Пончики под тополем. фрагменты одного детства

Я прождала почти пятьдесят минут: для восьмилетнего ребёнка это целая вечность. Я обошла тополь кругом раз, наверное, сто, перепачкав мои белые парадные туфельки и белые ажурные гольфы (на мне был ещё белый фартук и белые банты – в честь окончания учебного года). Я ужасно злилась на деда, прямо-таки сжимала кулачки…

Вскоре я была готова расплакаться от досады: где же мой дедушка?!.

И вот, наконец, появился ОН: в летних коричневых брюках, в белой рубашке в коричневый ромбик, в коричневых кожаных сандалиях, которые он носил, по-моему, всю жизнь. Он, радостный, даже какой-то светящийся от радости, переходит трамвайные пути, улыбается мне, раскрывает объятия, а я… набрасываюсь на него с восьмилетними кулачками и кричу сквозь слёзы: «Я тебя столько ждала!!.».

Дедушка тогда только пожал плечами и удивлённо вскинул брови: он не мог понять мою реакцию, а я не могла толково объяснить, что нас отпустили из школы раньше положенного.

Мы пошли домой. Обида моя долго не проходила. Ещё, помню, ныли ноги от долгого топтания на одном месте под деревом. По-моему, только за обедом, при вмешательстве бабушки, случившееся нашло логическое объяснение.

Несколько лет назад я проходила по улице Образцова, заезжая в этот район Москвы по какому-то делу. Моего замечательного дедушки тогда уже не было в живых. Проходя мимо завода, по противоположной стороне узкой улицы, я почувствовала, что чего-то не хватает в пейзаже. Были и трамвайные пути, и институт МИИТ, и жёлтый панельный дом напротив завода…

Не хватало того самого тополя, нашего!.. Помню, я очень болезненно отреагировала на гибель тополя. «Ну вот, ни деда, ни дерева не осталось,» – сказала я вслух.

Я теперь избегаю этой улицы Образцова, там ничего не осталось… от меня.

Красные носы

Со мной в детстве очень мало гуляли.

Дедушка служил на заводе.

Бабушка, имея проблемы с тазобедренным суставом на одной ноге после рождения моей матери, передвигаться, конечно, могла, но стеснялась ходить по Москве с палочкой; не стеснялась только летом на даче.

Мама была весь день на работе. Жила она отдельно от меня, мы виделись коротко по вечерам, два-три раза в неделю, и на выходных. Увы, участие мамы в моей детской жизни было настолько отрывочным, что я не запомнила её совершенно. Я имела возможность проводить с ней целиком только один день в неделю – субботу. Думаю, что именно по причине этой маминой «редкости» рядом, наш тактильный контакт с ней был сведён до минимума. (До сих пор моё взаимодействие с мамой возможно только в форме устной беседы по разные стороны стола; к сожалению, я постоянно ощущаю какую-то физическую чуждость с ней).

До того момента, пока меня не определили в заводской детский садик (худшие воспоминания моей жизни!), где ежедневные прогулки перед обедом были обязательны, весь день до вечернего прихода деда или мамы я сидела в четырёх стенах.

Вечером же бабушка канючила: «Погуляйте с Верушей!»

Я представляю сейчас, как тяжело было маме и деду после полного трудового дня выходить на прогулку с маленьким ребёнком. Маме после этого нужно было ещё возвращаться домой на улицу Сайкина (позже – на Ясный проезд).

Никуда далеко они, конечно, пойти со мной не могли. Так, немножко, вокруг нашей пятиэтажки. Максимум – в парк Советской Армии. Современного обилия детских площадок даже в Москве тогда не было. Если в каком-то дворе были качели – это уже было огромной радостью для детворы. Песочница и крашеные железные лесенки – вот и всё «оснащение». Иногда попадались убогие карусели. (На одной из таких каруселей, уже в детском саду, меня однажды так раскрутили, против моей воли, что к горлу подступила неизбежная рвота).

