревичу хотелось туда пойти, однако, в присутствии её Величества он не знал, что ответить, но та отнюдь не возражала. Возможно, Орлов руководствовался мыслью обратить преимущественное внимание Екатерины на Бобринского

, к которому он питал родительские чувства. Если за Бобринским стоял Орлов, то за Павлом – Панин, чем можно объяснить постоянное соперничество Панина и Орловых, продолжавшееся до самого вступления Павла Петровича в брак.

Никита Панин, считающий незаконным захват власти Екатериной и наследование престола по женской линии, старался внушить это Павлу вплоть до своей смерти. Он окружил его своими единомышленниками – братом, генералом Петром Паниным

и позже – писателем Денисом Ивановичем Фонвизиным

. Тем самым, считал Шильдер

, они впоследствии воспитали в Павле Петровиче ярого врага “всякого ограничения своей власти”.

Учебные занятия Павла Петровича вновь были прерваны летом 1771 года горячкой, принявшей опасный характер. Екатерина, хотя и старалась успокоить себя тем, что эта болезнь – предвестница возмужалости, встревожилась и переехала из Петергофа в Петербург, где, несмотря на свою любовь к загородной жизни, провела два месяца, почти ежедневно навещая сына. Императрица  и Никита Панин ухаживали за больным. Болезнь была столь опасна, что опять возник вопрос престолонаследия. В случае несчастья не без участия графа Г. Г. Орлова подумывали объявить наследником престола Бобринского, но Павел выздоровел и 28 августа (8 сентября) был отслужен торжественный молебен по случаю его выздоровления.

П. П. Лопухин

написал: “выздоровление Павла было встречено демонстративным ликованием оппозиции, а сам он впоследствии рассказывал родным и близким о том, как в молодости его едва не отравили. Он выздоровел, и перспектива сделать его в скором времени царем снова стала смущать умы подданных”. [21]

После выздоровления Павла Петровича, во время отлучки Орлова в Москву (сентябрь—ноябрь 1771 года) для борьбы с чумой и, в особенности, со времени его отъезда, в апреле 1772 года на мирные переговоры с Турцией – на конгресс в Фокшаны, могущество Орлова стало падать и окружение уже видело попытку навсегда удалить его от двора. С его отъездом, Екатерина стала заметно ласковее к сыну. Она стала чаще видеться с ним, лучше узнала его и окружавшее его общество, а Павел стал меньше стесняться в присутствии матери. Он был очень тронут её ласками, и между ними установилось взаимное доверие, что видело всё окружение. Эту перемену подтверждала сама Екатерина: „Никогда мы такъ не веселились, какъ въ эти девять недель, проведенныхъ въ Царскомъ Селе, съ моимъ сыномъ, который делается хорошенькимъ мальчикомъ. Утромъ мы завтракали въ прелестной зале, расположенной близъ озера и расходились, нахохотавшись досыта. После этого каждый занимался своимъ деломъ; потомъ обедъ; въ шесть часовъ прогулка или спектакль, а вечеромъ подымался шумъ во вкусе всехъ, которые меня окружаютъ и которыхъ здесь много. Сынъ мой не хочетъ отставать отъ меня ни на шагъ и я имею честь такъ хорошо его забавлять, что онъ иногда подмениваетъ билеты, чтобы сидеть за столомъ рядомъ со мною. Я думаю мало можно найти примеровъ такого согласия въ расположении духа". [11] Кобеко

считал, что в убеждении Екатерины Орлов держал её в подчинении и употреблял во зло её доверие, внушая ей ложные понятия о сыне. Поэтому она и решила во благо государства и для безопасности великого князя, “положить пределъ честолюбию временщика и скинуть съ себя наложенное имъ ярмо”. [21]

Воспитывали Павла как французского дофина по моде культурных слоёв европейского общества, как это было принято при дворе Елизаветы, в рыцарском духе на французской литературе. Шильдер писал: “Эстетическая впечатлительность, слабонервность, съ одной стороны, поклонение рыцарскимъ добродетелямъ: великодушию, мужеству, стремлению къ правде, защите слабыхъ и уваженние къ женщине—съ другой, навсегда привились къ натуре Павла. На Павле сказались впоследствии все достоинства и недостатки французского воспитания: живой, любезный, остроумный, онъ полюбилъ внешность, декорации, любилъ щеголять своими костюмами и десяти, одиннадцати летъ уже занять былъ „нужными мыслями" и „маханиемъ"”. [31] В основном, молодого великого князя, как и самого Панина, обучали представители иноземных школ: бывший профессор Страсбургского университета француз Николаи, его соотечественник писатель Лафермьер, известный географ – моряк Плещеев

, хотя и русский, но, вышедший из английской школы. Панин был германофилом, как сказали бы сейчас, и боготворил Фридриха II

, тем не менее, он не отказывался от своей национальности. Валишевский16 отметил, что в своей программе обучения Панин не отодвигал Россию на задний план, поскольку ее языку и литературе должно принадлежать первое место, даже если бы не существовало Ломоносова и Сумарокова.