Помню, был тёмный зимний вечер. Дедушка вернулся с работы. Бабушка упросила его после ужина пойти со мной погулять «непременно к красным носам». Это что-то новенькое! Я была заинтригована. Бабушка-то знала, о чём она просила деда; мне же этот адрес тогда ни о чём не говорил.

И вот, мы выходим из подъезда, переходим Трифоновскую улицу и сразу же ныряем в тёмную подворотню. Внутри – «трущобы» небольшой пекарни. Здесь делают овсяное печенье и укладывают «столбиком» в узкие картонные коробочки. Во всех магазинах Москвы продаётся овсяное печенье только одного вида – вот именно такого, которое выпекают в нашей подворотне на нашей Трифоновской улице.

Так мне, маленькой, казалось!

Я сейчас понимаю, что наша крохотная пекарня не могла, по определению, обеспечить всю Москву овсяным печеньем, поэтому точно такое же печенье делали, наверное, на всех хлебозаводах города. Мне просто очень хотелось гордиться нашей улицей, хотелось, чтобы она была чем-то знаменита. Ведь и я, жившая здесь, автоматически получала «кусочек славы».

Периодически из подворотни выплёскивался на прохожих дурманящий запах сладкой выпечки: в те времена в казённом овсяном печенье были только натуральные пряности.

Мы минуем пекарню, углубляясь дальше в лабиринт внутреннего двора. Через минуту нам неожиданно открывается просторный двор с песочницей под снегом и ржавыми качелями. Вход во двор как бы охраняют… Красные Носы!

Ах, вот в чём тайна: два хоккеиста, герои старого мультфильма, с клюшками, в спортивных костюмах, встречают детей и родителей. Хоккеисты вырезаны из больших листов фанеры и довольно хорошо раскрашены масляной краской: носы у них действительно красные, а хоккейная форма – синяя, с поперечной белой полосой в районе фанерной груди.

На улице в тот вечер страшно мело, снега было по колено, очень холодно. По-моему, дедушка говорил, что и у меня стал нос такого же цвета, как у фанерных хоккеистов.

Ничего с этими плоскими хоккеистами нельзя было сделать, то есть приспособить их как-то под игру было невозможно, разве что – смотреть на них. Вот мы стояли и смотрели. Дедушка при этом изображал огромную радость от встречи с фанерными спортсменами, как-то особенно выделяя голосом слово «красные». Он как будто каркал это слово.

В молодости дед был заядлым хоккеистом, о чём я тогда знать не могла.

Собственно, больше ничего от этой прогулки я не помню. Мне кажется, я просила ещё несколько раз провести меня к Красным Носам – просто так, чтобы поздороваться с моими новыми «знакомыми». А вот ходили мы или нет – в памяти не осталось.

Будучи самостоятельной школьницей, я как-то случайно коснулась в моей одиночной прогулке этого тихого двора: Красные Носы, немного облезшие, всё ещё встречали меня там, в полном обмундировании. Как же долго они украшали тот двор!

Запах горячего овсяного печенья вскоре исчез. Всю подворотню перегородили чёрными железными воротами: они были здесь и раньше, но их не закрывали. Известный винный магазин на пересечении Трифоновской и Октябрьской улиц (подворотня была именно под этим угловым домом) был переделан раз и навсегда в небольшой выставочный зал. В последней трети восьмидесятых там открыли выставку, посвящённую… инопланетянам: рисунки инопланетян, в фас и профиль.

Я была на этой выставке со своей одноклассницей Машей Бадиковской. В те годы тема НЛО была очень модной…

Сейчас думаю: какой же бред, все эти инопланетяне, а люди ещё деньги за входной билет на выставку платили. Мои Красные Носы были несравненно лучше.

Фазаны Октябрьской улицы

Мой детский сад «Искорка» находился в тупике на улице Советской Армии. Я не помню, было ли у тупика собственное имя, но до тех пор, пока не проложили эту улицу, тупик был естественным продолжением старинного Октябрьского (бывшего Александровского) переулка и Огородного проезда.

Справа по тупику было расположено два здания – спортивная школа и мой детский сад; слева был детский «сад-пятидневка». Других зданий в тупике не было.

«Пятидневка» казалась мне страшнейшим местом: одноэтажное мрачное здание из красного кирпича годов, наверное, пятидесятых, если вообще не довоенных. Оно стояло на небольшом естественном возвышении; вокруг – решётка на кирпичном цоколе.

Однажды вечером, после моего «рабочего дня» в детском саду, мама ведёт меня на Октябрьскую сдавать бабушке, а из-за этой решётки несколько детей, моих ровесников, тянут прохожим маленькие бледные ручки; другие же зажали в кулачках прутья решётки и молча смотрят сверху на пёструю толпу детей и родителей, идущих домой.

Мама объясняет, что за этой решёткой особенный детский сад: здесь родители забирают детей домой только по выходным.

Я не осознала слова мамы, но меня, помню, моментально охватил какой-то животный ужас и безмерная жалость к этим детям: зачем они тянут руки? они хотят к мамам? домой? Если тянут руки, значит, им должно быть очень плохо! А знают ли их мамы, насколько им здесь плохо?!.

Мне кажется, вид у моей мамы был при этом равнодушный, а меня – несмотря на моё малолетство и «непонимание жизни» – как молнией пронзило при виде этих малышей за решёткой. Мама сказала, что и я при каких-то обстоятельствах (эх, вспомнить бы при каких!) могу оказаться среди этих детей.

Ещё у меня тогда возник вопрос, который я не рискнула задать маме: сажают ли маленьких детей в тюрьмы? Естественно, про тридцать седьмой год и про концентрационные немецкие лагеря я знать не могла (мама, я думаю, в то время тоже не владела вполне такой информацией). Но мой ужас при виде детей в неволе – он со мной с того самого дня до сих пор.

К счастью, больше я с этими детьми не встречалась.

Как правило, забирал меня из детского сада дедушка; мама, вероятно, не успевала с работы к шести часам. Часто дедушка не вёл меня домой сразу. Он делал со мной небольшой круг через живописную студию имени Грекова, через театр Советской Армии, заходя на нашу Октябрьскую улицу с её южного конца.

Путь домой был намного короче, но, как я сейчас понимаю, дедушка пользовался случаем, чтобы… оказаться дома на час позже, при этом не вызвав гнев у бабушки. Прогулка со мной была отличным прикрытием.

Они не жили дружно, душа в душу. Дед, красивый, совсем ещё не старый и очень милый человек, был абсолютно порабощён бабушкой ещё до их свадьбы. Позже, уже откровенно изнывая под гнётом бабушкиной властной натуры, он не мог оставить жену: бабушка стала инвалидом именно после рождения их общей дочери. Дед опасался, что коллеги по заводу, где он уже занимал определённый пост, и соседи по даче осудят этот поступок. Дед предпочитал молча съедать (во всех смыслах) всё то, что давала ему бабушка. Осмелился он заговорить только за год до смерти.

– Я давно заметил, Валерия, что ты ко мне плохо относишься, – сказал он спокойно, стоя на пороге её комнаты.

– Виктор, не пори чушь! – крикнула бабушка ему в ответ, немедленно отвернувшись к голубому экрану телевизора, где шла её любимая передача о пользе народной медицины.

Дед молча развернулся и ушёл в своё кресло, к своему телевизору.

Благородство деда делало ему честь, бесспорно. Но лучше бы он подумал хоть раз в жизни о себе: он вполне мог найти счастье и понимание в лице другой женщины, пусть во второй половине своей жизни. Нашу же семью его благородство не спасло! Мне сейчас кажется, что случись подобные перемены в личной жизни деда – и мне, и маме, и, вероятно, даже бабушке это принесло бы… иной вариант развития и нашего будущего. Правда, благоприятный ли?..

Прогулки со мной (это я сейчас понимаю) давали дедушке драгоценный час наедине со своими горькими размышлениями. Увы, возвращение домой было неизбежным.