Много позже историки стали резко осуждать воспитание Павла, хотя оно ничем не отличалось от воспитания наследников других европейских государств, будь то наследники Людовика XV (официальное прозвище Возлюбленный 1710—1774, – король Франции c 1 сентября 1715 года из династии Бурбонов) или великого Фридриха. Валишевский, описывая особенности формирования личности Павла, в пух и прах громил методы его воспитания. При этом он не учитывал, что за сто с лишним лет многое изменилось в обществе, включая и само общественное сознание, хотя нужно отдать ему должное в понимании причин особенностей воспитания наследника. В частности, он отмечал, что о правильности уроков при дворе с пышными празднествами и развлечениями не могло быть и речи, поскольку между прогулками, парадными обедами, спектаклями и маскарадами невозможно соблюсти строгое расписание. Ребёнок, по сути, вёл образ жизни взрослого человека, не будучи к этому готов. “При дворе Павел очень рано стал ходить в театр, что не могло быть для него очень назидательно, так как он видел пьесы вроде «Ревнивого фавна» или «Безумства любви», поучался разбирать достоинства известных балерин…” [5]

Можно только удивляться тому, что влияние развращённого двора Екатерины, где поощрялись его преждевременные ухаживания за фрейлинами, не испортили нравственность Павла. “… молодой великий князь интересовался гораздо больше теми суровыми уроками, что давали ему его учителя. Когда им случалось говорить в его присутствии двусмысленности; как о том с негодованием свидетельствует честный Порошин, то Павел обыкновенно пропускал услышанное мимо ушей. Но зато он запоминал их панегирики Волынскому, министру-преобразователю императрицы Анны Иоанновны3, ставшему жертвой своих благородных стремлений, а также их споры насчет неправоты Карла I (Стюарт 1600 – 1649,  король Англии, Шотландии и Ирландии с 27 марта 1625 года) по отношению к его подданным”. [5]

Здесь сказалось и очень сильное положительное влияние архимандрита Платона, которому удалось заложить в душу будущего Императора четкое и ясное понятие о нравственности, о том, что хорошо и что плохо, но мальчику приходилось метаться между точкой зрения Платона и укладом двора «матушки», что очень трудно понять ребёнку. Плохую службу для него сыграло и то, что с младых ногтей Павлу внушали, что “по своему рождению и призванию он человек единственный в своем роде, – будущий царь!” [5] (позднее будущим наследникам престола не внушалось такое вредное для ребёнка утверждение). “Еще ребенком он был полон мыслей, чувств и честолюбивых мечтаний, которых его мозг не мог переработать, так как чувственные способности всегда брали у него верх над всеми другими”. [5] “И, грезя наяву, он уже распределял должности, жаловал чины, командовал армиями, давал сражения. Смешивая идеи двух противоположных направлений, имевших на него влияние, он то мечтал о самодержавной власти, – и, действительно, она вскружила ему голову, как только он ее достиг, – то увлекался мальтийским романом, с которым и связал впоследствии судьбы своей родины. Он обращался со своими камергерами или как с рабами, или наряжал их в рыцарей крестовых походов, закованных в латы, и устраивал с ними турниры”. [5]

С другой стороны, Павел впитывал мировоззрение “конституционалиста Панина и масона Плещеева с его мистицизмом”, либерализм и гуманитарные взгляды и Монтескье и Они открыли перед Павлом новый взгляд, призывая его к преобразованию своего государства, но не показали правильных путей к его достижению. Екатерина, думая о воспитании Павла, мало думала о его личности, тем более что она не могла устранить и контролировать влияние окружающей среды. В то время, как Никита Панин всячески отвлекал своего ученика от военных занятий, а императрица пыталась очистить свою армию от прусских милитаристских традиций, младший брат Никиты Петр Иванович Панин, не только мечтал подчинить милитаризму всё государство, но и внушал это Павлу. “Павел будет царем, властелином, перед которым все трепещет и который все может: Порошин, ничего не понимавший в философии, непрестанно напоминал об этом ребенку. Павел каждый день слышал, как он и другие восхваляли в Петре Великом гениального солдата, моряка и ваятеля, вылепившего свой народ на свой образец, словно кусок мягкого воска; или как они превозносили гений Фридриха, великого капрала, сумевшего выдрессировать свой народ, точно полк солдат, или сурового героического Мильтиада

, без которого Греция погибла бы при Марафоне, несмотря на всех своих философов. Быть сразу Фридрихом, Петром Великим и Мильтиадом и этим затмить Екатерину – стало заветным желанием Павла. Но при этом он не хотел отрекаться от философии, надеясь, что ее идеи вдохновят его для возрождения его страны, и не отказывался также от самодержавной власти, необходимой, как он думал, для того, чтобы совершить это великое дело”. [5] Различные точки зрения авторитетов, в т.ч., трагические события его детства и недостатки воспитания, запутали и отразились на его жизни.

Будучи от природы добрым, веселым, великодушным и резвым ребёнком, с открытым сердцем Павел стал “жертвой слишком часто пугавших его призраков … Постоянно вспоминая о Петре III

, он не менее часто выражал свои сомнения относительно того, что он его сын”. [5] Валишевский отметил, что Павлу было чуждо чувство деликатности в области родственных чувств. “… в тайне своего рождения он находил новый предлог для мучений, новый повод для скандала и лишнее объяснение для своей враждебности и недоверчивости. По природе экспансивный, он постепенно научился скрывать свои мысли и следить за своими словами. Он примешивал горечь ко всем своим радостям. И наконец, в виде протеста на воображаемое попрание его прав, в нем развилась непомерная гордость и преувеличенная обидчивость”. [5] В конечном итоге, при всех недостатках воспитания, из Павла вышел не глупый и не развращенный человек. “Всех, кто знакомился с ним, он поражал обширностью своих знаний и очаровывал своим умом. Он долгое время был безупречным супругом и до последней минуты жизни страстно поклонялся истине, красоте и добру”. [5]

Благодаря стараниями Панина Павел преклонялся перед Петром I и французским Королём Генрихом IV

. Пётр создал мощную Империю, а Генрих – сильное королевство, которое стало доминировать в Западной Европе. Павел уже был убеждён в своей исключительности.

Коцебу отметил, что особое внимание было уделено религиозному воспитанию великого князя, который до самой своей смерти отличался набожностью.

В организованной Паниным обстановке была заложена основа политического сознания Павла Петровича: “… критическое отношение къ правительственной деятельности матери, сочувствие къ личности отца … Душа самолюбиваго и впечатлительного великаго князя отравлена была смутнымъ чувствомъ боязни и подозрительности къ государыне – матери; взглядъ Никиты Панина38, что Екатерина явилась похитительницей трона, въ ущербъ правъ сына, естественно, по мере развития жажды деятельности въ Павле,– не могъ не находить сочувственного отклика въ тайникахъ его сердца. Такъ, въ нежномъ еще возрасте, Павелъ переживалъ въ своей душе тяжелую драму, являясь невольнымъ выражениемъ дворовыхъ и общественныхъ настроений”. [31]

Вместе с тем, Павлу было внушено, что негативное отношение к матери и её деятельности обосновывается „законностью", „страданием вернейшихъ и усерднейшихъ сыновъ отечества", [31] т.е. всего народа. Павел постепенно привыкал ставить закон и благо народа, выше интересов знатных и богатых. Он был убеждён, что народное благо может быть сохранено лишь благодаря сильной монархической власти. Внутренние противоречия, раздирающие великого князя, облегчались для него воспитанной в раннем детстве высокой религиозностью, которая определяла его отношение к матери и окружению. Необходимость постоянно сдерживаться, скрывая свои чувства, повлияли на характер юноши, отличающегося остротой ума. Природная доверчивость сменялась подозрительностью к одним и тем же лицам, а боязнь умалить свое значение делала его иногда не в меру гордым и притязательным, что долгое время не было слишком заметным для посторонних.

Лишь умный и тонкий наблюдатель, искренно желающий добра Екатерине и её сыну – знаменитый философ и энциклопедист Дидро, проведший в 1773—1774 годах несколько месяцев при дворе Екатерины, отметил те дурные последствия воспитания великого князя и, которые впоследствии мучительно отзывались на Павле в течение всей его жизни. Дидро был в Петербурге после достижения им совершеннолетия в 1772 году, когда враги Екатерины напрасно рассчитывали, что Павел в той или другой форме будет допущен к соучастию в управлении государством. Его день совершеннолетия прошел, как и все будничные дни. Императрица не хотела подать малейшего повода к излишним толкам о его правах. Павел получил возможность лишь исполнять канцелярские обязанности генерал-адмирала (флотский чин 1-го класса по Табели о рангах) и командовать кирасирским полком (тяжелая кавалерия: на голове каски, на корпусе тела – кираса (две металлические пластины на груди и спине) в качестве полковника. (Оба звания были пожалованы Павлу ещё в 1762 году) Кроме того, иногда Екатерина приглашала сына присутствовать при разборе почты и на некоторых докладах.

Через некоторое время Императрица перестала привлекать Павла к таким делам. Судя по высказываниям некоторых историков и современников, Павла мало интересовали эти занятия. Очевидно, он плохо представлял себе, что означает управление государством. Чуть ли не с самого рождения ему “задурили голову” тем, что он должен властвовать. Справедливости ради следует отметить, что Павел Петрович пока не был готов к такому труду. Сторонники великого князя оказались в некотором затруднении. Формально им нечего было предъявить Екатерине. Скорее всего, через переворот им хотелось "порулить" страной под именем Павла.

Сам он по убеждению, был врагом какого-бы то ни было насильственного переворота в свою пользу. Панин пробовал внушить Павлу Петровичу мысль о необходимости требовать от матери реальной власти, но это закончилось его отставкой, поскольку Павел, в минуту откровенности, желая предостеречь мать от интригана Сальдерна

, сам рассказал ей о его внушениях. Единственным прямым результатом интриги Сальдерна было заключение с Данией 21 мая 1773 года трактата (мирный договор между государствами), по которому Павел Петрович уступил ей свои родовые владения: Шлезвиг и Голштинию, в обмен на графства Ольденбург и Дельменгорст. Через два месяца Павел был вынужден уступить их коадъютору Любскому Фридриху—Августу, представителю младшей линии голштинского дома и фактически был лишён своей собственности. Всё это воздвигало ещё большую преграду между матерью и сыном, и в конце июля 1773 года отношения между ними сильно обострились.

Впрочем, Шильдер, ссылаясь на Записки князя Вяземского

, отмечал, что по характеру своему, Никита Панин не обладал решительностью воли, и ему никогда не могла бы прийти мысль воспользоваться своим питомцем, для проведения переворота, а брату Панина – Петру Ивановичу

, императрица никогда не доверила бы своего сына. Шильдер упрекал Панина в том, что он не счёл нужным объяснить своему воспитаннику истинный смысл переворота 1762 года и историческое значение воцарения Екатерины, сравнительно с правлением её предшественников. Напротив, несмотря на то что он был участником переворота, свергая Петра III, он восхвалял его и вселял в сына снисходительное отношение к его заблуждениям и увлечениям. Он ни слова не сказал о том, чем Ропша обязана Екатерине, что имело бы громадное значение для Павла и не прошло бы для него бесследно.

Несмотря ни на что, Екатерина понимала и ценила Панина, но недооценила его внушений цесаревичу по отношению к ней самой. (Может быть, ей это было неизвестно?)

Биографы Павла Петровича, прибегая к одностороннему подбору фактов, довольно резко осуждают Екатерину II в её отношении к наследнику престола. На деле всё оказывалось значительно сложнее. Нельзя забывать, что до переворота мать фактически не видела сына, на которого влияли посторонние люди. Отсутствие матери в младенческие годы всегда самым скверным образом сказывается на психике ребёнка. Между ними фактически отсутствовала близость матери и сына, которая и не могла возникнуть в сложившейся ситуации. Екатерина по отношению к Павлу Петровичу была достаточно холодна. Ещё десятилетним Павел признавался, что “… у Государыни скучно и принужденно и что принужденье такое ему несносно”. [14] По Свидетельству Кобеко, французский посланник Сабатье-де – Кабр доносил 20 апреля (1 мая) 1779 года „Императрица, которая жертвует для приличия всемъ остальнымъ, не соблюдаетъ никакого снисхожденья въ отношенье къ сыну. Для него – у нея всегда видъ и тонъ Государыни и она часто прибавляетъ къ этому сухость и обидное невнимание, который возмущаютъ молодаго великаго князя. Она никогда не относилась къ нему какъ мать; передъ нею онъ всегда почтительный и покорный подданный. Заметно, что эта манера, неприличная и жестокая, происходитъ исключительно отъ ея сердца, а не отъ того, чтобы она желала дать ему строгое воспитанье. Она оказываетъ сыну только внешние знаки вниманья, которые вынуждаются необходимостью. Поэтому великий князь стоить передъ нею какъ передъ судьею; везде въ прочихъ местахъ онъ имеетъ видъ совершенно развязный и нимало нестесненный. Онъ выражается любезно и свободно и старается нравиться всемъ приближеннымъ своимъ вниманьемъ, вежливостью и обязательностью разговора. Онъ безъ аффектации наблюдаетъ все, что происходить на его глазахъ, но его упрекаютъ за любовь къ доносамъ и за то, что онъ ничемъ не пренебрегаетъ, дабы узнать обо всемъ, что только можно". [14]

Нельзя сбрасывать со счетов и характер Павла, формировавшийся минуя материнское влияние. Двойственность чувств ребёнка, с одной стороны, жаждущего материнской любви, с другой – обиженного на невнимание матери, не могла не повлиять на его отношение к Екатерине. Сыграл свою отрицательную роль и ближайший воспитатель Павла – Никита Панин, делающий всё для углубления разногласий между матерью и сыном. Нельзя также не принимать во внимание и нежелание Екатерины отказываться от власти в пользу не любимого сына. Она убедила себя и своё окружение в том, что её сын не пригоден к управлению государством, что освобождало её от угрызений совести.

Возможно, если бы Павел услышал от Панина объективную оценку правления своего отца (хотя среди современников бытовало мнение о Петре III6, как о передовом либеральном деятеле), он избежал бы многих своих ошибок в дальнейшем. Как знать, может быть, он сумел бы внушить своему воспитаннику быть благоразумнее, и действовать более осмотрительно. Шильдер, однако, считал, что здесь Паниным руководила месть к Екатерине, и его оскорблённое самолюбие не устояло против искушения подготовить в наследнике мстителя за непризнание со стороны Екатерины его взглядов.

Очевидно, что Павлу рассказали историю его отца, как о человеке, желавшего добра России и ею непонятого, неоцененного, отчего и явилось в цесаревиче желание подражать отцу. Шильдер жалел, что Панин не успел увидеть плоды своих внушений и не разочаровался в своей ошибке.

Кобеко заметил, что деятельность Петра III заслуживает более тщательного и менее одностороннего рассмотрения, несмотря на его слабое умственное развитие и то, что почти всю жизнь оставался ребенком, и не одобрял отзывы о нём Екатерины. Оправдывая переворот, Екатерина писала, «… Петръ III не имел более злаго врага чемъ въ себе самомъ; все его поступки были запечатлены печатью безумья. Кроме того, все, что обыкновенно возбуждаетъ въ людяхъ жалость, вызывало въ немъ гневъ. Онъ забавлялся темь, что билъ людей и животныхъ и не только быль не чувствителенъ къ ихъ слезамъ и крикамъ, но они возбуждали въ немъ гневъ, а когда онъ впадалъ въ него, то придирался ко всему, что его окружало. Его любимцы были очень несчастны; они не смели говорить другъ съ другомъ не возбуждая его недоверия, а лишь только оно начинало действовать, онъ билъ ихъ въ присутствии всехъ”. [11] Тогдашний английский посол Кейт сказал при одном из подобных случаев: „Знаете ли вы, что вашъ императоръ помешанный; его надобно связать; по крайней мере не будучи таковымъ, нельзя делать того, что онъ делаетъ. Вступлениемъ своимъ на престолъ императрица Екатерина, по ея словамъ, спасла империю, самую себя и своего сына отъ рукъ сумасшедшаго, почти бешенаго и который несомненно сделался бы таковымъ, если-бы онъ пролилъ или увиделъ пролитою одну каплю крови; въ то время въ этомъ не сомневался никто изъ всехъ техъ, которые его знали, даже самые доверенный его лица". [14]

Саблуков

отмечал в своих записках, что было сделано всё, что только возможно, для физического, нравственного и умственного развития великого князя. Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях.

Песков, подводя итоги, касающиеся воспитания и образования цесаревича, цитирует Коцебу: “Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой. В деле воспитания великого князя два помощника, главным образом, содействовали графу Панину: флота капитан Сергей Плещеев и уроженец города Страсбурга барон Николаи. Плещеев прежде служил в английском флоте, был отличным офицером, человеком широко образованным и особенным знатоком русской литературы. Барон Николаи был вообще человек ученый, живший сначала в Страсбурге и написавший несколько научных трудов. Оба сопровождали великого князя во время его путешествия за границу и остались близкими и влиятельными людьми при императоре Павле до самой его кончины”. [21]

Женитьба Павла Петровича на Наталии Алексеевне

Екатерина9 решила ослабить “… влияние Паниных и парализовать действия партии, работавшей в пользу цесаревича15, через его бракосочетание и вместо императорского венца или герцогской короны возложить на него брачный венец”. (“Светлые минуты императора Павла” Исторический вестник, № 10. 1886) Ещё в 1768 году Екатерина поручила дипломату – барону Ахац Фердинанду Ассебургу